“Мы все говорим об интеллигенции и никак не можем наговориться… По сути, это вопрос нашего самоопределения”, – писал российский литературовед П.Н.Сакулин [Сакулин 1925: 80; см. также Судьбы русской интеллигенции 1991: 29]. Эти слова были сказаны в середине 1920-х годов, в разгар новой волны дискуссии об интеллигенции.
Таких волн было несколько: “веховская” (1909-1910 гг.), советская (1925-1927 гг.), перестроечная (вторая половина 1980-х – начало 1990-х годов). Новое тысячелетие ознаменовалось очередным витком дискуссий. Проблематика интеллигенции остается неотъемлемым элементом представлений об историческом опыте и судьбе, составляющих в совокупности с другими факторами и символами российскую идентичность. Более того, проблемы групповой идентичности российской интеллигенции имеют особое значение в силу той социальной функции, которую несет эта группа в российском обществе и российской культуре, – продуцируя новые смыслы, идеологические конструкции и паттерны самоопределения российского общества как целого. Поэтому каждое новое обращение к данной проблематике вновь и вновь маркирует очередной кризис идентичности в обществе, его вступление в период поиска новых ее оснований, новых “социальных семафоров”. Вместе с тем и для интеллигенции как особой социальной группы такие дискуссии были и в значительной мере остаются способом групповой самоидентификации. Замечу a propos, это обстоятельство далеко не всегда осознается участниками дискуссии: каждый раз дискуссия как будто начинается заново, и каждый дискутант претендует на то, что выражает совершенно объективную, не зависящую от личных взглядов и предпочтений позицию.
Например, мало кто вспоминает, что дискуссиям 1909-1910 гг. в России предшествовали достаточно горячие споры об интеллигенции в начале 1880-х годов. “Я готов все-таки отстаивать некоторые общие права интеллигенции и даже само слово ‘интеллигенция’, – писал литературный критик Н.К.Михайловский в 1881 г. “Не Бог весть, какая находка это слово, – рассуждал он, – но у нас это слово привилось и употребляется даже теми, кто его отрицает… Если слово привилось, и еще вдобавок такое нескладное, неуклюжее слово как ‘интеллигенция’, так значит оно соответствует какой-то настоятельной потребности”. В самой наличности слова “интеллигенция” Михайловский видел нечто отчасти утешительное, отчасти прискорбное, и, во всяком случае, обусловленное особенностями российской истории. “Один из аргументов против него гласит так: нигде в Европе это слово не употребляется в смысле определения особой общественной силы. И это говорят главным образом люди, которые во всех других отношениях плюют на Европу… Ну и будем самобытны, осмелимся иметь термины и понятия, Европе неизвестные” [Михайловский 1881].
Понятие “интеллигенция” в России никогда не имело однозначного смысла, что особенно четко проявилось на изломах российской истории ХХ в. Вплоть до первой русской революции содержание понятия обсуждалось, в основном, неспешно, в академическом духе. Так, М.И.Туган-Барановский в статье “Что такое общественный класс” отмечал: “Интеллигенция есть общественная группа с неопределенным классовым характером” [Туган-Бара-новский 1904]. В том же году А.С.Изгоев указывал: “В противоположность общепринятому у нас взгляду мы думаем, что общественная группа, сходная с нашей ‘интеллигенцией’, существовала и существует в других странах, кроме России”. Но, по его мнению, следовало бы “…поискать признаки, определяющие, что такое интеллигенция, вне субъективных представлений”, критерии принадлежности к интеллигенции как к особой социальной группе. Ее определяющим признаком Изгоев полагал тогда “… присущий профессиональной деятельности этих лиц элемент учительства в широком смысле слова, передачи людям сведений и накопленных знаний с целью научения”. Изгоев сравнивал интеллигенцию с путями сообщения, которые “развозят знания по всем концам света” [Изгоев 1904]. Он подверг осмеянию идеализацию интеллигенции, в частности Н.Бердяевым, утверждавшим в 1903 г.: “Интеллигент живет, прежде всего, интересами разума, интеллекта, духовный голод есть преобладающая страсть” [цит. по Изгоев 1904]. Изгоев насмешливо осведомлялся, неужели же интеллигент не испытывает голода физического, и упрекал Бердяева в увлечении красивой фразой.
