В 2011 году московское издательство «Индрик» выпустило книгу лагерных воспоминаний Татьяны Николаевны Щипковой, а в 2012 – книгу ее сына Александра Владимировича Щипкова, вызванную к жизни информационной атакой на Русскую Православную Церковь как раз в период 2011-2012 годов. Между двумя этими книгами, как по авторству, так и по содержанию есть кровное родство.
Татьяна Щипкова, специалист по романской филологии и культуре, в возрасте 49 лет отправилась по этапу в Уссурийский край за организацию религиозного семинара среди своих студентов, а формально за избиение двадцатилетнего дружинника-каратиста. И было это в 1979 году. Из лагеря общего режима она освободилась перед самым началом перестройки, в 1983. После тюрьмы она была поражена в социальных правах, работала вахтером и не могла вернуться к преподавательской деятельности вплоть до начала 90-х годов. Усилиями сына в минувшем 2012 году на здании Смоленского пединститута (ныне университета), где она преподавала, была установлена мемориальная доска, первая в своем роде, надпись на которой гласит: «здесь с 1961 по 1978 год преподавала Татьяна Николаевна Щипкова, пострадавшая за православную веру в годы гонений». Первоначально стояла дата этих самых гонений, а именно, в 70-80-е годы, а вовсе не в 30 или 60-тые. Но нынешний ректор, человек из комсомольского актива, настоял на том, чтобы это уточнение исчезло с уже отлитой в бронзе доски. Вероятно, чтобы не смущать современных студентов близостью трагических событий. А вдруг, кто и задумается о том, что все виновные лица этой и подобной ей трагедий того же времени, не только здравствуют, но и прибывают у власти. «Подумаешь, три года лагеря, люди и по двадцать сидели ни за что», – довелось как-то услышать от чиновника среднего звена, при этом всякое обращение к категориям совести и общественной пользы симптоматично называют они «агитацией за советскую власть». Но книга Татьяны Николаевны, в подзаголовке названной «записки православной», не взывает к возмездию за полностью разрушенное за три года здоровье в так называемом «исправительном учреждении». Меня поразило это бесстрастное описание условий содержание в лагере в 80-е годы!? Такое впечатление, что со времен «Записок из мертвого дома» Достоевского ситуация изменилась к худшему. В наших СМИ практически не обсуждается проблема, которую в одном предложении можно описать так: почему в основе нашей пенитенциарной системы до сих пор лежат те же принципы, что и во времена военного коммунизма? Записки Щипковой прорисовывают множество женских портретов в тюремном интерьере. Женские судьбы, искорёженные преступлением, к которому их подтолкнуло отсутствие всякого воспитания и заботы, ужасают не сами по себе, но в совокупности с безнадежностью на исправление. Продуманная система полного расчеловечивания действует со времен ГУЛАГа по сей день. Книга получилась в меньшей степени о себе. Она символически заканчивается описанием судьбы «кроткой», отбывающей большой срок за вину сына, которую она взяла на себя. Эту женщину автор называет «единственной христианкой в нашем лагере», добавляя «может быть», что не есть проявления сомнения, но убежденность в том, что христианство, как и в первые века, опознаваемо только по делам и портретному (в смысле образа и нрава) сходству с прототипом.
В годы существования религиозного семинара Александр Щипков оканчивал школу, но стиль бескорыстного служения и «умного делания» круга своей матери, который в свою очередь сформировался благодаря уникальной личности отца Дмитрия Дудко – выдающегося проповедника и поэта, перенял всецело. В новой книге «Территория Церкви», составленной из лучших статей последних лет, автор предстает зрелым мужем, с открытым забралом, вступившим в схватку с врагами Церкви. В предисловии он поясняет, что ввязался в бой именно тогда, когда увидел, что эти враги начали активно действовать. Как для социолога религии, умеющего отличать явление от идеологического мифа, этот враг поддается описанию. В ключевой статье сборника «Новая интеллигенция и модернизация России» он его называет по имени: это статусная интеллигенция (малая часть старой советской интеллигенции), которая «пошла на службу к власти» в 90-е годы. По мнению Александра Щипкова «интеллигенция давно умерла, как сословие», то самое сословие лишних людей, которое в условиях бюрократического государства не готова была служить самодержавию, но и с народом только заигрывала, боясь его больше власти. Малый остаток её в нынешних условиях феодального капитализма решил-таки воссоздать сословие, пополнить, так сказать, численность искусственно, ибо на самовоспроизведение чего-либо нужно время (ломать — не строить), которого нет. Понятно, что такое решение продиктовано не желанием сеять разумное и вечное. Один из представителей этого «мессианского ордена» Александр Архангельский замечает: «Как ни удивительно, но впервые в русской истории зарабатывание денег и общественное служение перестали быть двумя вещами несовместными…. Старый интеллигент служил бескорыстно, то есть бесплатно. Сейчас всё иначе. Новые интеллигенты очень часто оказываются в бизнесе». Почувствовав соцзаказ на приобщение постсоветсткого общества к процессу модернизации, статусная интеллигенция втянулась в идеологическую войну. Напомним, что теория модернизации возникла в 50-60 годы в Европе и использовалась для контроля за бывшими колониями. Компрадорский режим Новой России испытывает нужду в новой интеллигенции. Ей, по мнению Александра Щипков, «поручено закатать эту капсулу в толстый-толстый слой шоколада из гуманитарных ценностей». За это власть берет ее на служение и бюджетный кошт. Видимая борьба с властью в СМИ весьма театральна. Из «публично несогласных» в ходе недавних событий пострадали немногие, не принадлежащие к этому сословию.
