Севастьянов А.Н. Кризис интеллигентоведения или социология и историография восходящего класса

(Статья была предложена в ж-л «Вопросы истории» в 1987 г. и возвращена с отпиской из Отделения истории АН СССР, согласно которой дело с изучением интеллигенции в России обстоит очень хорошо и продвигается весьма успешно)

Чрезвычайная важность темы интеллигенции для сегодняшней науки и политики – очевидна. Во всем мире и в нашей стране буквально на глазах меняется структура общества за счет бурного роста числа лиц умственного труда. Так, в СССР в 1926 г. таких работников насчитывалось менее 3 миллионов, в 1939 г. их было уже около 13 миллионов, а в настоящее время – 42 миллиона. Каждый четвертый работник в нашей стране связан сегодня в основном с умственным трудом. Соответственно растет и удельный вес интеллигенции в нашем обществе: это не только вторая по численности, но и наиболее быстро растущая социальная группа в СССР. Аналогичная картина наблюдается и за рубежом. Как отмечает исследователь, «интеллигенция в современном мире представляет собой огромную силу. Ее удельный вес в составе самодеятельного населения и значение в развитии материального и духовного производства прогрессирующе возрастает». Превращение науки в непосредственную производительную силу усиливает это значение.

Выработка правильной политики по отношению к этой группе, значительно недооценивавшейся в период застоя, – государственная задача первостепенной важности. Вполне понятно, что ее невозможно выполнить, не изучив предварительно саму интеллигенцию. Как же обстоит дело с интеллигентоведением за последние сто лет?

В РОССИИ интеллигенция как статистически значимое социальное образование сформировалась ко 2-й половине XVIII века. Однако прошло около ста лет, прежде чем начался процесс активного осмысления ею своего места, роли, назначения в обществе.

С 1860–70-х гг., с легкой руки П. Д. Боборыкина и П. Л. Лаврова русские мыслители стали посвящать этому предмету свои досуги. Если вначале работ по теме интеллигенции было мало, то с 1890-х гг., по мере обострения общественно-политической ситуации в России, а следовательно, роста общественного самосознания, ручеек литературы, посвященной интеллигенции, становится все шире, а в годы, ознаменованные революциями, превращается в бурный поток. Это и неудивительно: перед лицом надвигающейся революционной бури, каждый новый «шквал» который был страшнее и разрушительней для дворянско-буржуазной культуры, чем предыдущий, подводились итоги двухвекового прошлого русской интеллигенции как социальной группы, ибо весьма насущным стал прогноз ее будущего.

В целом среди замечательной своей нестройностью разноголосицы тех лет (1860-е – 1920) можно выделить четыре направления в трактовке интеллигенции: народническо-эсеровское, кадетско-«веховское», анархистское и марксистское. Оставляя в стороне позицию В. И. Ленина по этому вопросу, хотя и необычайно существенную, но уже освещавшуюся в советской литературе, коснемся основных особенностей и недостатков интеллигентоведения этого периода.

Главным недостатком представляется разительное несоответствие между количеством чисто теоретических, «спекулятивных» работ и работ исторических. В самом деле, историей интеллигенции всерьез, глубоко и широко, никто даже не пытался заниматься, хотя все спешили высказаться по ее поводу. Самые широковещательные и далеко идущие построения, концепции и даже лозунги опирались практически у всех писавших на наивное, до смешного поверхностное знание истории предмета. Под «историей интеллигенции» подразумевалась, в то время, как правило, «история общественной мысли». Таков был подход П. Л. Лаврова (например, его реферат «Последовательные поколения», прочитанный в Париже в 1891 г. и позднее изданный в Женеве), Г. В. Плеханова («История русской общественной мысли»), Р. В. Иванова-Разумника («История русской общественной мысли»). Во многом аналогичную позицию занял Д. Н. Овсяннико-Куликовский, давший в своей многотомной «Истории русской интеллигенции» – историю… литературных героев, т. е. ту же историю общественной мысли в ее специфическом, литературном, преломлении. «Очерки из истории русской интеллигенции» П. Н. Милюкова, привлекающие обещанием историзма, практически посвящены политическим событиям (очерк «Верховники и шляхетство») или отдельным деятелям русского общественного движения, причем с уклоном в биографизм интимно-лирического свойства (очерки о том, «как любили» Герцен, Белинский). Любопытно, что, несмотря на существование уже обширной к тому времени литературы по истории культуры и просвещения, она практически не использовалась в общего характера статьях, брошюрах, книгах, посвященных интеллигенции. В то время, как добросовестные историки, разработавшие те или иные узкие темы истории русской культуры, не делали попыток обобщить свои знания в русле интеллигентоведения.

