Разговор о том, что представляет собой интеллигенция, продолжает разговор начатый, с одной стороны статьей Г.В.Руссо[1], а с другой – еще более хлесткой и более спорной статьей С.Г.Кордонского, опубликованной в журнале «Век ХХ и мир» и воспроизведенной им в его книге «Административные рынки СССР и России»[2] (см. также ее продолжение – «Интеллигенция в роли национальной интеллектуальной элиты»[3]), в которой интеллигенция подверглась уничтожающей критике и высмеиванию.
Мне представляется, что в этих статьях интеллигенция в строгом понимании подменяется тем особым феноменом, который можно назвать советской интеллигенцией, или, если следовать различению, введенному А.И. Солженицыным, образованщиной. Поэтому надо подчеркнуть, что далее речь пойдет о том, что же представляет собой именно русская интеллигенция в узком смысле слова – интеллигенция как особый свойственный только России феномен.
Моей задачей является именно описание феномена интеллигенции, отличного, в частности, от феномена советской интеллигенции. Как любое описание, оно будет максимально безоценочным . При этом важно сразу же принять как само собой разумеющееся то обстоятельство, что быть интеллигентом – это не значит быть хорошим человеком, это не значит иметь хороший характер, это не значит быть полезным членом общества и так далее.
Кто такие интеллигенты
Прежде всего, об определении. Явных определений того, что есть интеллигенция, не существует. В разных языках этот термин употребляется со времен Аристотеля, причем в разных транскрипциях и разном понимании[4]. Автором же особого русского понятия «интеллигенция» считается Петр Дмитриевич Боборыкин. По-видимому, впервые это слово используется им в рассказе «В чужом поле» 1866 года. П.Д.Боборыкин указывает, что интеллигенция – разумная, образованная, умственно развитая часть жителей. «Русская интеллигенция состояла и состоит из людей высшей умственной и этической культуры» – добавляет он.
Однако такое определение очень широко и под него подойдут очень разные культурно-исторические типы образованных людей. Поэтому придется пользоваться некоторыми более или менее общепринятыми и осмысленными соображениями по этому поводу.
Во-первых, утверждается, что интеллигентом нельзя стать, им можно только родиться, причем родиться только в интеллигентной семье, поскольку усвоение культуры интеллигенции непосредственно связано с ранним детством и даже младенчеством. Таким образом, интеллигентом можно стать, по крайней мере, только в третьем поколении. По некоторым оценкам необходимо еще большее число поколений.
Во-вторых, требуется иметь высокий уровень общего – не специального! – образования. Это относиться ко всем, в том числе, и к женщинам. В связи с этим можно вспомнить дискуссии середины XIX века о том, нужно ли женское образование и для чего. Одним из аргументов был такой: женщине образование нужно потому, что на ее руках будут сидеть дети и от степени ее образованности будет зависеть их будущее. Отсюда, отчасти, и утверждение о том, что интеллигентом можно стать только в 3-4 поколении.
Третья явная черта интеллигента – его принадлежность к секулярной культуре. Это обстоятельство может восприниматься как тривиальное. Однако, оно становится нетривиальным если вспомнить, что интеллигенция – явление сугубо российское и принять во внимание существование государственной церкви в России. Здесь есть над чем задуматься, принимая во внимание сюжеты, которые сейчас любят обсуждать национал-патриоты, толкуя православие как панацею. Тем не менее, высшие слои духовенства и представители церковной науки органично входили в состав интеллигенции, но только в той мере, в которой они способны были участвовать в секулярных способах коммуникации по поводу духовных предметов.
И, наконец, еще одна черта – это независимость от властей. Она имеет несколько аспектов. Аспект экономический – для того, чтобы быть интеллигентом нужно обладать независимыми источниками доходов, а не зарабатывать себе на хлеб трудом. Независимость правовая дальше будет специально обсуждаться в связи с проблемами дуэли и физических наказаний. Независимость культурная позволяет интеллигенту находиться в оппозиции к властям.
Нужно сказать, что независимость как свойство интеллигенции сформировалось еще до появления интеллигенции. Оно оформилось еще в XVIII веке во вполне феодальном контексте – в екатерининские или павловские времена сановник мог заявить о своей позиции, уйти в отставку и уехать жить в деревню: реальный пример А. В. Суворова или литературный – старого Болконского из “Войны и мира”. Независимость как фундаментальное свойство интеллигенции позволяло выполнять ей функции, которые ныне призваны выполнять институты независимой экспертизы.
Когда появилась интеллигенция
Исходя из приведенного понимания интеллигенции, очевидно, что первым поколением интеллигентов могло быть поколение детей-внуков Пушкина[5]. Круг пушкинских лицеистов и поэтов пушкинской плеяды задает как раз такое отношение к действительности, которое становится характерным значительно позже для интеллигенции. Их можно считать поколением, с которого началось формирование феномена интеллигенции. Их внуки входят в социальную жизнь к 1870-ым годам. Это как раз то время, когда появляется сам термин «интеллигенция», который вводится Бабарыкиным и который, как говорилось, отсутствует в других языках мира.
В определенном смысле можно говорить о том, что дворянская интеллигенция – это продукт крепостничества, хотя она и появляется уже в посткрепостническое время. Важнейшей предпосылкой возникновения интеллигенции стала Жалованная грамота дворянству 1785 г., обеспечившая экономическую независимость дворянства и освободившая его от обязательной государственной службы. В результате в России появилось сословие, имеющее возможность заниматься свободными искусствами, науками, коллекционированием и т.д., не думая о хлебе насущном.
