Первоначально термин “интеллигенция” имел философское значение. Он был введен, вероятно, Плотином, понимаемый как “субстрат и субстанция мысли”, и в этом значении имеет аналоги в индийской философии. В средневековой философии понятие было довольно употребительным, в Новое время и в последующие эпохи становится крайне редким. Декарт определяет интеллигенцию как “разумную душу” [1]; Кант не пользуется этим понятием; Гегель лишь в “Философии права” мимоходом замечает, что “дух есть ближайшим образом интеллигенция” [2]. У К. Маркса и Ф.Энгельса это понятие отсутствует, по крайней мере в основных работах — “Немецкая идеология”, “Капитал”, “Анти-Дюринг”.
Социальный смысл термин обрел в эпоху Просвещения, прежде всего во Франции в значении “мыслящая часть общества” — “сообщество просветителей”. Именно в этом значении термин, утративший на Западе смысл с началом Французской революции XVIII в., оказался весьма подходящим для обозначения феномена, возникшего в русской социальной реальности: не слой, не группа, не сословие с юридически, политически и экономически закрепленным социальным статусом, а некое духовное сообщество, объединенное общностью ценностных ориентаций, стремлением к просвещению народа в религиозно-мистическом, моральном, эстетическом и научном аспектах. Трудно, да и не очень важно сейчас определить, кто впервые ввел этот термин в оборот — В.А. Жуковский в 40-х годах XIX в. или П.Д. Боборыкин в конце того же века, но он прижился в России прочно, и без понятия “интеллигенция” невозможно представить себе русскую действительность ХК-ХХ веков.
Интеллигенция и интеллектуалы
Интеллигенция как духовное и неформальное сообщество не может быть разделено на некие функциональные группы. Однако именно такое деление, сформировавшееся в советское время, — устойчивый стереотип общественного сознания и социологической науки. Оно ведет свое начало от отождествления В.И. Лениным интеллигенции и “лиц свободных профессий” [3] и завершилось современным разделением работников умственного труда на “гуманитариев”, “технократов”, “управленцев”, “деятелей культуры” и т.д. Однако это не более чем подмена понятий. “Лица свободных профессий” — исторический термин западного права, обозначавший корпоративно объединенных врачей, юристов и художников, выделенных из “третьего сословия” и свободных от налогообложения. “Технократы” также имеют свою сословную предысторию. “Инженеры” в континентальной Европе и “механики” в англоязычном мире — цеховые корпорации, возникшие в конце эпохи Возрождения. Негуманистические интенции профессионального мышления представителей этих корпораций неоднократно отмечались в философской и художественной литературе [4] и стали элементами общеевропейского фольклора (юрист-крючкотвор, необразованный и корыстолюбивый лекарь и т.д.). В современном английском языке есть термин для обозначения социальной группы людей умственного труда — интеллектуалы. Он не несет никакой ценностно-этической нагрузки.
Следовало бы различать социологическое и общегуманистическое понимания термина “интеллигенция”. В первом значении это понятие используется почти исключительно в русской (и, как принято сейчас выражаться, “русскоязычной”) научной литературе и публицистике. В этом случае речь идет о социальной группе, которой в марксистской методологии было отказано в статусе “класса” на том основании, что она якобы не имеет своего специфического отношения к собственности (в основе этой, на наш взгляд, методологической ошибки лежит игнорирование интеллектуальной собственности и сведение института собственности почти исключительно к “собственности на средства производства”, трактуемой чисто материально). В таком значении понятие “интеллигенция” широко употреблялось в советской философской, социологической и политической литературе и продолжает по инерции употребляться в современной российской социологии, что является причиной методологической неопределенности. Выделение внутри социальной группы “интеллигенция” профессионально ориентированных подгрупп — например, гуманитарной интеллигенции, творческой, технической и т.д. — превращает термин скорее в бюрократический классификатор, поскольку утрачивается сущностное содержание понятия. В самом деле, что такое “гуманитарная интеллигенция”? Следует ли в эту группу включать только профессоров и преподавателей гуманитарных дисциплин университетов и колледжей? К какой подгруппе отнести врачей, учителей, юристов и журналистов? Не окажется ли так, что люди умственного труда будут распределены и по другим классификационным клеточкам — “государственные служащие”, просто “служащие”, частные предприниматели и т.п. И как быть с академиками В.И. Вернадским, П.Л. Капицей, А.Д. Сахаровым, Н.Н. Моисеевым и многими другими? Будучи учеными, они должны быть отнесены к научнотехнической интеллигенции, однако они известны прежде всего как гуманитарии — творцы, носители и пропагандисты гуманистических ценностей. Не случайно западная социология не пользуется этим термином [5]. Те же профессиональные занятия — коммерческое дело, бизнес и, как законный способ добывания денег, шоу-бизнес — не отличаются от нефтяного, как юридический — от игорного, и т.д. В современных российских условиях возникает резонный вопрос: не отнести ли к интеллигенции, понимаемой как социальная группа, также и бизнесменов? Ведь это люди интеллектуального труда, и формальных оснований для их невключения в состав интеллигенции нет.