Разрыв между страстным поиском теоретических решений и отсутствием фактической основы для них был причиной важного общего недостатка у теоретиков интеллигенции данного периода. Таковым представляется отсутствие четких дефиниций, недоговоренность по вопросу о предмете обсуждения, терминологическая наивность. Не сумев выработать общепринятого определения интеллигенции на базе научного изучения ее генезиса, развития, функций, историки и публицисты начала века потонули в бесчисленных тонкостях глубоко субъективных разработок. Памятником подобного субъективизма осталось такое, например, определение интеллигенции, данное философом-эмигрантом Г. П. Федотовым и выражающее крах мировоззренческих установок народничества после Октябрьской революции: «Интеллигенция есть группа, течение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей».

КОГДА в 1920-х гг. в России примолкли голоса тех, кто рассматривал интеллигенцию с позиций народничества, анархизма, кадетства, нерешенность теоретической проблемы интеллигенции, с одной стороны, и практическая необходимость ее решить в условиях перехода от капитализма к социализму, с другой, породили полемику среди советских марксистов.

Благодаря ленинским разработкам и указаниям практический выход был найден. Что же касается теоретических представлений, то «спорным оставался вопрос о классовой топографии интеллигенции, т. е. о месте ее в социальной структуре общества. Представляет ли интеллигенция особую социально-экономическую категорию, прикрепленную к одному определенному классу, либо помещающуюся между определенными классами, или же надо вообще отказаться от понятия интеллигенции как особой группы и говорить об интеллигенции различных классов». Высказывалось мнение, что интеллигенция – часть пролетариата, или часть буржуазии, или особый надкласс с ярко выраженными идейно-этическими особенностями. Что интеллигенции как самостоятельного, единого слоя вообще нет, что это номинальное объединение реально есть лишь мыслящие представители каждого класса; что в условиях социализма интеллигенция растворяется в рабочем классе, которому открыта дорога массового образования и просвещения (С. Вольфсон). Что до революции существо интеллигенции определялось ее мелкобуржуазной природой, а по мере сближения классов интеллигенция исчезнет как социальный слой (А. В. Луначарский). М. Рейснер выступил даже за отмену самого термина, ибо глобальное усвоение культуры делает всех образованными… т. е. интеллигенция исчезает как социальный слой буквально на глазах. Более осторожную позицию принял А. Оранский, который полагал, что классы, группы, слои населения будут при социализме весьма долго. Я специально выделил в цитате существо и характер этих разногласий в марксистском интеллигентоведении 1920-х гг., ибо мы встретимся со всеми ними и в дальнейшем.

ВПЛОТЬ до 1960-х гг. интерес к теме интеллигенции в советской литературе заметно потускнел. По временам некоторые требования исторического момента вызывали к жизни отдельные публикации, но не в порядке полемики или дискуссии. В 1930-е гг. это были работы, в основном, популярного, разъясняющего характера, ибо в условиях диктатуры пролетариата и последующего времени не всегда широким массам было ясно и понятно, что такое интеллигенция и как с ней следует обращаться. В этом историческом контексте понятно, например, появление сочинений, вновь разоблачающих махаевщину как анархическое учение, нигилистическое по отношению к интеллигенции и культуре. Немногие сочинения 1940-50-х гг. по нашей теме ничего не добавили к содержанию понятия интеллигенции и не разрешили спорных вопросов.