Поэтому вполне понятно то, что многое в особенностях поведения интеллигенции объясняется просто сословной принадлежностью этой группы людей. Тем не менее, совершенно очевидно, что к интеллигенции принадлежала и очень узкая прослойка из городского купечества европейского образца или состоятельного слоя мещанства крупных городов. К концу XIX века, когда сословные различия потеряли свое значение, приобщенность к культуре на протяжении нескольких поколений представителей этих сословий обеспечивала им статус интеллигентов.
Если отводить на поколение 25 лет, то русская интеллигенция дала всего 3-4 поколения, так как последнее рождается в середине 20-х годов XX века. Из этого поколения действительно интеллигентами стать смогли лишь те, кому кроме родителей-интеллигентов досталась еще и достаточно счастливая жизнь, то есть им удалось сохранить определенную материальную базу и при этом не попасть под репрессии советского периода. Есть и такие показательные исключения, каким был Сергей Сергеевич Аверинцев. Но и ему, сумевшему сохраниться в советское время, несмотря на свой очень сложный общественный статус, в постсоветское время пришлось эмигрировать, потому, что, будучи серьезным религиозным мыслителем, Аверинцев оказался не в состоянии существовать в условиях агрессивного поведения постсоветских деятелей Русской Православной церкви.
Особо следует сказать о так называемой разночинной интеллигенции, которая сразу была воспринята интеллигенцией как «ненастоящая». Представители разночинцев легко опознавались по пластике, речи, языку, произношению, манере одеваться – по тому, что формируется у человека с рождения. Они были как бы интеллигентами в первом поколении, но интеллигенция уже существовала и в определенной мере отгораживалась от тех, кто нес на себе следы неинтеллигентного происхождения.
Кем представлена интеллигенция
Интеллигенция России конца Х I Х — начала ХХ века – это учителя, врачи, железнодорожники, юристы, дипломаты, высшие чиновники, горные инженеры и офицеры, причем, прежде всего, офицеры гвардии и особенно офицеры флота. Очевидно, что казачество по определению не может быть отнесено к интеллигенции, это другой круг людей. Неслучайно поэтому, что когда в начале XX века возникают студенческие волнения, для их подавления привлекаются именно казачьи части. Офицер-интеллигент выступать против студенчества не может в принципе. Уже студенты в Российской империи как будущий костяк интеллигенции обладали телесной неприкосновенностью, эмблемой чего было ношение формы и тот факт, что полицейские, городовые и военные были обязаны отдавать им честь.
Характерные черты интеллигенции
Один из главных компонентов формирования интеллигента – гимназия. Получение высшего образования было доступно человеку любого сословия, который мог пройти через соответствующие фильтры. А вот институт гимназии был специально сконструирован для того, чтобы из «заготовок», которые созданы в семье в раннем детстве, воспитывать действительных интеллигентов. Здесь давалось общее образование с жестким стандартом, причем весьма недифференцированное. Оно базировалось на изучении элементарных, но фундаментальных вещей, а не каких-то специализированных курсов. В результате формировались общие элементарные навыки интеллектуальной деятельности, но без профессиональной дифференциации. Готовились профессионалы мысли, обладающие недифференцированным состоянием сознания.
Наличие таких людей чрезвычайно важно для гармоничного существования общества. Они сохраняют целостность, особенно необходимую женщинам для исполнения своих функций. Неудивительно поэтому, что образование для женщин обыкновенно завершалось гимназией, тогда как мужчины, как правило, получали какое-то дополнительное специальное образование (наряду с теми, кто заканчивал реальные училища и строго говоря, к интеллигенции не относился, несмотря даже на университетский диплом).
Очевидно, что подобная модель интеллигентности держится на рафинированных и рафинированнейших формах социальности, которые включают в себя ряд характерных черт.
Прежде всего, это полное игнорирование собственной телесности, приводящее к ориентации на безбытность . Аспекты игнорирования телесности самые разнообразные. Если речь идет не о специальной военной подготовке, то это некоторое снисходительное отношение к физический культуре (за исключением осанки); это совершенно очевидная с позиций второй половины XX века неоптимальность (хотя и изысканность, в том числе, этикетная) питания, которая существовала в интеллигентных семьях; это неумение интеллигента в нормальной ситуации самостоятельно обслуживать себя – мыться, одеваться, расчесываться, не говоря уже о том, чтобы готовить пищу и покупать продукты (что не исключало возможности физического выполнения каждого из перечисленных действий самим интеллигентом).
Вся эта сфера жизни была построена (как и у всего дворянства) на симбиозе с прислугой: нянями (от которых молодые женщины могли порою узнать и о своей беременности), кухарками, домработницами. Ориентация на преодоление телесности, которое необходимо для реализации духовной свободы, порождала распространение таких институтов, как, например, институт кормилиц.
Представляется, что именно это симбиотическое существование с прислугой, которое было свойственно интеллигенции, в конечном счете, привело к тому, что интеллигенция не сумела удержать власть в стране в 1917-м году. При этом показательно, что часть прислуги – те, кто не предал своих хозяев – прожила с ними вплоть до 50-60-х годов, и работали они зачастую не за плату, а просто по совести.
Бестелесность имела самые разнообразные проявления. Например, в этой среде было совершенно понятно, что важно не биологическое происхождение ребенка, а его социальное положение. Поэтому получило распространение такое явление, как побочные дети, которые обладали всеми правами и соответствующим статусом. Нужно иметь в виду, что значительная полоса истории интеллигенции пришлась на имевшую весьма значительные размеры эпидемию сифилиса конца XIX – начала XX века со всеми проблемами, которые из этого проистекали, в частности, с постсифилитическим бесплодием[6]. Это, наряду с бытовавшей до того идеей обновления крови, привело к широкому распространению феномена побочных детей и мезальянсов.
