В «Российской газете» опубликовано большое и интересное интервью с Юрием Кублановским. В нем, в частности, говорится о новой книге поэта «Перекличка», которая до конца ноября выйдет в нашем издательстве.
РГ: Редко кому в жизни повезет дружить сразу с двумя нобелевскими лауреатами: Солженицыным и Бродским. Оба ушли. Как влияет на культуру образовавшаяся пустота?
Юрий Кублановский: Сегодня многие, как правило, не слишком талантливые люди полагают, что не нужны нам никакие авторитеты, что давно пора отказаться от учительства русской литературы. На самом же деле, существование мощных светочей, вокруг которых и клубится культура, неоценимо, ведь отечественный писатель — это еще и значительное явление, формующее общественную атмосферу. Солженицын был, возможно, последним русским классиком, в полном смысле этого слова. Сейчас нет почвы, на которой бы всходили такие люди, как он. Год с лишним прошел со времени его смерти, и я очень остро ощущаю его отсутствие. Бывало, подборочку стихов готовишь для журнала и думаешь: вот прочитает Александр Исаевич. И становилось теплее на сердце. Теперь мне очень сложно так к кому-то адресоваться. Хотя поэзия у нас пока далеко не бедная, но все-таки она живет на прежнем жирке, старыми запасами…
РГ: Не кажется ли вам, что эра литературного приоритета в России вообще заканчивается? Будем жить другими?
Кублановский: Показательны наши московские книжные ярмарки — туда меня теперь, честно скажу, ноги не несут. Вал книг. Все вперемежку — шедевры и дешевка, бульварщина. Выбираюсь оттуда, покачиваясь. Нет культурного отбора, аристократизма, опрятности. Все аляповато, бессмысленно и безвкусно. Вы, конечно, правы: есть ощущение, что книга, поэзия, литература, как значимые для жизни явления, вымываются из сознания нашего соотечественника.
РГ: Наверное, если новому человеку в этом жить уютно, то так оно и правильно…
Кублановский: Это, конечно, мое личное дело, но страшно делается за тинейджеров из культурных семей, которые никогда не прочитают «Войну и мир» и «Братьев Карамазовых». Просто не смогут сосредоточиться на таких длинных текстах. Как замечательно сформулировал мой друг, петербургский поэт Дмитрий Бобышев, «Здравствуй, младое и незнакомое племя, похожее на людей». Принципиально появляются новые силы. Как незакаленные эти души, привыкшие только к удовольствиям и комфорту, встретят скорые вызовы XXI века, трудно себе представить. Боюсь, не справится не привыкшая к работе душа.
РГ: Но какой толк компьютерному поколению от литературы?
Кублановский: Современной? Мало какого. Я и сам уже давно читаю в основном мемуары, воспоминания, исторические свидетельства. В этом есть реальная жизнь, а нынешняя литература мало соответствует потребностям души человеческой… Вы верно подметили: от современной художественной литературы глубокий и серьезный читатель отходит в сторону. Как написал мне незадолго до своей кончины Александр Исаевич Солженицын, «вместо красного колеса по России покатилось желтое». И еще непонятно, какое тотальнее.
«Цветы зла» на русской почве…
РГ: Желтые писатели, желтые вкусы, желтые читатели. А с чем связана, с вашей точки зрения, смена плеяд? Почему, например, сейчас люди читают мемуары, а в «оттепель» читали стихи?
Кублановский: Это, конечно, загадка и специальный культурный феномен. Очевидно, через поэзию во времена «оттепели» люди ловили глоток той свободы, которую они почувствовали после 56-го года. А у нас, формировавшихся в постшестидесятническую эпоху, все-таки была уже своя, принципиально новая сверхзадача. Мы воспитывались в противлении цензуре, главлиту, материалистической лжи — всему этому букету советских удовольствий, которые и привели в конце концов к гибели тоталитарной империи. И это закаляло. Без настоящего стержня невозможно, я убежден, что-то написать стоящее. Сейчас ведь читаешь: и вроде все на месте, и написано виртуозно, и хорошо закручено, но личности за текстом с лупой не разглядишь. Кто этот автор? Для чего пишет? А без ответственной сверхзадачи русской литературы быть не может. Не может она быть просто побрякушкой, в силу целого ряда исторических и культурных причин. Такая у нас традиция, такая, если угодно, русская цивилизация…
РГ: Но она рухнула в 1917 году?
Кублановский: Надеюсь, не до конца. Убежден, что русская литература не может развращать или соблазнять человека. Поэтому никакие русские «Цветы зла», которые сейчас активно пропагандируются постмодернизмом, на русской почве не приживутся…
РГ: Помимо желтой литературы и прессы, что еще понимал Солженицын под «желтым колесом»?
Кублановский: И под «красным колесом» он понимал не только большевицкую революцию. «Желтое колесо» — это мировоззрение. Когда художник уже на уровне замысла ангажирован игровой корыстью. То есть держит руку не на пульсе отечества, а на пульсе конъюнктуры. Такие авторы и есть винтики «желтого колеса».