С 1960-х гг. начался новый прилив внимания к нашей теме, обернувшейся в 1970-е гг. настоящим «бумом» в изучении вопросов, связанных с сущностью, местом и ролью интеллигенции в обществе. Достаточно сказать, что библиографический указатель «Советская интеллигенция. Советская историческая и философская литература за 1968–1977 годы» (Новосибирск, 1978) содержит 1995 позиций, в т.ч 381 позицию по разделу «Место и роль интеллигенции в советском обществе», 157 позиций по разделу «Интеллигенция зарубежных стран», 26 позиций по разделу «Критика буржуазной историографии» и 8 позиций по разделу «Библиографические указатели». Объем указанной литературы говорит сам за себя. В нем ярко отразился рост самосознания новой, социалистической интеллигенции.

Однако знакомство с современной интеллигентоведческой литературой показывает, что ужасающая разноголосица по теоретическим вопросам бытования интеллигенции нисколько не отошла в прошлое.

По-прежнему не затухает полемика о содержании самого термина и границах его применения. Отличное представление об этом отсутствии единых оценок и даже их критериев дает знакомство с аннотированным указателем «Проблемы соотношения умственного и физического труда, роли интеллигенции в обществе» (ч. 1–2. М., 1973). Из него мы узнаем, что, как и много десятилетий тому назад:

– одни авторы считают, что морально-этический критерий имеет место при определении принадлежности к интеллигенции (А. П. Кирсанов), а другие это отрицают (С. П. Турсунмухамедов);

– одни полагают необходимым выработку определения, пригодного для различных общественно-экономических формаций (П. П. Амелин и др.), другие считают это принципиально недопустимым (С. Г. Чаплыгина, Л. Г. Червонная);

– некоторые думают, что промышленная интеллигенция – это «прослойка» рабочего класса, сельскохозяйственная – крестьянства, а остальная – «прослойка» всего народа (Ю. И. Ширяев), другие находят, что интеллигенция – это конгломерат прослоек, состоящих из лиц различных классов и занятых умственным трудом (Н. А. Аитов), третьи убеждены, что производственная интеллигенция – это всего лишь «научно-образованный слой нашего рабочего класса» (О. И. Шкаратан, Г. А. Докучаев), а четвертые уверяют, что классовое происхождение в наши дни вообще не имеет значения, ибо «интеллигенции суждено в результате роста интеллигентности всего общества в не столь отдаленном будущем прекратить самостоятельное существование», на что можно возразить, что интеллигентность, как сегодня принято считать, – не критерий интеллигенции, а исчезновения разделения труда в «не столь отдаленном будущем» не предвидится и т. д.

Одни авторы (сегодня их, пожалуй, большинство) решительно против отождествления интеллигенции со служащими вообще. Другие им возражают.

Одни, указывая, что сближение рабочих-интеллигентов и научно-технической интеллигенции происходит не только при социализме, но и при капитализме, ставят вопрос об условиях уничтожения противоположности между умственным и физическим трудом (А. Мельников, Ю. И. Визгунова, А. А. Искандеров), другие пытаются возражать против такого подхода к проблеме (Н. Н. Винокурова).

М. Н. Руткевич делит интеллигенцию на исполнителей и организаторов, В. И. Астахова, напротив, замечает, что управление производством и обществом – область умственного труда, а исполнительство – физического, В. А. Копырин и А. Ф. Кривицкий считают, что вообще функции интеллигенции куда сложнее и многообразней и пытаются, несколько схоластически, их перечислить, К. П. Буслов кладет в основу классификации умственного труда принцип творчества, а С. А. Гугель определяет как главный объект труда интеллигенции – информацию.