Существенной чертой интеллигенции было четко выраженное табуирование всего плотского. Тезис, что люди едят для того, чтобы жить, а не живут для того, чтобы есть, являлся просто трюизмом, а той сферы, которую сейчас можно назвать половой культурой, половым воспитанием, не существовало вовсе. То же самое относилось и к естественным актам дефекации и мочеиспускания. Показательно, что попытка даже сейчас обсуждать это в контексте проблем воспитания, вызвала совершенно истерический припадок агрессии у Алексея Алексеевича Леонтьева, принадлежащего как раз к традиции русской интеллигенции. Не случайно сами эти акты обозначались исключительно по-французски, что позволяло ввести их в культурный контекст, разрушив грубую натуралистичность.
Гиперсоциализация интеллигента приводила к тому, что его жизнь не просто подчинялась социальным нормативам: это была сверхнормативная жизнь. Существовала жесткая система социальных стандартов, касающихся возраста, когда человек должен был овладевать теми или иными навыками поведения, интеллектуального, психического или физического развития, времени вступления в брак, рождения детей и так далее. Действовала очень четкая регламентация режима дня для людей определенного возраста, семейного положения и социального круга. Совершенно игнорировались индивидуальные особенности, касающиеся нормативно значимых культурных ценностей. Например, наличие орфографических ошибок или незначительных ошибок в произношении, а также заикание или картавость рассматривались как тяжелейшие дефекты. Они ставили человека в совершенно особое положение, которое внешне ничем не обозначалось. Не случайно, поэтому, все люди с такого рода дефектами обладали очень сложной системой психических комплексов неполноценности.
Эта же сверхнормативность предполагала высочайшую семиотичность поведения, причем семиотичность должна была обеспечиваться сложной системой социальных гарантий. Такое поведение могло иметь место только за счет наличия жесткого государственного аппарата с полицией, жандармерией, тюрьмой, ссылкой – такими органами производства правосудия, которые могли гарантировать, что в ответ на высокосемиотическое поведение человек не получит пощечину или палкой по спине. Однако, эта зависимость от государственной машины интеллигенцией совершенно не рефлексировалась.
Один из компонентов, который можно рассматривать как проявление и безбытности, и бестелесности, – неприкосновенность тела интеллигента, абсолютность тела как персональной собственности, которая не может быть деприватизирована . Отсюда неприемлемость для взрослых людей физических наказаний или наказаний голодом. Такие установки связаны с представлением о том, что статус человека определялся не его телесными особенностями, а его социально-культурными функциями.
Полное освобождение от физической детерминации проявляется во всем: и в отказе от кормления грудью собственного ребенка, и в появлении у супругов разных спален – феномен, широко обсуждавшийся в желтой прессе и бульварной литературе 60-70-х годов XIX века. Эта традиция крайне настороженного восприятия интимных отношений даже в семье имеет глубокую связь с рыцарской средой, с христианскими представлениями о чисто прокреативном назначении брака.
Подобная своеобразная десоматизация и принципиальная ограниченность неформальных и близких контактов с людьми, не относящимися к своему кругу, приводит к распространению такого явления, как романы с кузинами. Узость круга интеллигенции того времени обуславливала то, что романы с кузинами нередко перерастали в близкородственные браки, как это можно проследить по архивам Синода (в таком случае требовалось получение специального разрешения на брак).
В результате оказывалось, что вся жизнь людей была направлена именно на то, чтобы обеспечить трансляцию некоторого культурного наследия, притом, что трансляция биологическая, физическая, генетическая, считались малозначительными.
На отрицание биологических аспектов жизни работало и то, что гимназическое образование, обеспечивающее принадлежность к интеллигенции, завершалось в отроческом возрасте, а дальше в известной мере происходила фиксация психического онтогенеза. Таким образом, высшей точкой социо-психического развития человека оставалось состояние, соответствующее ранней юности.
На этом фоне формировалась хотя и несколько противоположная, но вполне внутренне закономерная вещь. Отдаленность супругов друг от друга, супругов от детей, порождали и поддерживали ориентацию на представление о родовой чести как на единственный фактор объединения семьи. Поэтому родовая честь была тем, ради чего можно было пожертвовать своей жизнью, здоровьем, какими-то материальными благами и т. д. Именно поэтому институт отставки был одним из немногих средств, когда можно было отказаться от публичной деятельности, не прибегая к самоубийству, а сохранив возможность для продолжения своего существования.
Еще одним аспектом бестелесности и гиперсоциальности интеллигента была ее бесстрастность, стремление руководствоваться холодным умом. Для нее были реальностью и античная максима «Если ты сердишься, значит ты не прав», и ориентация на разрешение проблем с помощью права (можно вспомнить А.А.Каренина, которого его жена Анна воспринимает как хорошо отлаженную машину), и христианское смирение, и монашеская аскетика – все требовало властвовать над своими чувствами.
Чрезвычайно характерным для интеллигенции было наличие авторитетов и невозможность обсуждать эти авторитеты. Например, авторитетом для интеллигенции всегда был Пушкин, и смысл того скандала, когда Пушкина попытался обсуждать Абрам Терц[7], заключался как раз в том, что это была попытка неавторитарной рефлексии Пушкина. Интеллигенция ломалась на попытках обсуждения Пушкина еще с конца XIX века.
Считалось, что все интеллигенты имели музыкальное образование, но – по сути – оно часто ограничивалось изучением основных гамм, и музыкантом признавали человека, умеющего играть собачий вальс. Огромное количество произведений, широко известных сейчас, на границе XIX и XX веков не игралось и практически было забыто просто из-за их технической сложности. При своеобразном интеллигентском отношении к действительности сложные вещи исполняться не могли.