Увлечение красивой, хлесткой фразой, кипение страстей, субъективизм в последующие годы сформировали прочную тенденцию в обсуждении проблем интеллигенции, в особенности, в ее отношении к власти и государству, ее роли в первой русской революции. Бердяев и Изгоев объединились тогда в страстном стремлении обличить и развенчать безбожную, непрофессиональную, максималистскую, отщепенческую интеллигенцию, что и вылилось в издание совместно с другими единомышленниками знаменитого сборника “Вехи”. Сборник вызвал волну возмущения и негодования в дореволюционной России (“слепые вожди слепых” /Д.Шаховской/, “обвиненные судьи” /Г.Петров/, “обличители интеллигенции” /П.Боборыкин/), хулу и поругание – в советской, восторг и поклонение – в постсоветской, перестроечной.
Один из ключевых моментов дискуссии – вопрос об уникальности интеллигенции. Российские мыслители начала прошлого века в этом вопросе были в массе своей значительно менее категоричны, нежели наши современники, как, впрочем, и в вопросе об “особости” России. Так, несмотря на различия в оценке интеллигенции, и П.Б.Струве, и П.Н.Милюков сходились в том, что она состоит из различных слоев и групп, аналоги которых, безусловно, существуют во всех более или менее развитых странах. “Интеллигенция вовсе не есть явление специфически русское, – утверждал Милюков. – Ведь и во всех других странах интеллигенция, как отдельная общественная группа, возникала, как только рост культуры или усложнение общественных задач вместе с усовершенствованием государственно-общественного механизма и демократизацией управления создавали потребность в специализации и профессиональной группировке интеллигентского труда” [цит. по Вехи…1991: 297]. По его мнению, эволюция интеллигентского духа в других странах представляет ряд любопытных аналогий с нашей историей.
Другой автор процитированной книги, Д.Н.Овсянико-Куликовский рассуждал так: в странах, где духовная культура есть дело новое и непривычное, нередко “всякое духовное благо оценивается не по существу, а сообразно с характером и направлением идеологии [там же: 387]. Тип интеллигента-идеолога, по его мнению, относительно редкий в странах Запада, оказался превалирующим в России. Русская интеллигенция “застряла” в идеологическом фазисе. Несомненно, что тип интеллигента-идеолога в России был самым заметным, причем в значительной степени под влиянием субъективного фактора. Р.Пайпс, крупнейший из западных исследователей русской интеллигенции того перио-я да, отмечал, что долгое время термин “интеллигенция” не имел точного и повсеместно признанного всяким определения. Однако, “в 1870-х годах молодые люди, отличавшиеся радикальными философскими, политическими и общественными взглядами, стали утверждать, что право носить титул интеллигента принадлежит им одним”. Тем не менее, сам Пайпс, глубоко изучивший исторические реалии России концаXIX в., дал другое определение: “Интеллигент – тот, кто не поглощен целиком и полностью своим собственным благополучием, но печется о процветании всего общества” [Пайпс 1994].
Между прочим, Пайпс отмечал и тот факт, что в последней трети XIX в. в России было достаточно сильным среди “образованного класса” стремление к деидеологизации. Л.Толстой в письме к П.Боборыкину высказался так: “Цель 42 художника несоизмерима с целями социальными. Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда неистощимых ее проявлениях” [цит. по Пайпс 1994]. Б.Фромметт, исследовавший жизнь дореволюционного студенчества России, отмечал, что даже в этом “взрывоопасном материале” “бывали моменты, когда именно передовая часть студенчества пыталась удержать его на русле академизма”. А после забастовки 1908 г., на его взгляд, “студенчество окончательно встало на путь профессионализма” [Фромметт 1912: 63,103].