Наконец если такой автор, как С. П. Страдухин, на основании тезиса о процессе непрофессионального развития интеллигенции, приходит к заключению, что занятие умственным трудом профессионально не может оставаться конституирующим признаком интеллигенции, то В. К. Вигдорчик настаивает на том, что профессиональный умственный труд – был и есть главный образующий признак интеллигенции.

Есть и другие сложности. Многие исследователи справедливо жалуются, что не всегда легко установить и абсолютно невозможно точно провести демаркационную линию между умственным и физическим трудом. Еще труднее различить умственный труд по степени квалифицированности.

Далее: все согласно декларируют, что интеллигенция – не класс. Но что это такое? Прослойка? Термин этот неясен, как и неясна возможность применять его в условиях социализма, когда «прослаивать» нечего (нет классов-антагонистов). Слой? Группа?

Словом, наблюдение Г. В. Витуховского и В. М. Спивака: «Несмотря на то, что социалистическая интеллигенция как прослойка существует более трех десятилетий (т. е. с 1937–1939 гг. – А.С.), определение понятия социалистической интеллигенции еще не выработано» можно усугубить наблюдением Д. А. Лалетина о том, что в советской науке нет определения слоя, социальной группы, социально-профессиональной группы. И, понятно, дело касается не только социалистической интеллигенции, но вообще интеллигенции как таковой.

Итак, нетрудно заметить, что во-первых, хор голосов не стал стройнее за истекшие 60 лет развития социологической мысли в СССР, а во-вторых, можно отчетливо увидеть в этом хоре мотивы, знакомые нам с 1920-х гг. Такой «прогресс» не может радовать.

Наряду с этим можно констатировать, что затруднения в теоретическом осмыслении интеллигенции приняли сегодня глобальные масштабы. Об этом свидетельствуют исследования, посвященные зарубежным концепциям интеллигенции. Так, И. О. Змитрович, указывая, что некоторые зарубежные социологи сами признают неотчетливость своих представлений об интеллигенции, добавляет: «В буржуазной литературе налицо путаница, многообразие точек зрения относительно того, кого и на основании каких признаков причислять к интеллигенции. Ему вторит Е. М. Сайгина: «В трудах французских социологов и философов нет единодушия по многим вопросам, касающимся интеллигенции, что выражается, в первую очередь, в отсутствии базовой типологии интеллигенции. …Ведутся постоянные дебаты о том, каковы же критерии, наличествующие для определения контуров этой „социальной группы“. Какие признаки брать за основу ее классификации: профессиональные, социальные, политические, сферы приложения труда или внутреннее содержание интеллектуальной деятельности, принадлежность к классам и идеологии? Судить ли о ней по противоположности между умственным трудом и трудом физическим, или по ее объективным отношениям и знаниям… или по ее отношению к власти?». Как видим, проблемы те же.

Таким образом, всемирные масштабы ответственности интеллигентоведов видны столь же отчетливо, сколь и неутешительность результатов их труда.

В ЧЕМ ЖЕ причины неуспеха? Их, на наш взгляд, три:

  1. Бросается в глаза диспропорция: налицо значительное количество общетеоретических работ, огромное количество исследований по современной интеллигенции, однако исторических разработок практически нет. По сути дела, произошел отрыв теории предмета от его истории. Но ведь ясно, что только исследуя проявления интеллигенции в различных исторических условиях, разных политических режимах, разных общественно-экономических формациях, мы можем установить как вневременные черты ее сущности, так и черты ее исторической изменчивости. Только так интеллигентоведение может выйти из круга научных дисциплин, в котором господствуют мнения, и войти в круг наук, где господствуют факты. Другого нетупикового пути нет.

В особенности неудовлетворительно обстоит дело с историей отечественной интеллигенции. В то время, как у нас вышли книги о древнегреческой интеллигенции, об интеллигенции эпохи Возрождения, а также ряд увлекательных монографий, посвященных истории современной зарубежной интеллигенции, история русской интеллигенции остается во многом в тени. А если говорить о феодальном периоде ее развития, то здесь мы сталкиваемся и со значительными аберрациями.