Есть подозрение, что тоже самое можно сказать и о владении иностранными языками. Скорее всего, интеллигенты владели только определенными стилями языков, разговорным и беллетристическим, а понимание специальных, религиозных, философских текстов, вызывало сложности[8].
Все это в известной мере дает возможность говорить о том, что интеллигентская образованность была образованностью дилетантов (ср. статьи А. И. Герцена «О дилетантизме в науке»). Идеи дилетантизма действительно глубоко присущи интеллигентам и проявляются как в наличии у них большого числа хобби, так и в том, что они позволяют себе судить абсолютно обо всем, в том числе и о том, в чем не являются профессионалами. Нарисованный портрет русской интеллигенции представляется довольно странным, и встает вопрос, почему же появилась такая социальная группа?
Для чего существует интеллигенция?
Можно утверждать, что феномен интеллигенции нужен для решения определенного круга вопросов. Эти вопросы можно рассматривать с двух точек зрения: структурной, мало кем осознаваемой, и утилитарной.
А. Структурная позиция
Она основывается на утверждении, согласно которому феномен интеллигенции обеспечивает возможность существования человека в полионтиках . Суть его заключается в том, что один человек, личность, существует одновременно в нескольких онтологических (онтических[9]) картинах, которые в принципе никак не соотносятся друг с другом. Это разные семантические Вселенные, которые предполагают, что в них нужно жить совершенно по-разному. Вместе с тем задаются культурно детерминированные, но не всегда явно сформулированные, правила перехода из одной онтики в другую.
Люди, обладающие достаточно большим объемом личности, объемом психики, могут владеть техниками такого перехода и не зная этих правил. Если же объем психики человека мал, а инструкций ему не дали, то в его сознании появляются разрывы.
Для «советской интеллигенции» или образованщины как раз и характерен феномен разрывного сознания, поскольку отказ от гимназического классического (связанного с классическими языками) образования и от образования вообще приводит к тому, что сложные правила обращения с полионтиками образованщине неизвестны.
Полионтики могут порождаться в самых разных сферах. Например, их формирует оппозиция обыденного и сакрального. Российская же обыденная жизнь представляла собой довольно сложный конгломерат европейских традиций, наследия куртуазной морали, замысловатой социальной структуры традиционной культуры. Поэтому в ней не шло реально речи о том, что нужно всех любить, что царь является духовным воителем общества, что барин должен заботиться о своих крестьянах и так далее. Но существовал сакральный сектор сознания, в котором все это было ясно артикулировано, проговорено, осознано.
Другое измерение, на котором выстраивались полионтики, – оппозиция русского и европейского. Например, необходимость для человека определенного уровня существовать по европейским канонам, занимаясь профессиональной деятельностью в контакте с иностранцами, и одновременно жить в русской семье. Наиболее напряженной в этой отношении была жизнь в Петербурге, где со времени основания сосуществовали разные христианские конфессии и вероисповедания. В этом была насущная необходимость, ибо даже ближайшие родственники царской семьи принадлежали к неправославным вероисповеданиям.
Аналогичная оппозиция – оппозиция народного и городского. Она была актуальна для тех, кто по долгу службы, во время отдыха или жизни в своей усадьбе соприкасался с народной жизнью.
Особой линией такого напряжения, в первую очередь для военных, инженеров-путейцев, исследователей, было существование в двух мирах: в мире христианском и в мире иноверческом, среди иноверцев, которые составляли местное население, будь то традиционные язычники, мусульмане, буддисты или другие.
Еще одна линия – это оппозиция: семья – любовные связи на стороне, при том, что прелюбодеяние для христианина – смертный грех. Нужно иметь в виду, что именно во время существования интеллигенции в России развивается система публичных домов и идут процессы, связанные с институтом любовников, который породила куртуазная мораль XVIII века.
Возможность контактировать с другими людьми требует не только полионтичности, но и полипозициональности, когда человек сам может выбирать позицию, с которой он будет реализовывать ту или иную межличностную ситуацию. Если же говорить о национальных окраинах, то каждый живущий там специалист должен был вступать в очень сложные взаимодействия такого рода – ведь это время культурного и технологического освоения территорий, относительно недавно включенных в состав Российской империи.
Крайне интересно то, что эта полионтичность не рефлексируется принципиально, а задаются сложные поведенческие образцы того, как работать с полионтиками. Таким образом, как и всякий развитый культурный феномен, интеллигенция не рефлексирует себя, потому что это грозит развалом культуры. Тем временем работает (на протяжении, как говорилось, по крайней мере, четырех поколений) механизм трансляции указанной полионтичности. Механизм этот не осознается его носителями, им самим непонятно, для чего он существует.
Интеллигенция, судя по всему, вообще не обладает органичной способностью к рефлексии. У нее развита не рефлексия, а стремление следовать образцам, прежде всего связанным с представлениями о чести и достоинстве. Интеллигенты – это одиночки, которые умеют работать с образцами, но не рефлексировать их[10]. Поэтому порождается феномен, известный с конца XIX века в соответствующей среде: феномен самоедства, когда требования совести заставляют то заботиться о крестьянах и идти в народ, то спасать Россию, включаясь в какую-то политическую деятельность, то есть заниматься тем, что не имеет отношения к сути амплуа, присущего интеллигенции.
Б. Утилитарная позиция
Что же могли делать и сделать интеллигенты, обладающие всеми этими свойствами?
Во-первых, они были вовлечены в трансляцию специализированных форм деятельности, связанных, например, с образованием, с функционированием государственных институтов, с осуществлением разного рода переводов, причем не только текстовых, но и культурных. Работа в библиотеках, развитие системы библиотек, медицина – все это в широком смысле можно назвать просвещением, которое и является уделом деятельности интеллигенции.