Было бы более корректным заменить термин “интеллигенция” в его социологической трактовке другим — например, “работники умственного труда” или “интеллектуалы”, как это принято в большинстве стран. Социальная роль этой категории людей стремительно растет и уже в ближайшем будущем достигнет в развитых странах 80 % (возможно, и больше) всех профессионально занятых слоев общества — что же, считать, что произойдет превращение большей части населения в интеллигенцию? Такой сценарий кажется слишком оптимистическим, чтобы не сказать — фантастическим.
Интеллектуализация труда, формирование новых моделей поведения на основе растущих технических возможностей, возникновение новых глобальных ориентаций социального поведения, которые Билл Гейтс именует “сетевым образом жизни” [6], делает такую корректировку понятий весьма актуальной. Интеллектуалы становятся одной из основных (если не основной) социальных групп: положение человека в обществе, его состояние, престиж, известность, принадлежность к истеблишменту все в большей мере определяются не материальной собственностью, т.е. владением и распоряжением вещами, что зависит от многих внешних обстоятельств, а интеллектуальной собственностью, творцом и неотчуждаемым хозяином которой является сам человек, — ведь эту собственность не отнять у ее творца в результате любого отчуждения. Это — новая социальная революция, которую никто не ждал и никто не планировал; она тихо и даже как бы автоматически решит те социальные проблемы, которые были не в состоянии решить кровавые революции прежних эпох, хотя, возможно, породит еще больше новых социальных коллизий.
Однако никакие перемены в социальном статусе интеллектуалов не в состоянии изменить сущностного определения интеллигенции как явления российской действительности.
Русскую интеллигенцию вернее определить через ее сущностное системное свойство — интеллигентность. Что это такое? Это — не ярлык (слово татарское и многим режет слух; ему можно найти замену — “лейбл”) престижа и кастовой замкнутости, не показатель образованности и благосостояния, не способность предписывать нормы и правила поведения, не приближенность к власти и привилегия служить ей. Это скорее забота и тревога за судьбу общества и человека, некое бескорыстное служение высоким целям, стремление к просвещению общества словом, творчеством и жизненным примером (вот почему термин возник как наследие эпохи Просвещения, хотя обозначившееся им явление известно от истоков Руси). Такое стремление — не социальный заказ: оно встречается с непониманием и глухим раздражением во всех слоях общества (в 1908 году А. Блок в статье “Народ и интеллигенция” отмечал как трагедию России наличие “недоступной черты” между народом и интеллигенцией) [7]. Но и это противоречие характерно только для России, потому что на Западе нет не только интеллигенции — нет и народа, а есть только социальная стратификация и социальная мобильность.
Вторым шагом к определению понятия “русская интеллигенция” могут служить качества субъекта интеллигентности — личности интеллигента. В этом плане интеллигент — не формально образованный человек (образование скорее сущностная характеристика интеллектуала), а усвоивший гуманистические ценности как личностные жизненные ориентиры, а потому мягкий, отзывчивый, деликатный, но в то же время неколебимый в своих убеждениях, и не только не идущий на поводу у так называемого “общественного мнения”, но и стремящийся само это мнение направить в гуманистическое русло. Такие качества интеллигента не способствуют жизненному успеху, каким он представляется массовому сознанию. Интеллигент часто беден (“бедность — удел благородного мужа”, — утверждал Конфуций; это не следовало бы понимать как судьбу, а скорее как свободный или даже интуитивный выбор, как предпочтение свободы и независимости духа материальному благополучию) и страдает от непонимания.