  1. Несомненно, изучение интеллигенции в ее многовековом существовании требует системного подхода, ибо сама проблема интеллигенции является центральной для всего цикла гуманитарных дисциплин постольку, поскольку интеллигенция – главный субъект, а зачастую и главный объект духовного производства во всем его многообразии. Идеальным было бы создание многотомной «Истории русской интеллигенции», объединяющей усилия специалистов по истории литературы, музыки, изобразительных искусств и т. д.
  2. Ввиду того, что история русской интеллигенции охватывает несколько столетий и тесно переплетается с историей просвещения, историей материальной и духовной культуры, ее изучение целесообразно проводить координированно, «планово», по возможности централизованно. В настоящее время, насколько известно, на почве нашей темы нет координации не только между представителями различных областей гуманитарных знаний, но и между специалистами-интеллигентоведами из различных вузов и НИИ.

БОЛЕЕ всего сказываются названные неблагоприятные факторы в области истории русской интеллигенции феодального периода. Взять хотя бы Древнюю Русь. По-видимому, со времен Плеханова и Иванова-Разумника бытует немотивированное убеждение, что никакой интеллигенции в XI–XVII вв. не было и быть не могло, как и вообще в средние века. Например, А. Саломон писал: «В средние века проблемы интеллигенции не существовало». Однако за 60 лет советская медиевистика, при отсутствии работ, посвященных интеллигенции как таковой, накопила множество свидетельств, доказывающих правомерность постановки самой проблемы. Высокий уровень материальной и духовной культуры Древней Руси ныне уже не ставится под сомнение. Но ведь априори ясно, что коль имело место активное духовное производство, то должен был существовать и его субъект, а именно таково наиболее общее представление об интеллигенции.

Так оно, несомненно, и было. Специалистам по древнерусской литературе хорошо известно, что далеко не полная и незавершенная картотека академика Н. К. Никольского, посвященная древнерусскому рукописному наследию, содержит 9220 карточек на русских авторов XI–XVII вв. Если учесть, что немало рукописей не дошло до нас, что немало было и анонимных рукописей (в той же картотеке их учтено 2360), то становится ясно, сколь значительным был «корпус» литераторов Древней Руси. Далее: даже до наших дней дошли десятки тысяч произведений иконописи (а сколько погибло!), что указывает на существование в прошлом по крайней мере тысяч художников. Стоят до сих пор тысячи церквей (а сколько разрушено!) и других сооружений, что говорит о том, что жили на Руси сотни инженеров и архитекторов. И так далее. Немало открыто и осмыслено советскими историками фактов, рассказывающих об образе жизни и мышления древнерусских интеллигентов, в частности, о книжной культуре и любви к чтению. Словом, сегодня имеются возможности для реальной реконструкции собирательного образа русской интеллигенции XI–XVII вв., значительной количеством и не менее достойной внимания, чем интеллигенция античности или Возрождения. Между тем, ни монографий, ни статей, специально посвященных ей, нет. Труды обобщающего характера по древнерусской истории и культуре также не уделяют глав и разделов формированию и деятельности древнерусской интеллигенции. Не надо доказывать, что наличие обширной литературы по культуре данного периода не заменяет монографического исследования интеллигенции.