Может быть, самым характерным итогом деятельности интеллигенции является порождение такого явления, как русский городской модерн в архитектуре, который не только оптимально предназначен к отправлению культурных функций в некотором физически бестелесном пространстве города, но и чрезвычайно артикулирован в художественном, эстетическом и утилитарном отношениях.
Вместе с тем, сознание интеллигента принципиально разрывно, потому что мир семантически размечен и некоторые сферы отданы в другие руки. Сложная и достаточно стабильная организация общества в частности обеспечивает заполнение этих разрывов, поддерживает указанную семантическую разметку и основанное на ней общественное распределение труда. Так, интеллигент может совершенно замечательно подобрать носки по цвету к костюму, но не имеет представления о том, как мыть ноги – это дело горничной или врача.
Разрывность сознания, опирающегося на существование сложной социальной организации, проявляется и в ситуациях, когда этикет оказывается выше нравственности, а честь выше добра. Так, в частности, неотъемлемым институтом интеллигенции оказывается институт дуэли, который был запрещен юридически, но функционировал де факто (причем отдельные случаи дуэли имели место и в советское время; ср. предложение Д.С.Лихачева в 1990-ые гг. ввести дуэли для офицеров), потому что именно он позволял отстаивать честь, достоинство и долг, причем честь, достоинство и долг, понимаемые по-своему.
В итоге для русского интеллигента совершенно естественно, что лучше быть мертвым, чем обесчещенным. Здесь есть и сословные корни сознания феодального типа, и христианские корни, если иметь в виду, что дуэль выступает как случай разрешения неразрешимой проблемы, которая может быть урегулирована только с помощью Божьего Промысла. Поэтому к дуэли не нужно было готовиться, несущественным был и выбор оружия – ведь правоту определял Господь.
Ориентация на честь обеспечивает и чрезвычайную стойкость интеллигенции. Если интеллигент принял на себя какие-то обязательства, то он будет им следовать до конца. Замечательно эти черты интеллигенции проявились и в эмиграции, и в том, как ее представители переживали тоталитарный режим в СССР. Однако не всегда очевидно, что ценности, ради которых интеллигент идет на гибель, того стоят.
Одной из сторон этой стойкости и ориентации на честь является пренебрежение к деньгам. Ради денег интеллигент не делает практически ничего. Но нужно понимать, что это презрение к деньгам базировалось на наличии достаточно ощутимого достатка. Безделушки, которые были в семьях интеллигенции, и которым не придавалось никакого значения, в современном мире стоят квартир и автомашин. Таким образом, у интеллигентов на несколько поколений вперед был шанс скачкообразно изменять свое материальное благополучие.
Центром, стержнем всей жизни интеллигента оказывается, так или иначе, по-своему понимаемый, общественный долг. Это понимание могло оборачиваться оппозицией к государству, причем достаточно жесткой. Общественный долг следовал из личного разумения, поэтому мог выполняться в одиночку. При этом сложность работы с общественным долгом заключалась в том, что он практически не рефлексировался, не рефлексировались его истоки, то, ради чего он существует, какие скрытые ценности в нем заложены. Разговор с интеллигенцией об обоснованиях ценностей – это очень сложный, мучительный и в большой степени даже оскорбительный для нее разговор. Интеллигент чаще всего ведет себя как богатырь, как рыцарь, который является, если перефразировать О.Э.Мандельштама, фехтовальщиком за честь своего понимания действительности.
Видимо, до сих пор остается неясным, что же было такого в интеллигенции, что позволяло ее представителям занимать достаточно высокие места в общественных организациях. Дело в том, что тот набор навыков и умений, которыми обладала интеллигенция, в определенной степени уникален. Видно это на таком примере.
С вымиранием старой интеллигенции – а произошло это не так давно, в 70-е годы, мы потеряли один из секторов культуры – библиографию. Ныне практически не существует людей, которые в состоянии расставить карточки в алфавитном порядке. Так оказалось, что расстановка в алфавитном порядке чего бы то ни было – это процедура, к которой в наибольшей степени были приспособлены именно интеллигенты. И эта элементарная казалось бы операция сейчас практически никем выполнена быть не может. Какой угодно интеллектуал, академик, почти всегда наврет, выстраивая алфавитную последовательность. Конечно, можно сказать: кому это нужно в эпоху компьютеров? Но интеллигенция возникла тогда, когда компьютеров не существовало и такого рода процедуры необходимо было уметь осуществлять. Подобных процедур и в государственной деятельности, и в обыденной жизни горожанина, всегда хватало.
Этот пример чрезвычайно интересен еще и потому, что он показывает технологическое значение азов и задов. Нужно понимать, что чрезвычайно консервативное гимназическое образование было ориентировано именно на азы и зады. Виртуозное владение азами и задами приводило к принципиальным прорывам в сфере интеллектуальных технологий (кстати, именно эта идея была положена марксистами в основу концепции политехнического образования как строящегося из элементов труда, правда, ручного, а не умственного – см. соответствующую работу Ленина[11]). Одновременно при этом возможно сохранение недифференцированности, столь важной для налаживания повседневной жизни.
Истоки специфичности интеллигенции
Интеллигентская образованность, даже на уровне азов, вполне исторически детерминирована. Гимназическая система образования строилась на основе идеалов историко-филологического подхода, историко-филологической культуры и историко-филологической герменевтики, которые сложились в Германии в самом начале XIX века. Тогда была порождена новая модель отношения к действительности, согласно которой все должно получить некоторую исторически адекватную интерпретацию и только через историческую адекватность можно придти к истинному пониманию какого-то предмета. В России историко-филологическое отношение к действительности укоренилось, начиная с Царскосельского лицея пушкинского времени.