Таким параметрам интеллигентности отвечают личности в любом обществе и в любую историческую эпоху, но только в России в конце XVIII века стало складываться то духовное сообщество, которое само стало воспринимать себя субъектом ответственности за судьбу народа и страны. В основе этого явления — своеобразие российского менталитета, выразившееся в особой разновидности гуманизма [8]. Высшими ценностями западного гуманизма являются комфорт и наслаждение жизнью, русского — стремление к идеалу и преодолению несовершенств человека и общества. Интеллигенция в России возникла как результат столкновения традиционного русского менталитета и образа жизни с европейской культурой и рационалистической идеологией. Попытка рационалистического осмысления традиционных для русского общества евангельских, мистико-эсхатологических ценностей — вот та социальная миссия, которая конституировала русскую интеллигенцию и противопоставила ее и народу, и церкви, оставшимся верными старым канонам и традициям, и либеральной буржуазии с ее ориентацией на Запад. Русская интеллигенция стала для России неким фактором целостности общества, критикой и анализом, умеряющими и охранительные тенденции традиционализма, и энергию безоглядной модернизации. Там, где нет интеллигенции, а есть лишь все расширяющийся слой интеллектуалов — на Западе, в Японии, в Южной Азии, — модернизация совершалась без особых помех, и даже религиозный фундаментализм не оказался непреодолимым препятствием. Но этот процесс, по общему мнению, ведет к девальвации или даже утрате тех гуманистических ценностей предшествующего культурного развития, которые формируют личность и консолидируют общество. Такая цена модернизации оказалась малоприемлемой для России.
Русская интеллигенция в новых условиях, с позиций европейской просвещенности, по сути взяла на себя ту функцию, которую в традиционном русском обществе выполняли православные подвижники, старцы и юродивые, — функцию проповеди словом и примером личной жизни, любви к человеку и к России как образу соборного единства всех “ближних”, которых заповедано любить. Эту миссию русской интеллигенции как нельзя лучше понял, прочувствовал и выразил Николай Васильевич Гоголь: “… Но как любить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так мало в них прекрасного! … Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри нее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви. Уже крики на бесчинства, неправды и взятки — не просто негодование благородных на нечестивых, но вопль всей земли. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей. ” [9]. В этих словах — вся программа и манифест русской интеллигенции от ее начала и до сегодняшнего дня.
В.С. Соловьев отметил как черту русского духа “… сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право.” [10]. В этом — резкое отличие России от Запада. Идеологи Запада давно пришли к уверенности — и смогли при помощи просвещения, средств массовой информации и религии уверить в этом почти все население, — что они открыли законы мирового разума и получили тем самым право судить и наставлять те страны и народы, которые пока пребывают в безвестии об этих ненарушимых установлениях для всего человечества. Уже Кант полагал не просто допустимым, но и обязательным для союза “цивилизованных” народов принуждать силой присоединиться к их установлениям те народы, которые не пожелают это сделать добровольно [11]. В конце XX века это стало обычной практикой для Запада, но только после того, как Россия утратила способность сдерживать это “рациональное” насилие.
Может быть, в том и миссия российской интеллигенции, что она взвалила на себя бремя поисков ответа на вопрос: “Что делать”? — чтобы человек и жизнь стали гармоничнее и ближе к идеалу добра и справедливости. Жажда истины и правдоискательство, свойственные всем слоям русского общества, стали для интеллигенции принципом деятельности и самой жизни.
Качества, присущие интеллигенции, неоднозначны и порой противоречивы. Одно из важнейших — труженичество. Это не просто присущее всем народам трудолюбие, это отношение к труду, понимаемое трояко: 1) как жизнь в труде, как самоценность труда, как стремление к самообеспечению трудом; в понимании интеллигенции труд, а не собственность — источник свободы и независимости; 2) как долг — в отличие от труда как услуги и сделки; 3) как подвиг — бескорыстное служение по внутреннему побуждению. Это отношение к труду как к проявлению человеческого начала — и в земском движении в дореволюционной России, и в трудовом подвижничестве советской интеллигенции, и в отчаянных попытках служить утратившему стабильность обществу в постсоветский период. Как трудиться, как выполнить долг интеллигента, понятый как долг служения и просвещения, что именно делать — этот вопрос изначально разделял и сегодня разделяет русскую интеллигенцию. Служить ли личным примером и кропотливой работой самосовершенствования, или разрушающей основы общественной жизни критикой и революционным действием — в надежде насилием переустроить мир и человека? Критическое отношение к действительности есть мировоззрение и способ бытия интеллигенции. Однако революционный критицизм — от масонских заговоров декабристов до народнического и анархо-социалистического террора и пролетарской революции — не что иное, как проявления некритически воспринятого западного рационализма, стремление спекулятивно постулированные “законы разума” силой навязать самой действительности. То, что Россия стала ареной социальных экспериментов — и в 1861, и в 1917, и в 1991 годах, — в этом во многом непредвиденный результат стремления интеллигенции служить народу России.