ОДНАКО, если история древнерусской интеллигенции предстает перед нами лишь во фрагментах, то они, по крайней мере, не вводят нас в глобальные заблуждения. С XVIII веком дело обстоит хуже. Начиная с момента выхода книги М. М. Штранге «Демократическая интеллигенция России в XVIII веке» (М., 1965), справедливо, но недостаточно критикованной в свое время М. Т. Белявским, в историю русской интеллигенции вторгаются мифы, под обаяние которых волей-неволей попадают как профессиональные историки, так и широкие читательские массы. Здесь имеется в виду необоснованное возвеличивание роли разночинной интеллигенции в культуре и общественной мысли XVIII в. и ложный тезис о «правительственных преследованиях», якобы обрушившихся на представителей «передовой разночинной интеллигенции». Подробную критику концепции Штранге можно найти в первой главе моей диссертации, за давностью лет вторично рецензировать в печати упомянутую книгу возможности нет. Но отсутствие других, более объективных монографий, посвященных интеллигенции XVIII в., создало своего рода монополию книги Штранге. Поспешно сформулированные им и некритически воспринятые многими историками тезисы пагубно сказались на литературе вопроса. Неудивительно, что специалисты по русской интеллигенции XIX в. полагают, что Штранге «рассмотрел политику царского правительства в деле подготовки интеллигентских кадров… во всей сложности и противоречивости». Но с таким же опрометчивым доверием относятся к упомянутому автору и те, кто занимается XVIII в.

Как яркий пример недоразумения, порожденного в исследовательской литературе книгой Штранге, можно привести недавно вышедшую монографию М. Д. Курмачевой «Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII – начало XIX в.» (М., 1983). Подробная отрицательная рецензия на эту книгу опубликована мной на страницах журнала «Русская литература»; скажу здесь только, что ориентация Курмачевой на книгу предшественника, концепция которого трактуется как нечто доказанное и незыблемое, неоднократно подводит исследовательницу. Так, следуя примеру «авторитетного» образца, она подменяет объект исследования, рассматривая по большей части элементарно грамотное крестьянство как крепостную интеллигенцию (кто только не попал у Штранге в «разночинную» – вплоть до родственника «светлейшего» Потемкина). Говоря о «прогрессивных» литераторах из крестьянской среды, автор, подобно Штранге, либо замалчивает деятельность тех крепостных, чье творчество не укладывается в концепцию книги, либо преподносит совершенно произвольную информацию.

Основная причина заблуждений как Штранге, так и его последователей в том, что до недавних пор в науке отсутствовало сколько-нибудь цельное представление о процессе становления разносословной интеллигенции в России XVIII в. и о тех социальных и культурных перемещениях, которые происходили внутри этой сословно дифференцированной группы.

Стремление хоть отчасти заполнить этот пробел вызвало к жизни некоторые публикации автора настоящей статьи. В первой из них были собраны и проанализированы все наличные сведения о выпуске начальными, высшими и средними учебными заведениями образованных и грамотных людей на территории России за 1730–1800 гг. В результате удалось значительно поколебать бытующие представления о распространении образованности в России XVIII в. Всего за 70 лет в почти пятистах учтенных заведениях получило грамотность не менее 317.000 человек, а свыше 12.500 дворян и минимум 34.000 представителей недворянского населения получили высшее и среднее специальное образование.

Но количественный рост и демократизация образованной аудитории – только одна сторона ее характеристики. Другой стороной является ее качественная дифференциация. В моих работах дан очерк становления сословной системы образования, в которой разным сословиям соответствовали свои учебные заведения, недоступные или малодоступные для других. Была сделана попытка раскрыть значение русской образовательной системы XVIII в. как важного рычага в механизме закрепления сословно-классовой структуры общества. В учебных заведениях, созданных по инициативе дворян, в Сухопутном кадетском корпусе, в благородных пансионах – действовали программы, направленные на создание «независимой дворянской интеллигенции», интеллектуальной элиты общества. На долю других учебных заведений выпала подготовка «специалистов», практических участников административно-хозяйственной, военной, педагогической, церковной, медицинской деятельности империи.

Сословная дискриминация сказывалась и за пределами учебных заведений. Сравнивая данные об окладах жалования интеллигентов с данными о ценах и их росте можно было получить представление о затруднительности для интеллигентов-недворян поддерживать свой статус.