Совершенно очевидно, что у такого отношения есть много сильных сторон, и не случайно некоторые его элементы были целенаправленно внедрены в США в конце 50-х годов ХХ века, когда Соединенные Штаты испытали шок от запуска советского спутника. Но, тем не менее, нужно многосторонне осознавать, что же это была за культура.
Во-первых, как это характерно для всего XIX века, это была европоцентрическая культура. В известной мере она строилась даже на презрении к Востоку, не говоря уже об Африке, Вест-Индии, Австралии. Это был своего рода культурный европейский интернационализм, жестко определявший традиционный для интеллигенции круг чтения. Интересно, что именно по этому вопросу произошло столкновение образованной части поколения, родившегося в начале 50-х годов XX века, с остатками русской интеллигенции. Для поколения второй половины XX века восточная культура оказалась равнозначной западной, а старая интеллигенция восточных традиций не знала и относилась к увлечению Востоком либо презрительно, либо как к некоторому чудачеству.
Европейская культура, согласно представлениям О. Шпенглера, – культура истории, а не культура психологии. Это означает, что психологическое измерение в ней практически отсутствует, и все рассматривается сквозь призму истории, сквозь призму смены социальных нормативов. Такой перекос в историзм и гуманитаризм привел к тому, что у представителей русской интеллигенции всегда были большие проблемы с математикой и техникой. Именно с тех пор идут пренебрежительно-уважительные разговоры о математике, о том, как она сложна, хотя в том, что изучали интеллигенты в гимназии, ничего сложного нет. Примерно таково же отношение к технике. Показательно, что некоторые из этих людей, живя десятки лет в домах с электричеством и газом, не научились ими пользоваться. Они их просто боялись.
Интересно, что гуманитарность русской интеллигенции – это в большой мере историческая случайность. Если бы образец образования был задан в конце XVIII века, когда работали философы и естествоиспытатели екатерининского времени, то такого разрыва гуманитарной и естественнонаучной позиций просто не существовало бы. А если бы в качестве образца для подражания было выбрано начало XX века, то «канонической» стала бы техническая или научная интеллигенция.
Любопытно, что при этом естествоиспытатели-интеллигенты владели основами гуманитарной культуры, тогда как естественнонаучная безграмотность гуманитариев была совершенно обычной. Они не знали ни математику, ни физику, ни астрономию, притом, что математика являлась одним из краеугольных камней гимназического образования. Но техника преподавания математики была такова, что у подавляющего большинства людей формировалось стойкое отвращение к ней. Очень примечательно в этом контексте то, что лучшие гимназические учебники по математике начала XX века – учебники Киселева и Рыбкина или учебник логики Челпанова используются в математических школах до настоящего времени.
Результаты деятельности русской интеллигенции
Видимо, можно выделить два главных результата деятельности интеллигенции.
Заслугой русской интеллигенции следует считать выработку механизмов культурной трансляции на основе базовых ценностей европейской культуры XIX века – гуманитарного образования, становления ценностей гражданского общества, распространения секулярной культуры, укоренения в общественном сознании идеи веротерпимости и т.д.
При этом интеллигенция не продемонстрировала высот креативности. Создание принципиально новых концепций – не сильная сторона интеллигенции. Отчасти это даже понятно.
Так, раннее двуязычие, обычное в интеллигентных семьях, как показывают, в частности, исследования тартуского университета последних десятилетий, приводит к стереотипизации мышления. Поэтому интеллигенты были замечательными трансляторами, но не создателями. Люди типа А.С.Попова и Д.И.Менделеева к интеллигенции отнесены быть не могут. Они находились в известном смысле в оппозиции к интеллигенции, представляя собой тип новых людей, которые чаще всего приходят из другой социальной среды.
Забавно, что так называемая великая русская литература не является плодом деятельности интеллигенции. Пушкин к интеллигенции не принадлежит исторически. Достоевский не принадлежит по социальному статусу. Толстой не принадлежит с одной стороны по возрасту (он начинает работать существенно раньше), а с другой – когда интеллигенция уже присутствует на исторической сцене, он откровенно над ней издевается. Грибоедов, будучи ровесником Пушкина, тоже не может быть отнесен к интеллигенции. Но его «Горе от ума» становится книгой пророческой, поскольку в ней описываются все коллизии, происходящие с интеллигентом. И главное – не столько с интеллигентом как таковым, сколько с интеллигентским диссидентом, который появляется в этой среде.
Каждое поколение интеллигенции дает внутри себя таких диссидентов, которые пытаются заниматься срыванием масок. Но срывание масок – это и есть уничтожение самой сути феномена интеллигенции, изничтожение той полионтики, в которой и ради которой интеллигенция существует, которая определяет потребность в интеллигенции как в особом социальном институте.
Художественные и интеллектуальные плоды деятельности интеллигенции в основном связаны с декадансом. Интересно, что интеллигенция декаданса находится на периферии интеллигенции как сословия, а те, кто составляет его ядро, к декадансу относятся скорее негативно.
Второй крупнейшей заслугой русской интеллигенции является осознание и в известной мере навязывание российскому обществу ценности представления о неприкосновенности частной жизни, хорошо известного в западных демократиях как прайвеси.
Безбытность и бестелесность при обеспечении неприкосновенности тела, раздельные спальни супругов и кормилицы, сверхсемиотичность поведения и культ чести, сложнейшие этикетные нормы и простота дружеского общения, веротерпимость и готовность к дуэлям, презрение к сплетням и представление об общественном долге – все это разные составляющие механизма, обеспечивающего неприкосновенность частной жизни отдельно взятого человека. Именно интеллигенция порождает такой уклад, при котором подобная неприкосновенность становиться необходимой как воздух. Неслучайно поэтому, что уничтожение частной жизни было одним из направлений создания и поддержания господства тоталитарного государства.