Нестяжательство есть еще одна характерная черта русской интеллигенции — не в смысле нелюбви к богатству вообще (интеллигент как человек стремится к высоким стандартам материального благополучия, тайно — мечтает о таком благополучии, явно — постоянно жалуется на свою бедность), а в смысле глубокого внутреннего беспокойства по поводу совместимости богатства и бескорыстного служения, в смысле сострадания к бедствиям народным. Эта черта — еще одна демаркация русской интеллигенции и интеллектуализма. Для западного менталитета вообще и для социальных групп интеллектуального труда в частности богатство и комфорт — чуть ли не единственные цели человеческого бытия. В этом проявляется глубочайшая укорененность в западном менталитете языческого гедонизма, не преодоленного двумя тысячелетиями христианского воспитания. Западные люди, за редкими исключениями, не верят в идеальные цели и ценности, они фундаментально материалистичны. Эта черта или сущностное свойство западного мировосприятия явно представлено в капиталистическом образе жизни с его беспрецедентным культом богатства и силы. Марксово учение о безусловном примате материального над идеальным в общественной жизни есть лишь последовательная рационалистическая интерпретация этих глубинных интенций западного сознания, отсюда — почти инстинктивное неприятие капитализма русской интеллигенцией — от Радищева, Белинского, Пушкина до Толстого, Достоевского, Чехова, Горького, Бунина; от Киреевского и Хомякова до Бердяева и С. Булгакова [12]. Носителями капиталистической идеи в России были (и есть) по преимуществу “штольцы”, т.е. люди западной, “мондеалистской”, по выражению Достоевского, духовной ориентации. Отсюда — неслиянность в русской политической жизни демократической и либеральной традиций [13]. Духовным выразителем либерализма на Западе был и является конституировавшийся из “третьего сословия” “средний класс”. В России эта метаморфоза не состоялась (может быть, и потому, что никогда в России не существовало четко выделившегося “третьего сословия”), и современная русская интеллигенция всего менее может претендовать на роль “среднего класса”.
Эти же обстоятельства, т.е. неприятие чисто материалистических ориентиров социального бытия, лежат в основании того эмпирически фиксируемого факта, что Запад так материально основателен, а Россия в каждом поколении проматывает неимоверные материальные ценности в стремлении к ценностям духовным. Нестяжетельство всегда морально поощрялось, а накопительство — никогда. Благотворительность, свойственная интеллигенции (преимущественно в форме бесплатного труда), является проявлением этого беспокойного духа, а не попыткой откупиться от менее удачливых малыми подачками и тем сохранить привычный покой и комфорт, как это свойственно буржуазной благотворительности.
Для современной России проблема различения интеллектуалов и интеллигенции и актуальна, и сложна. Традиционно интеллигент воспринимался как образованный человек. И это верно. Но в русском обществе с трудом прививается представление, что не всякий образованный человек — интеллигент. Интеллигенция — духовное сообщество, и нет ни внешних критериев, ни санкционирующих институций, посредством которых можно было бы кого-то допускать, а кого-то исключать из этого сообщества. Существует масса людей образованных, деловитых, с успехом применяющих свои познания в самых различных сферах — от квалифицированного труда на предприятиях до политики, журналистики, предпринимательства, коммерческого искусства и т.д., которые не только не являются интеллигентами, но и сами ощущают ту “недоступную черту”, отгораживающую интеллигенцию внутри общества, о которой говорил еще Пушкин и которую так явственно осознавали и Достоевский, и Блок. Однако социальный престиж интеллигенции так прочно устоялся, что у многих образованных людей возникает соблазн причислить себя к этому сообществу только фактом своей образованности. Это не мешает новым интеллектуалам, как и представителям других социальных групп, относиться к интеллигентам свысока, полупрезрительно, а порой и с нескрываемой ненавистью. И это можно и должно понять. Интеллигент со своими заботами о народе, стране и человечестве мало может позаботиться о себе, он “не умеет жить” и всегда немного юродивый. Поэтому человек деловой, основательный, “себе на уме” ставит под сомнение даже разумность интеллигента; как говорят “новые русские”, “если ты такой умный — покажи свои деньги”. Вот эта неспособность “делать деньги” или, лучше сказать, неспособность делать это занятие преимущественным в жизни полагает последнюю демаркацию между интеллигентами и интеллектуалами.
