К этим заметкам я приступаю не просто с трепетом, но с ужасом. Ужас более чем понятен: в системе наших ценностей есть имена, к которым лучше не прикасаться. И тем не менее я рискую высказаться об академике Дмитрии Сергеевиче Лихачеве — вернее, не столько о нем, сколько о тех статусе и реноме, которые создала ему отечественная интеллигенция.
Говорить о заслуженном ученом, которому в прошлом году исполнилось девяносто, полагается почтительно. Самым духовным человеком в России давно и почти единогласно признан академик Лихачев. Он стал человеком государственным. Только что он выступил в Петербурге как член президентского совета по культуре — и говорил о том же, о чем и Ельцин: о чистоте языка. Нечего больше делать Ельцину, как только заботиться о чистоте языка! На улицах у нас уже чисто, сама душа Ельцина после чеченской войны — эталон чистоты, так что осталось заботиться только об алкогольной монополии и о том, чтобы люди в России не матерились. Хотя при таком количестве поводов мат — единственно нормальная реакция на жизнь. Ельцин продемонстрировал охранительность самого славянофильского толка — и, естественно, рядом с ним сидел столп духовности, главный хранитель культуры, воплощение чистоты Дмитрий Сергеевич Лихачев. Горячо сотрудничая с властью, с которой у него, видимо, нет расхождений по вопросам культуры, Дмитрий Сергеевич принимает из рук этой власти пост куратора пятого телеканала, отданного целиком культуре. Можно представить себе, какой. Фортепьяны, свечи, «помилуйте-с» и «если позволительно так выразиться». Перманентный реверанс. Византийская апостасийность, то есть церковный принцип, заключающийся в подчинении властям: «Нет власти, аще не от Бога!» Культура — тоже своего рода храм. И служители этого храма, видимо, тогда лишь заслуживают звания истинно культурных людей, когда по-лихачевски сотрудничают с властью — даже такой, как ельцинская. Главная претензия Лихачева к современной власти — недостаточное внимание, уделяемое ею культуре. Вообразите, какова будет культура, освященная и облагороженная вниманием ЭТОЙ власти. Сакрализация, культ внешнего — такова культура в представлении малограмотных людей, а именно они правят нами. Им кажется, что любить Пушкина — значит объявлять день его рождения выходным, потому что работать все равно незачем и не на чем (и не за что, немаловажная деталь), — так мы ж подбросим народу еще один выходной. И убьем трех зайцев: народ любит выходные, народ увидит, как мы любим Пушкина, и меньше платить придется. Пушкина с помощью Лихачева сделали государственником, знаменем охранительного отношения к культуре; поневоле прокричишь цветаевское:
Пушкин — в роли монумента,
Гостя каменного, — он,
Скалозубый, нагловзорый, —
Пушкин — в роли командора?
Не в охранительном пафосе тут дело — Бог с ним. Дело в том, что на протяжении всей своей публицистической и популяризаторской деятельности академик Лихачев производит грубейшую подмену, для ученого его ранга непростительную: он называет мат языком начальства (см. интервью с Дм. Шеваровым в «Комсомольской правде» в марте 1996-го: «Живу с ощущением расставания»). Кто в России матерился — того начальство и любило. Как, например, поэта Прокофьева. А кто не матерился (как Лихачев, по его словам, в жизни своей не употребивший мата) — тот пребывал в нищете и безвестности. Схема получается потрясающая. Согласно ей подавляющее большинство населения России должно быть возлюблено начальством. Ничего подобного мы, слава Богу, не наблюдаем. Мат всегда был в России языком народного сопротивления, помогал выдержать «невыносимую легкость» здешнего бытия, десакрализуя священных коров идеологии, обсмеивая, обтанцовывая смерть, разрушая навязанную иерархию. Мат был языком свободы, разрушения табу (а в России тридцатых-восьмидесятых табуировалось все человеческое).