Главный вывод, к которому привели статистические изыскания в области истории русской интеллигенции XVIII в., касается социодинамики культуры. Он формулируется так: основной процесс, которым была охвачена русская образованная аудитория на протяжении столетия – это процесс поляризации, разводящий по качественно различным полюсам сравнительно немногочисленную, но рафинированную дворянскую интеллигенцию, с одной стороны, и широкие недворянские массы, получавшие, в основном, среднее специальное образование, – с другой. Названные работы автору хотелось бы рассматривать как первый шаг, намечающий перспективы изучения русской интеллигенции в XVIII – 1-й половине XIX вв., т. е. позднефеодального периода. Думается, что их фактическое содержание поможет избежать субъективистского крена в исходных оценках социокультурной ситуации эпохи.

ПАРАДОКСАЛЬНО, что позднейшая история интеллигенции изучена гораздо внимательнее и детальнее, чем ее генезис. Причем имеется в виду не только русская интеллигенция буржуазного периода, довольно обширную историографию которой мы здесь не можем рассматривать, но и интеллигенция 1-й половины XIX в.

Так, удачной в целом следует назвать единственную посвященную этому времени интеллигентоведческую диссертацию Л. А. Булгаковой «Интеллигенция в России во второй четверти XIX в.: (Состав, правовое и материальное положение)» (Л., 1983), в которой на хорошо разработанной источниковой базе обобщены важные и интересные данные о студенчестве, о врачах, преподавателях, инженерах. Несомненный интерес представляют статистические таблицы, позволяющие анализировать социальные отряды этих профессиональных групп. О многом говорят также сведения, раскрывающие материальное положение данных социальных отрядов. Однако неосвещенность ранней истории интеллигенции не позволили Булгаковой избежать некоторых недостатков. Так, например, неверно датируется установление строгой сословности образовательной системы, которое на деле относится уже в 50-м гг. XVIII в. Далее: отсутствует широкомасштабное представление о количественных и качественных параметрах всех социальных и профессиональных отрядов интеллигенции в динамике их становления в XVIII – начале XIX в. И, поскольку нет подобной картины как бы «с птичьего полета», представляется произвольным выбор объекта и угол зрения. Отсюда же и «бытовой очеркизм» диссертации, которую скорее можно было бы назвать, в духе начала века, «Очерки из истории…». Впрочем, упрек относится не столько к диссертанту, сколько к состоянию исторического интеллигентоведения.

Нельзя не отметить, что советскими учеными гуманитарного профиля исследовано множество явлений, фактов и обстоятельств, так или иначе относящихся к интеллигенции феодального периода, ее образу жизни, формам созидательной культурной деятельности и общественной борьбы. Так, огромна литература по декабризму; существенны для нашей темы исследования дворянского сословия, бюрократии и государственного аппарата; важны для обрисовки обстоятельств духовной жизни интеллигенции исследования о цензуре и тайном сыске; чрезвычайный интерес представляют биографические словари русских писателей XVIII и XIX вв., подготавливаемые, соответственно, Институтом русской литературы и издательством «Советская энциклопедия», многочисленны исследования литературных, художественных, социальных, политических и т. п. процессов эпохи.

Все же, закончить хочется, во-первых, призывом к системному осмыслению всей этой громады фактов в русле интеллигентоведения. А во-вторых, начинать необходимо с начала, с истоков интеллигенции, внимательно всматриваясь в тенденции ее роста, деления и развития, чтобы не исказить историческую перспективу, не допустить произвольных оценок.

Разумеется, предпринимать такой труд в одиночку – чрезвычайно нелегко. Думается, что создание на указанных принципах коллективного многотомного труда отвечало бы насущнейшим задачам не только истории, но и теории интеллигенции. Научные силы для такого дела в стране есть, но сегодня они разбросаны, их усилия не скоординированы, их позиции не согласованы между собой. Необходимо радикально изменить такое положение.

http://www.sevastianov.ru/intelligentsiya-dvizhuschaya-sila-natsionaljnoy-revolyuts/krizis-intelligentovedeniya-ili-sotsiologiya-i-istoriografiya-voshodyaschego-klassa.html

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

восемь − пять =