РГ: Когда вы говорите о «побрякушках» и «винтиках», то на кого намекаете? Как относитесь к такой загадочной личности, как Пелевин?
Кублановский: Он далеко не худший… Сейчас пришли другие возделывать это поле, более алчные, хищные и циничные.
РГ: Стилистика постмодернизма — это исключительно ход, чтобы привлечь читателя или дух времени?
Кублановский: Культурное опустошение времени повлекло за собой исчезновение из литературы психологии, а в живописи — отказ от красоты, предметности, краски — в пользу сомнительного изобретательства. В изобразительном искусстве особенно заметен этот уродливый упадок. Много хожу по выставкам, бываю на биеннале в Гранд Пале в Париже или Центре Помпиду — в силу своего искусствоведческого образования и потому что просто люблю искусство. Это поразительно: люди считают, что находятся на пике прогресса и что становятся умнее и лучше, а по живописи-то видно, насколько пал человек, если проследить его путь от «Троицы» Рублева к тому, что сейчас предлагают зрителям. Это жуткая культурная деградация, но завуалированная под сложное искусство. Говорить об этом считается неприличным: попробуйте заикнитесь о том, что сомневаетесь в художественной ценности выставляемого — особенно на Западе! И дело не в свободе слова, это всемирная культурологическая мафия на это работает.
РГ: С вашей точки зрения, кто у нас сейчас правит культурой?
Кублановский: Если говорить о деньгах, то олигархи дают их на авангард. Это такая спайка олигархического режима с постмодернизмом и авангардизмом. В их руках, кажется, основные мощности и площадки.
РГ: А почему у «денежных мешков» именно такие художественные вкусы?
Кублановский: Может быть, на уровне подкорки они ценят то, что имморально, то, что вне морали — это соответствует, видимо, их ментальности и убеждениям. Они любят то «искусство», которое их не отменяет, не отменяет их психологии, их образа существования. И это вполне объяснимо: ведь настоящее искусство учит нравственности, самоограничению, духовному самовоспитанию, а это все противоречит наживе и безудержному потреблению. Во всяком случае, в том их виде, как это происходит у нас.
Интеллигенция отдыхает на Мальдивах…
РГ: У каждого времени и свой главный потребитель культуры — интеллигенция. Недавно отметили сто лет альманаху «Вехи», где русские мыслители и публицисты анализировали сознание интеллигенции. Есть какие-то современные аналогии такой же «вибрации», такого же напряжения по поводу судьбы страны?
Кублановский: Интеллигенции в классическом смысле слова, кажется, больше нет. Когда Анжея Вайду спросили, почему он стал снимать в два раза меньше, чем во времена социалистической Польши, он ответил, что снимал для интеллигенции, а теперь ее нет. А где же она? Вайда: «А я не знаю, может быть, занимается в тренажерных залах, может быть, отдыхает на Мальдивах». Авторы «Вех» стремились совместить открытость свободе и миру с пониманием важности традиционных для России начал. Это в сущности пушкинское мировоззрение, которое в XIX веке определили как либеральный консерватизм. Нынешняя русская интеллигенция забывает о Пушкине. А настоящий интеллигент, помимо своей конкретной работы (преподаватель университета или доктор), живет еще высшими запросами: что такое человек, что такое чувство родины? Это те вопросы, которые волновали авторов альманаха «Вехи». Последний раз аналогичную попытку предпринял Александр Исаевич Солженицын и группа авторов, в начале 70-х годов, выпустив сборник «Из-под глыб». Сейчас ничего подобного, видимо, невозможно, потому что культурные, мировоззренчески значимые люди оказались обессилены накатом «желтого колеса».
РГ: Вы один из тех, кто в свое время уехал из страны. И один из немногих, кто вернулся. Вы себя считали диссидентом?
Кублановский: Нет, это получилось не потому, что был активно действующим инакомыслящим, просто меня в России не публиковали и в какой-то момент я, воспользовавшись оказией, все написанное послал на Запад Иосифу Бродскому. И он выпустил мою книжку. Сам составил, включив в нее некоторые очень резкие стихи. После этого передо мной поставили дилемму: отъезд или лагерь.
Я уехал и прожил за границей девять лет. Ровно столько, сколько мне предсказал Александр Исаевич в своем письме в Вену. Все произошло как по писаному. Даже в мелочах он был пророком.
РГ: Что-то вам дали эти годы?