Призывы Лихачева к пуризму, к очищению языка, присущий ему культ хороших манер и добротной, гладкой старомодности — все это не ново. И обо всем этом можно было молчать, пока позиция академика не обрела статуса руководства к действию. Не так давно в интервью с Дмитрием Шеваровым Лихачев призвал защищать людей от всех, кто, хотя бы и в художественных целях, пользуется матом. В число потенциальных преследуемых попали и мы — газета «Собеседник», опубликовавшая шуточное исследование о мате в виде первоапрельской вкладки «Мать». Тут-то и начинаешь понимать, что солидарность с властями в деле преследования коллег-филологов никак не может быть чертой русского интеллигента, олицетворением которого стал Дмитрий Сергеевич. Тут вспоминаешь и о том, что Лихачев ни разу не подал голоса в защиту Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, Бродского, Азадовского… Его подписи нет ни под одним письмом протеста, проигнорировал он и дело Алины Витухновской. Я перечисляю здесь только дела поэтов и прозаиков — о правозащите речи нет. А ведь не грех бы академику Лихачеву в свое время написать добровольную экспертизу текстов Синявского, как сделал это ученый никак не меньшего масштаба Вячеслав Всеволодович Иванов. Не грех бы и за Бродского вступиться — как-никак в Питере было дело. Можно бы и Азадовского, коллегу-филолога, попытаться спасти в начале восьмидесятых, когда ему подбросили наркотики. Но участие в общественной жизни — вопрос темперамента. А вот поддержка репрессий — уже вопрос совести.
Академик Лихачев превращался в символ интеллигентности постепенно. Эталоном, олицетворением его сделали в начале восьмидесятых, еще при застое. Интеллигенция здесь была вполне солидарна с властью, которая Лихачеву препон не чинила и вообще любила. Я не столь компетентен, чтобы судить о чисто научных заслугах Дмитрия Сергеевича — мне приходилось слышать мнения профессионалов. Большинство их считает, что крупных научных открытий Лихачевым не сделано, говорить о его собственном научном методе нельзя и вообще лучшие свои работы он написал не в качестве исследователя, а в качестве популяризатора. Академик и сам неоднократно сетовал на то, что вынужден выступать именно популяризатором. Кто спорит, филологическая наука в России была в загоне и под жестким идеологическим прессом — Бахтин и формалисты дорого заплатили за настоящее научное творчество. Лихачев стал символом интеллигента не благодаря научным работам, а именно в силу того поведения, которое он пропагандирует. Главная его заслуга, коль скоро это можно назвать заслугой, — формирование некоего чисто поведенческого стереотипа, который якобы должен быть присущ интеллигенту. Следует заметить, что большинство своих почестей академик получил «за выслугу лет», как ни цинично это звучит. Его популярность началась именно в восьмидесятые, когда он стал выглядеть хранителем традиции, гонцом из начала века. Ни в сороковые, когда Лихачев начал заниматься русской историей, ни в шестидесятые имя его не гремело. Главными трудами Лихачева в этой области считаются прозаический перевод «Слова о полку Игореве» и книга «Поэтика древнерусской литературы», большинством специалистов оцениваемая как компилятивная и в основе своей опять-таки популяризаторская: оригинальных концепций в ней нет, новых фактов, вводимых в научный обиход впервые, — тоже. О книге этой могу судить и я как филолог с университетским образованием: ни блеска изложения, ни научной новизны там в самом деле не наблюдается. Нет слов, популяризаторская деятельность почетна. Однако этих заслуг далеко еще не достаточно, чтобы выступать столпом духовности. Дело в том, что культивируемый и олицетворяемый Лихачевым образ интеллигента был чрезвычайно удобен властям. Любым (кроме сталинских, в тридцатые годы Лихачева репрессировавших). В недавно опубликованных «Книжным обозрением» фрагментах из воспоминаний М. С. Горбачева почти презрительно говорится о том, как сначала Дмитрий Сергеевич хвалил и приветствовал прогрессивного генсека, как потом он ровно в тех же выражениях и с тем же пылом приветствовал Бориса Николаевича… Власти любят Лихачева потому, что интеллигент лихачевского образца очень для них выгоден. Вроде и интеллигентом называется, и опасности от него никакой. Что же это за тип культурного сознания? Пожалуй, откровеннее всего Дмитрий Сергеевич демонстрирует его в своих «Заметках о русском» — книге эссе, по-розановски фрагментарных, но по-лихачевски банальных. Для Лихачева культура — прежде всего иерархия. С этим трудно поспорить, но абсолютизация такой жесткой иерархичности грозит нам крайней несвободой, почти диктатурой. Лихачев своими выступлениями и собственным примером всячески пропагандирует тип интеллигента, определяющийся прежде всего внешним поведением. Грубо говоря, старших надо уважать, младших надо учить, женщинам надо уступать, нож надо держать в правой руке, а вилку — в левой. «Юности честное зерцало» во взрослом и осовремененном варианте. И эти-то черты в изложении Лихачева претендуют на роль морального кодекса! Будучи при этом лишь весьма условным набором табу, чисто