А сделать это было не так сложно потому, что идея приватности не очень характерна для российского сознания в его московской (а не новгородской, киевской или петербургской) редакции, и для огромных масс населения – прежде всего крестьянства, городских и провинциальных низов – национальная идея преломляется через идею общины. Особенно изощренной спекуляцией является отождествление идеи общины и идеи соборности, которое, в том числе у современных национал-патриотических идеологов, ведет к сакрализации неиндивидуального существования человека. Без индивидуальности же ни о каком гражданском обществе не может быть и речи.
Если роль интеллигенции в культурной эстафете ныне очевидна всем, то вторая, описанная выше, важнейшая заслуга интеллигенции казалось бы канула в Лету. Но это не вполне так. Дело в том, что аристократия не раз порождала фундаментальные для демократии социальные конструкции, а молодая демократия начинала с их разрушения. Но сама идея отрицаемого социального конструкта оказывалась необходимой для нового общества. Так, буржуазные демократии Запада тоже сначала отвергли многие достижения аристократической мысли, однако становление буржуазных элит потребовало их восстановления (культ родовой чести, сложные формы этикета, заинтересованность в развитой культуре, хорошем образовании и т.д.).
Интеллигент в экстремальных условиях
Интересно отметить очень характерную реакцию интеллигентов на лишения. В связи с его безбытностью, с его ориентацией на абсолютную личную свободу, с потребностью в существовании механизмов, которые будут обеспечивать эти безбытность и свободу, в связи с его гуманитарной образованностью и некоторым невежеством в области естествознания и точных наук, в связи с его ориентацией на возвышенное и нежелание заниматься утилитарным интеллигент очень интересным образом реагирует на лишения.
В условиях лишений отчетливо появляется тенденция к исключению себя из социальной действительности – когда человек отказывается от того, что ему обеспечивают в нормальных условиях социальные институты. Он перестает мыться, одеваться, бриться, стричься и так далее. Возникает феномен бича – бывшего интеллигентного человека. Он не может себя обслуживать, если нет всей обслуги, начиная от домработницы и горничной и кончая социальными институтами, которые поддерживают его существование. Для интеллигента мировой трагедией может явиться отсутствие кухарки в то время, когда стоят заводы и железные дороги; последнего он просто не заметит. Поэтому классический интеллигент не отказался бы, в отличие от Пушкина, от поручения Воронцова разобраться в ситуации с саранчой. Он непременно включился бы в борьбу с насекомыми, если бы ему гарантировали при этом полный набор привычных удобств.
С другой стороны, отказываясь от отправления повседневных функций, интеллигент продолжает последовательно выполнять свою работу, свою миссию, причем так долго, как только возможно, именно до последнего вздоха. Но при этом у него возникают чрезвычайно агрессивные отношения с окружающими, которые, благодаря самому факту своего существования, становятся помехой его деятельности, источником неизбежных отвлечений от дел…
Он привык участвовать в социальных коммуникациях, соблюдая определенную дистанцию. Если же ему приходится функционировать в чужеродной среде, то интеллигент включает чрезвычайно жестко работающий механизм уничтожения в самых разных вариантах. На оппонента, не принадлежащего к соответствующему социальному слою, не распространяются те формы этикетного поведения, которые существуют среди своих. Перед своими детьми нельзя появляться в ночном белье, а перед своей горничной – можно. Нельзя сидеть в присутствии равной по социальному статусу дамы, но можно лежать в присутствии домработницы. Этот механизм работает безотказно. И это понятно, ибо созерцание исподнего горничной оплачено деньгами, в то время как соблюдение этикета – плата за пребывание в клубе равных.
Интеллигент находит утонченные способы словесно уничтожить другого человека, растереть его так, что от того ничего не останется. В условиях жизни в советское время это проявлялось довольно активно. Например, один из известных петербуржцев первой половины ХХ века, доживший до 60-х годов, всю жизнь называл свою невестку из другой социальной среды «эта женщина». И никогда – по имени. Подобный стиль поведения характерен для интеллигенции потому, что только с помощью таких механизмов можно удержать мир, существующий в полионтиках . Можно быть готовым к коммуникации с самыми разными людьми – если выполнены правила этой коммуникации, но если правила нарушены, или они не твои, то начинается резкая и глубокая работа на уничтожение. Другое дело, что со своими интеллигент может быть бесконечно сердечным, простым и добрым.
Интересна судьба интеллигенции в СССР. Когда все эти правила были сломаны, и интеллигенты оказались на грани физического выживания, им пришлось консолидироваться по признаку принадлежности к определенному социальному слою. Внутри своих они допускали очень большую степень доверительности и поддержки, не характерную в обычных условиях. Но из них же шло рекрутирование доносчиков, стукачей, партийных работников, которые рассматривались как изменники. Начиная, например, с Карпинского, возглавившего Академию наук в условиях тоталитарного режима.
О советской (и не только) интеллигенции
Советская интеллигенция, конечно же, интеллигенцией в полном смысле слова не является – это абсолютно понятно из всего вышесказанного. Основные отличия – отсутствие наследственной преемственности, социальных гарантий и сохранения телесного достоинства: тебя могут посадить в холодную, избить в милиции, милиционер в университете будет смотреть на тебя как на потенциального преступника, а не отдавать тебе честь.
Это формирует механизмы продажности и конъюнктурной борьбы с властями. И уж совсем смешно выглядят попытки возродить какие-то традиции интеллигенции в постсоветское время, например, в Петербурге, когда директор классической гимназии, чтобы сохранить деньги, отказывается от своего слова. Нормальный интеллигент пойдет по миру, но выполнит контрактные обязательства.