Кублановский: Я вернулся со знанием того, что такое западная цивилизация. Это у нас тогда мало кто понимал. Да и откуда? Из-за железного-то занавеса…
РГ: Вас и считают антизападником…
Кублановский: Но ведь это ж глупость. Приехав, я стал говорить о тех отрицательных цивилизационных моментах, которые совершенно не нужно было России повторять. На меня тогда обрушилась вся «либеральная жандармерия», как называл это направление нашей интеллигенции Александр Блок. В 90-е годы из-за моей дружбы с Солженицыным, из-за того, что отстаивал почвеннические ценности, свободные от советизма и сталинизма. Я оказался, в общем-то, в одиночестве. Потому что не устраивал патриотов, являясь убежденным антисталинистом, и не устраивал демократов, потому что придерживался либерально-консервативных взглядов, которые исповедовал Пушкин.
РГ: А с третьей эмигрантской волной почему не нашли общего языка?
Кублановский: По тем же причинам, по которым не сошелся с демократами здесь в России. Я без всякого презрения отношусь к людям, которые ищут довольства, достатка и удовольствий. Просто мне кажется, что у русского литератора есть более достойная задача. Если ты чувствуешь себя литератором…
На «Свободе» был «белой вороной»
РГ: Вы успели тем не менее поработать на радио «Свобода»…
Кублановский: Да, у меня была своя программа «Вера и слово». О религиозной специфике нашей литературы. Конечно, там со своими представлениями я оказался «белой вороной». Меня быстро раскусили и уволили. Как «человека Солженицына». Как бубнового туза на спину повесили — вот и ходи с ним. Понимаете? Да и потом, когда я вернулся, мне сказал один очень известный поэт из круга Иосифа Бродского: «Зачем ты приехал? Ты ходишь в церковь и дружишь с Солженицыным — тебе здесь ничего не светит». Я тогда, помнится, изумился…
РГ: Вам сейчас плохо, неуютно в России?
Кублановский: Да нет, не плохо. Но иссасывающая тревога не отпускает. Когда я смотрю на здешний культурный мир, включаю телевизор, вижу, как большинство молодых совсем уже отчуждены от отечественных культурных традиций… Что тут скажешь…
РГ: У вас в Переделкино тишина и одиночество. Нет Интернета. Пишете дневник?
Кублановский: В конце осени выйдет книга моих новых стихотворений. И дневник пишу. Уже лет двадцать его веду. Наверное, у него будут читатели. Если лет через пятнадцать-двадцать вообще будет кому читать. Сейчас его печатать нельзя: слишком много злободневного и уязвляющего…
РГ: Когда-то вы были поклонником провинции — естественной, чистой, творческой. А сейчас осталось ли в ней что-то хорошее?
Кублановский: Еще существуют островки традиционной нашей интеллигенции, которая занимается изысканиями о родном крае, собирается, например, вокруг маленького киноклуба и смотрит некоммерческое кино. Возвращается жизнь во многие церковные приходы, в самой глуши восстанавливаются монастыри. Недавно был в Николо-Бабаевском монастыре под Костромой. Туда без внедорожника и не доберешься. А место удивительное: там скончался святитель Игнатий Бренчанинов. Оживление православия и жизнь приходов — мне кажется это самым оптимистичным из того, что есть в провинции. Впрочем, как и в столице. У меня дочка, у которой семеро детей, живет исключительно приходскими интересами и ценностями нашей культуры.
РГ: Писали, что она окончила Сорбонну…
Кублановский: Два года там проучилась, но бросила заграницу, вернулась в Россию и пошла на курсы сестер милосердия. Путь — пока необычный для русской молодой женщины. Хотя и воспитанной на тургеневских идеалах.
РГ: Ваша дочка, в конце концов, нашла себе мужа в церковном окружении. Вокруг приходов формируется новая общность — церковная интеллигенция?
Кублановский: Приходы — пока только в формировании. Прихожан трудно назвать интеллигенцией — это что-то другое. Ведь прихожане часто отгораживаются от современной культуры, потому что боятся ее в нынешнем виде. Они целиком в этом смысле сосредоточены на культуре прошлого, и их можно понять: она работает на спасение души, на закалку личности. Но на гуманитарную культуру приход, конечно, не работает. Да это и не его задачи.
РГ: Кто-то написал, что вы своей внешностью и взглядами напоминаете белогвардейца. Это гены?
Кублановский: Я из среды провинциальной интеллигенции. Отец был актером, говорят, блестящим. В Рыбинске его до сих пор помнят. Он очень рано ушел из семьи, потом умер, и я не смог проследить его корни. Мама — преданная русской литературе учительница. Если копнуть глубже — были среди моих предков и духовные лица, и просто мещане. Читать меня в детстве заставляли в основном советскую литературу. И я ее любил. Но мне исполнилось 15, началась «оттепель»: можно было ходить в библиотеку, брать «Новый мир» и читать Эренбурга, Виктора Некрасова, стихи оттепельной плеяды.
Хрущева сняли осенью того года, когда я поступил на первый курс МГУ. Наступало новое время, и мы решили писать без оглядки на цензуру.
Возникло то, что называется самиздат. Получилось так, что я оказался одним из тех, кто стоял у его истоков.
http://books.vremya.ru/main/1309-zheltoe-koleso-yuriya-kublanovskogo.html