этикетной, а не этической нормой. Но этика Лихачева не интересует, сколько бы он ни говорил о духовности. Духовность в его представлении — это именно культ соблюдения внешних приличий. Интеллигентом при таком раскладе быть очень просто: главная добродетель — скромность и тихость. Главный писатель — кастрированный для удобства Чехов. Идеал — среда провинциальных библиотекарей. О, как любит Дмитрий Сергеевич провинциальных библиотекарей! (Потому и любит, что они имеют к культуре чисто внешнее, поверхностное отношение: они ПРИ ней, и это дает им возможность уважать себя.) И это глубоко не случайно, ибо носителей культуры Дмитрий Сергеевич чаще всего обнаруживает именно в провинции. Столицы растлены свободой, а провинция еще живет по старому обряду, соблюдая табу и превыше всего ставя внешнее поведение. Надо заметить, в любых замкнутых и несвободных системах именно внешнее поведение является главным мерилом отношения к человеку: то, как ты ходишь, ешь, жестикулируешь, особенно важно в тюрьме, в армии и тоталитарном социуме. Не случайно при Сталине мальчиков и девочек тщательно учили хорошим манерам: доносительство было нормой, ложь и ханжество процветали, лозунг «Умри, но не давай поцелуя без любви» вполне мог редуцироваться до откровенного «Умри, но не давай!» — но при этом все держали нож в правой руке, а вилку в левой. И таким интеллигентным манером ели друг друга.
Культ «интеллигентных манер» Лихачевым прокламируется постоянно. Достаточно сравнить ответы Окуджавы и Лихачева на вечно задаваемый им вопрос о том, что такое интеллигент. Главной чертой интеллигентного человека Окуджава считает самоиронию. Лихачев больше всего говорит о скромности. О, эта скромность! Я окончил десятый класс в 1984-м, аккурат накануне перестройки, и живо помню, как скромность в советской школе возводилась в перл создания, а любой хоть чем-то выделяющийся из массы типаж объявлялся выскочкой, бросающим вызов коллективу! И как странно было мне всегда слушать Лихачева, зовущего к старомодности, сдержанности, чистоте языка — и ни словом не упоминающего о таких непременных чертах интеллигента, как трезвый и честный взгляд на себя, отказ от сотрудничества с преступной властью, готовность пожертвовать собой ради своих личных убеждений и нежелание, неготовность падать в общую мясорубку ради великого принципа! Есть и еще одна непременная черта интеллигента — для него личное, индивидуальное всегда выше толпы, и он никогда не подлаживается ни к ней, ни к верхушке общества. Интеллигентность Сахарова была не в том, что он тихо говорил и не считал для себя возможным сидеть в присутствии женщины, которой не хватило стула. Интеллигентность его была в честности, трезвости и отваге.
Но Лихачев — человек иерархической культуры, не столько даже русской (хоть и у нас этого хватает), сколько азиатской. А такую культуру надо прежде всего охранять, ограждать и оберегать. От всего, в том числе и от развития. Это весьма трусливый, но распространенный среди провинциальных библиотекарей подход. Для людей такой культуры естественно как раз сотрудничать с властями — для них превыше всего ценности государства. В своих «Заметках о русском», говоря о временах весьма далеких, Лихачев всегда отождествляет патриотизм с преданностью властям. И в этом смысле его сотрудничество со всеми властями, о котором говорит Горбачев, вполне объяснимо. Это своего рода принципиальная установка — раз человек во всем блюдет иерархию, то конфликтовать с властью ему никак нельзя. Этики здесь, конечно, нет и близко: какая этика, помилуйте, когда кодекс поведения задан изначально? Уступай место старшим, слушайся властей и по возможности не высовывайся (это называется скромностью). Культура, проповедуемая Лихачевым, ничего общего не имеет с духовностью — это культура поведения. Поведению придается гипертрофированное значение: мне известны случаи, когда Лихачев объявлял человека недостаточно интеллигентным на том лишь основании, что тот позвонил ему получасом позже назначенного времени или кого-то не пропустил в комнату впереди себя… Кто спорит, мелочи — великое дело, однако такая абсолютизация внешних проявлений интеллигентности выглядит пугающе несвободной и очень далекой от подлинной духовности. Человек высокой культуры, как знаем мы из мемуаров современников, никогда особой скромностью не отличается. Не слишком блюдет он и внешние приличия — тому примером Рабле, Вийон, Пушкин и Бунин. Не главное для него — уступать место, подавать пальто, правильно держать нож и вилку. Сотрудничество с властями его не прельщает. Жесткой иерархии ценностей он не признает и разрушает ее самим актом творчества. И, наконец, для всякого культурного человека Родина отнюдь не тождественна государству. Не то даже у такого молодого человека, как я, было бы уже как минимум три Родины — брежневская, горбачевская и постперестроечная ельцинская. Лихачев же почти во всех работах красной нитью проводит мысль об огромном значении русской государственности (которая, возможно, и действовала на культуру благотворно, но лишь как пресс, обеспечивающий нажим на творца).