Интеллигенция как феномен кончилась. Интеллигенция кончилась, а сейчас мы имеем дело с иными, в том числе и достаточно новыми феноменами – образованщиной, ныне в основном обозленной реформами, специалистами (порою высочайшего класса, которых называют порою “технической интеллигенцией”, “творческой интеллигенцией” и т.п.), которые еще не в полной мере осознали свое место в новой России, интеллектуалами, сопоставимыми с интеллектуалами западного типа и поэтому находящими место на мировом интеллектуальном рынке (последние начали появляться в СССР с 70-х годов). Все они заслуживают особого анализа (такого, как, например, анализ С.Г.Кордонским «образованщины» под именем «интеллигенции»).
Все сказанное способно вызвать возражения, которые могут быть отнесены к нескольким группам.
- Можно начать развивать мысль о том, что интеллигенция была всегда (везде), но в разных исторических формах. Тогда начнутся разговоры не только о разночинной или советской интеллигенции, но и об интеллигенции русского Средневековья или интеллигентности крестьян. С тем, чтобы снять такие дискуссии я готов утверждать, что обсуждаю только один вид интеллигенции, ограниченной определенными социальными и временными рамками. Существенно при этом то, что именно этот вид интеллигента стал основой ныне бытующей социальной мифологии.
- Могут вызвать возражения трактовки конкретных черт интеллигенции. Так, например, ее литературоцентризм может связываться не с историко-филологической культурой XIX века, а с историческими корнями сверхценности литературы в русской культуре, подобно тому, как созерцание исподнего своего работодателя может трактоваться не как часть служебных обязанностей горничной, а пережиток барства. Учитывая существование подобного рода обстоятельств, автор, тем не менее, не в состоянии обсуждать их – это предмет другой работы.
- Тот, кто, несомненно, представлял описываемую интеллигенцию, вполне возможно не согласился бы с некоторыми приводимыми характеристиками и примерами, сочтя их несправедливыми, нехарактерными или вообще относящимися к исключениям. На это можно ответить следующее.
Во-первых, подобная оценка вполне закономерна, потому что интеллигенция характеризуется вообще очень высокой самооценкой.
Во-вторых, даже то, что нехарактерно, носит оттенок исключительности, может отражать как раз существенные скрытые черты. Это может быть отнесено, например, ко всей линии обсуждения бестелесности интеллигенции.
В-третьих, напротив, некоторые ценности декларировались, но на деле не исполнялись. Поэтому различие трактовок может проистекать из того, чему уделяется большее внимание – идеалу или его реализации.
- Особые дискуссии могут вызывать структурно-культурные характеристики интеллигенции, такие как ее роль в трансляции культуры или отсутствие у интеллигенции средств авторефлексии. Эти проблемы действительно способны стать предметом длительных обсуждений. Другие подобные утверждения могут быть проверены в итоге специальных исследований (например, возможна наукометрическая проверка наблюдения о низкой креативности интеллигенции).
____________________
[1] Руссо Г. Феномен питерской интеллигенции // Петербургский Час Пик от 26.05.1999.
[2] Кордонский С.Г. Административные рынки СССР и России . М., 1996 (глава «Интеллигентность как административно-рыночный товар»). Об актуальности темы говорит размещение этой главы на портале Полит .р у 2 июня 2006 г. (http://www.polit.ru/research/2006/06/02/kordon06.html).
[3] Кордонский С.Г. Интеллигенция в роли национальной интеллектуальной элиты // Пределы власти. № 1. М, 1994.
[4] Можно сравнить, например, то, что пишет Л.Я. Смоляков (Социалистическая интеллигенция. Социально-философский анализ. Киев, 1986) и И.И. Осинский (О происхождении и содержании понятия «интеллигенция» – http :// liber . rsuh . ru / Conf / Intellegence / osinskiy . htm . 2004).
[5] Пушкинское поколение можно сравнить с нынешним поколением постсоветских детей – это первое непоротое поколение, но еще не поколение свободных людей.
[6] В это время от сифилиса страдало почти 15 % населения Европы. Иван Симонов, автор исследования “Школа и половой вопрос”, сообщает: “На съезде, бывшем в 1897 году в Петербурге по вопросу борьбы с сифилисом, было сообщено, что в одном провинциальном университете, по собранным сведениям, оказалось 24% учащихся-сифилитиков».
[7] Терц А. (Синявский Андрей) Прогулки с Пушкиным // Терц Абрам (Синявский Андрей). Собр. соч.: В 2 т. Т.1. М., 1992.
[8] В связи с этим можно отметить следующее обстоятельство. Интеллигентный человек представлялся как «европейски образованный». Ситуация со знанием языков в Европе в то время требует выяснения. Однако ныне в западноевропейской семье говорят на 3-5 языках и бывает так, что не существует ни одного языка, на котором говорили бы все члены семьи. Кроме того, такой домашний разговорный язык отличается крайней простотой и отсутствием стилевой определенности, он обслуживает только утилитарно-коммуникативные задачи. Так не это ли есть европейская образованность?
[9] Различение онтологического и онтического восходит к М.Хайдеггеру. В настоящем контексте под онтической картиной понимается представление о мире, которое сформировалось не только в результате рациональной рефлексии, в то время как онтологическое является результатом такой рефлексии.
[10] Т.о., если обращаться к представлениям о сферах бытия, то интеллигенты – это богатыри, т.е. индивидуальности, способные реализовывать воспринятые установки в одиночку, не имея непосредственного контакта с членами своей референтной группы. Именно такая черта свойственна служилым офицерам, из которых формировалась аристократия, породившая интеллигентов.
[11] Ленин В. И. О политехническом образовании. Заметки на тезисы Надежды Константиновны // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 29. М., 1986.
http://www.hkey.ru/folioverso.ru/misly/29_11/chebanov.htm