Интеллигенция и власть
Проблема эта досталась новой России от советских времен. В России досоветской интеллигенты всегда находились в оппозиции к власти. Эта оппозиция — не политическая по своей сущности, ибо политическая оппозиция есть протест против конкретной власти или конкретной формы власти. Всякая власть есть реализация некоего идеала единства закона и справедливости — т.е. тех именно интеллектуальных ценностей, которые и конституируют интеллигенцию. Но всякая реализация идеала неполна и порой весьма далека от первоначальных замыслов. Вот этот зазор между идеалом и действительностью и является объектом перманентной критики властей интеллигентами. Таким образом, оппозиция интеллигенции власти — не политическая, а рефлексивная. Разумеется, это не означает, что интеллигенция аполитична; напротив, со всем идеалистическим энтузиазмом она отдается политической борьбе в надежде с очередной переменой власти достичь желаемого идеала. Реальность очередной “новой” власти тотчас обнаруживает иллюзорность этих надежд, и интеллигенция, способствовавшая утверждению этой власти, становится ее суровым критиком. Эта критика — весьма важная функция интеллигенции. Она не позволяет социальной конструкции затвердевать в неизменных формах, делает ее более подвижной и готовой к будущим переменам. Интеллигентская критика власти и задает как бы модель, точнее — некоторое множество моделей будущих изменений. Многочисленные интеллигентские призывы, безусловно, доходят до властей; однако власть не может (а порой — и не желает) следовать этим призывам вследствие их разноречивости, но и не может игнорировать их. Таким образом, интеллигенция утвердила за собой определенную нишу в политической системе России.
Следует при этом учитывать характер критериев легитимации власти. Для традиционалистских обществ это — обычай, для Запада — закон. Россия ушла от власти, основанной на обычае, при Петре; к власти, основанной на законе, путь оказался слишком долгим, он не окончен и сегодня. Критерием легитимности власти в России остается весьма расплывчатое понятие — совесть. Чтобы воспрепятствовать государственному произволу и насилию — этому и служит в России интеллигенция, руководствуясь критерием совести.
Советская власть прямо потребовала от интеллигенции не просто оправдания власти, но и ее идеализации и прославления. Несогласные были частью истреблены (не столько непосредственно, сколько лишением средств к существованию; интеллигенты редко имеют какие-либо источники дохода, кроме труда, который оказывается менее всего востребованным в периоды социальных потрясений), частью высланы. Оставшиеся стали служить — по убеждению или за плату, и новая советская интеллигенция имела официальную, партией и государством установленную функцию — функцию идеологического обслуживания власти. Таким образом, новая советская интеллигенция стала в какой-то мере антиподом интеллигенции досоветской, сменив критическую функцию на апологетическую. Такая мимикрия не была ни добровольной, ни тотальной. Критическая миссия интеллигенции продолжала бытовать в полулегальных и нелегальных формах: диссидентство, “Самиздат” и т.п. И случилось, может быть, самое трагичное в судьбе интеллигенции: она стала продажной, стала исполнять свою функцию за плату и использоваться в политической и идеологической борьбе. Платила Советская власть, и хорошо платила; платили и диссидентам, и тоже хорошо — из-за границы. Так совершилось второе грехопадение интеллигенции: интеллигенты стали “служить” России под чужую диктовку. Интеллигенция превратилась в инструмент легитимации не только власти, но и идеологических и политических программ, и у части интеллигентов это вошло в привычку. И сейчас, когда нет уже Советской власти и диссиденты частью осели на Западе, своей истинной духовной родине, частью влачат жалкое существование на политических задворках, — привычка служить за плату тому, кто платит, и легитимировать, что прикажут, у некоторых интеллигентов оказалась неистребимой. Но есть ли легитимация власти — функция интеллигенции? Попытаемся ответить. Власть, основанная на обычае или законе, не нуждается ни в какой дополнительной легитимации: сами основания такой власти легитимны. В легитимации нуждается власть, не опирающаяся на закон или законы попирающая. Может ли разум служить беззаконию? Может, и не только за деньги, но и по убеждению. Примеры слишком наглядны: Макиавелли, Гоббс, интеллектуалы-идеологи тоталитарных режимов… Но, как утверждал Данте (сам в пылу политической борьбы служивший, хотя и невольно, беззаконию):
Где властен разум, слитый
Со злобной волей и богатством сил,
Там для людей нет никакой защиты. (“Ад”. XXXI, 55-57). [14].