Это и впрямь вечные «ножницы» для культуры: свобода и снятие всех табу тоже бывают губительны. Без запретов культура не живет. Вопрос весь в том, как эти запреты понимать. Точнее всего разницу между нравственностью и моралью определил земляк Лихачева, «митек» Владимир Шинкарев: мораль — это правильно вести себя за столом. А нравственность — это не предавать друзей. Так вот, все запреты в культуре на самом деле касаются только этики. Нельзя упиваться разрушением и ужасом. Нельзя смаковать насилие. Нельзя призывать к нему. Это запреты сущностные, и они как раз Лихачева волнуют меньше всего. Иначе этот интеллигент давно призвал бы не матершинников преследовать, а чеченскую войну остановить, и хоть словом обмолвился бы о ней в своих интервью и выступлениях. Нельзя: государственность. Лихачев педалирует другие запреты — на тематику, на лексику, на способы самовыражения… Иногда мне кажется, что убийца, вежливо подающий пальто потенциальной жертве и извиняющийся, прежде чем нанести ей удар ножом, с точки зрения поведенческой иерархической культуры как-то симпатичнее непредсказуемого творца вроде Пушкина, который носил длинные ногти, вызывающе цинично острил при дамах и имел вечно стоптанные каблуки (одежде интеллигентного человека Дмитрий Сергеевич всегда уделяет особое внимание — она должна быть скромной, но безупречной). Да, таково русское традиционное отношение к культуре. Умным быть не обязательно — обязательно выглядеть, блюсти кодекс. Поэтому общество никогда не принимало русских писателей — поэтому же и появился класс интеллигентов, для которых внешние проявления культуры значат мало, а принципиальны только этика, честность, умение говорить в лицо власти правду и оберегать от слишком грубой правды близких людей. Интеллигенция придумала себя сама — как противовес власти, как антагониста государственности. Лихачев же в полном соответствии с древнерусской традицией хочет превратить культуру в набор сакральностей, окружить ее забором табу — в таких условиях обо всем говорят с придыханием, целуются только после свадьбы и каждое простейшее бытовое действие обставляют тысячами ритуальных условностей (чем, кстати, славится и «блатной» закон). Ритуал, табу, некий беспрерывный менуэт — вот, по Лихачеву, культура общения и поведения. И вполне естественно, что при таком взгляде на вещи ничего нового в науке не изречешь: новизна угрожает стабильности, сулит свободу…
Таков Дмитрий Сергеевич Лихачев — защитник культуры в ее провинциально-библиотечном варианте. Это очень старый человек. И никто не собирается ставить ему в вину того, что он живет по собственному иерархическому закону. Я от души желаю ему долгой жизни и всяческого процветания — не в моих привычках призывать к охране общества от кого-либо, хотя охранительность в выступлениях Лихачева мне представляется очень опасной. Но делать из него кумира и идола, провозглашать символом культурности и духовности нет решительно никаких оснований. Дмитрий Лихачев — своего рода Илья Глазунов от филологии и истории. Властям он необходим. Ибо Лихачев — единственный из русских интеллигентов, публично и постоянно удостаиваемых такого звания, кто никак не реагирует на общественную жизнь и никогда ни за кого не вступается, если это угрожает ему хоть тенью конфликта с начальством. Подписывать письма я и сам не любитель. Но высказывать свое отношение к действительности иногда невредно.
Нашему государству нужны такие интеллигенты. Настоящие интеллигенты никогда и никакому государству не нужны.
Слава Богу!
http://old.russ.ru/journal/ist_sovr/97-08-14/bykov.htm