И нам ситуация в стране видится такой, как её метафорически точно описал Александр Щипков. Однако есть одна неясность. Какое место в столь чётко очерченной социальной стратификации занимает сам Александр, его мать Татьяна Николаевна и, по моему наблюдению, сотни не статусных ныне интеллигентов? Они по-прежнему заняты бескорыстным служением Отечеству в старинном понимании этого слова. В одном интервью модный современный философ Александр Секацкий — человек бесспорных дарований и мужественной искренности, заметил, однако, что есть одна дополнительная трудность существования философа в России. Он назвал ее «обязательной программой», местом, где каждый мыслитель должен непременно отметиться: размышление о судьбах России, о великой исторической миссии русского народа. Высказал он это горько — иронично. Он назвал эти вопросы «автоматическим вопрошанием», не оставив тем самым шанса участникам этой самой миссии, на существование в поле идей. Тем не менее, в поле идей место у них есть, и будет существовать до тех пор, пока не исчезнет последний «старый интеллигент». Справедливости ради надо заметить, что вне реальности литургической жизни Церкви дискурс этот действительно устарел и, сохраняемый искусственно, в ритуальных формах академической науки, смысла больше не имеет.
Итак, мы подошли к уточнению окончательных позиций «кто есть кто»? Александр Сергеевич Пушкин в стихотворении «Моя родословная» отмежевал себя от новой аристократии:
Родов дряхлеющий обломок
(И по несчастью, не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
Фёдор Иванович Тютчев взрывался, когда его называли интеллигентом и был замечен однажды, как проезжая мимо Петербургского университета, остановился и театрально плюнул в его сторону. Лев Николаевич Гумилев категорически отказывался принадлежать к этому, по его словам «негласному ордену», называя себя обывателем. Тем не менее, тысячи примеров бескорыстного служения людям и высшим ценностям как давнего, так и недавнего прошлого, которых принято называть «старой интеллигенцией», вопиют к тому, чтобы найти определение их образу действия в сменившейся парадигме понятий. К возможному ответу на этот вопрос подвигает ещё одно наблюдение. Чем ближе личным опытом человек, занятый в культуре, к любой форме церковного существования, тем решительнее он позиционирует себя вне интеллигентского сословия. Дух соборности вступает в конфликт с духом самоизбранности. Выбор этот происходит выше социального уровня. В социуме же он начинает стремиться к интеграции: бывший интеллигент идентифицирует себя с народом и свою образованность воспринимает, как аванс, который необходимо вернуть – передать бескорыстно, коль скоро это аванс. Таким образом, из эгоцентрика, которому мир обязан, интеллигент превращается в служителя истины, который обязан всем. И здесь уже всё равно, как называться: мещанином, обывателем, служивым или чиновником. Можно с уверенность сказать, что вне литургической жизни даже с самыми хорошими людьми этого не происходит.
Конечно, в современном контексте всё, что стоит за понятием старой интеллигенции нам бесконечно ближе, чем то, что стоит за понятием интеллигенции новой, которая вообще таковой не является (а является по точному определению Александра Щипкова, гегемоном: это когда «меньшинство талантливо прикидывается большинством»). Но образованных людей, социально активных, действующим во благо других более точно определяет старинное русское слово «доброхот». По определению М.Вебера сословие- это общность людей, основанная на представлении о чести. Почему бы в таком случае не быть сословию доброхотов, чья общность возникает вне имущественного ценза? Если абстрагироваться от его прежних значение и наполнить новым смыслом, оно внесло бы ясность в путаницу понятий: интеллигент, интеллектуал, образованец. И в этом контексте прививаемое понятие — «новая интеллигенция» было бы лишено всякого положительного смысла. Зачем, в самом деле, реанимировать то, что умерло законной смертью? А если что и живо, то само нуждается в лечении.
В доброхоты нельзя записаться, но можно представление о чести передать по наследству. Яркий пример тому – авторы ныне рецензируемых книг — мать и сын Щипковы.
http://www.russkymir.org/rm/index.php/publikatsii/rossiya/152-o-staroj-i-novoj-intelligentsii