Иными словами, легитимация власти противоречит сущностному предназначению интеллигенции. Но та же самая деятельность вполне допустима для интеллектуала, если только он, оправдывая беззаконную власть, сам не нарушает закон. Легитимация власти — занятие интеллектуалов в условиях тоталитарных и авторитарных режимов, занятие хотя и не интеллигентное, но хорошо оплачиваемое. Это еще и потому, что всякая власть, даже основанная на законе, выражает интересы определенных слоев и групп, т.е. частные и особенные интересы, тогда как интеллигенция стремится выразить всеобщий интерес в форме некоей целостности, выражаемой посредством понятий человек, народ, страна (Родина), человечество и т.д.
Русский интеллигент — на все времена, и Пушкин, может быть, точнее всех выразил ту интуицию интеллигентности, которая вообще есть общечеловеческое томление духа, но только в России приобрела характер общественного движения:
… Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи. [15]
Интеллигенция — крест и надежда России. Бедствия социального экспериментирования, неуспокоенность народного духа, материальное неблагоденствие, несостоятельность попыток столкнуть Россию на “общемировой путь прогресса” — все это оборотная сторона интеллигентского служения; но русская интеллигенция является и субъектом культурного процесса, поставившего Россию во главе мирового культурного развития, и хранительницей культурных ценностей. Поиски пути для России — это и поиски альтернативы для всего человечества, альтернативы обществу “всеобщего массового потребления” материальных и информационных благ. Если бы русская интеллигенция была консолидированной социальной группой, она могла бы провозгласить своим девизом евангельскую заповедь: “Не хлебом единым жив человек”.
Литература
-
- Декарт Р. Мир, или трактат о свете // Декарт Рене. Сочинения в 2-х томах. -Т. 1. — М., 1989. — С. 206.
- Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. — С. 68.
- ЛенинВ.И. Полное собрание сочинений. — Т. 9. — С. 308.
- Бэкон Ф. О мудрости древних. XIX. Дедал или Механик //Ф. Бэкон. Сочинения в 2-х томах. Т. 2.- М., 1972. — С. 265-267.
- Современная западная социология не знает этого термина, по крайней мере, его нет в словаре “Современная западная социология” (М., 1990) и в энциклопедическом словаре “Политология” (М, 1993). Словарь Вебстера (англ.яз., 350000 слов) дает такой ряд значений термина: ум, способности, новости, информация.
- Bill Gates / Business & the Speed of Thought: Using a digital nervous system. Chapter 7/ Adopt the Web Lifestyle. // http: / / www.speed-of-thought.com/ looking/ chapter.html.
- Блок А. Народ и интеллигенция. // Александр Блок, Андрей Белый: диалог поэтов о России и революции. М., 1990. -С. 393.
- См.: Баранников В.П. Русский гуманизм // Материалы международной научной конференции “Стратегия опережающего развития для России XXI века”. М, 1999. — Т. 4. Ч. 2. — С. 28-32.
- Гоголь Н.В. Письмо к гр. А.П.Т…му. -// Н.В. Гоголь. Духовная проза. М., 1992. — С. 135-136.
- Соловьев В.С. Три речи о Достоевском // Соловьев В.С. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. М., 1990. — С.304.
- Кант И. К вечному миру // Кант И. Сочинения в 6 томах. Т. 6. — М., 1996. — С. 266.
- С.Н. Булгаков не пишет — вопиет: “…Россия задыхается от буржуазности. ” // С.Н. Булгаков. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. М., 1993. — С. 576-577.
- См., напр.: Пантин И. Драма противостояния: демократия/либерализм в старой и новой России //Полис.- 1994. № 3.
- Данте А. Божественная комедия. СПб., 1998. — С. 164.
- Пушкин А.С. Сочинения в трех томах. Т. 1. — М., 1985. — С. 585.
https://cyberleninka.ru/article/n/russkaya-intelligentsiya-rodovaya-missiya