В русской интеллигенции обнаруживалось множество образовательных, профессиональных, квалификационных характеристик. “Интеллигенция, как бы ни понимался этот термин, обнимает собою множество групп, существенно различных между собою по привычкам, по духовному складу, по образу жизни”, – писал видный юрист и журналист К.Арсеньев [Арсеньев 1909]. Это суждение в значительной степени объясняет тот разнобой во мнениях и оценках интеллигенции, который существует и поныне. Каждый из авторов публикаций либо же участников дискуссии имеет в виду “свою” интеллигенцию. “Неопределенность терминологии влечет за собой сбивчивость понятий и противоречия в выводах”, – отмечал Арсеньев [там же]. Он рекомендовал дифференцировать элементы, “ смешанные в одну кучу”, устанавливая роль каждого из них, прослеживая его источники в прошедшем, оценивая его значение в дни свободы, в дни колебаний и реакции.
В адрес интеллигенции, как в прошлом, так и в настоящем, раздаются противоречивые обвинения. Когда современных интеллигентов упрекают в том, что они утратили значительную часть блеска и образованности старой русской интеллигенции, в памяти невольно всплывают “веховские” строки, написанные А.С.Изгоевым: “Если вспомнить, какое жалкое образование получают наши интеллигенты в средних и высших школах, станет понятным и антикультурное влияние отсутствия любви к своей профессии и революционного верхоглядства, при помощи которого решались все вопросы. Надо иметь, наконец, смелость признаться, что в наших государственных думах огромное большинство депутатов не обнаружили знаний, с которыми можно было бы приступить к управлению и переустройству России” [цит. по Вехи… 1991: 204]. Чем не образец самой злободневной сегодняшней публицистики?! И вообще, на мой взгляд, именно Изгоеву принадлежит самая жесткая критика русской интеллигенции, обвиняемой им в необразованности и некультурности, отсутствии интереса и любви к своей профессии, к знаниям, в том, что она предала функцию “учительства” во имя ложно понятой идеи. Образ интеллигента, распевающего “Дубинушку” в кабаке и плачущего о судьбе русского народа в публичном доме, потому и убийственен, что не столько карикатурен, сколько вполне вероятен в русской действительности. Как и его “карикатура” – Васисуалий Лоханкин.
В чем же выразилась трагедия русской интеллигенции? В том ли, что это были люди, “получившие западное образование и оставшиеся без почвы в своей стране” (как утверждает Г.С.Померанц [цит. по Интеллигенция и власть 1992: 73]), или же “в глубоком духовном разладе в связи с ее (интеллигенции – Л.Ф.) некультурностью, необразованностью”, как считал А.С.Изгоев [цит. по Вехи… 1991: 204]? Каков из приписываемых ей образов наиболее адекватен? Тот ли, согласно которому (по Л.А.Аннинскому) интеллигенция занята “всемирными проблемами, всечеловечна, всеотзывчива”, но не видит того, “что рядом” [цит. по Интеллигенция и власть 1992: 75], либо же тот, который представляет ее “замкнутой группой специалистов, оторвавшихся от жизни, от тех ее областей, которые не имели прямого отношения к их специальности” (по М.А.Рейснеру) [цит. по Судьбы русской интеллигенции 1991: 15]? С разных сторон участники дискуссий об интеллигенции обвиняют ее по сути в одном и том же, – в отрыве от реальности.
Еще “веховцы” заложили традицию обвинения интеллигенции в максимализме и радикальности, создали миф о принципиально непримиримом отношении интеллигенции к власти, основанном на убежденности как в том, что власть никогда не слушает мыслящих людей, так и в том, что интеллигенция при контакте с властью утрачивает (или даже предает) свою миссию. Недоумение вызывала и неопределенность термина “интеллигенция”, употреблявшегося “веховцами” достаточно вольно, без уточнения смысла самого понятия. И.Игнатов высказывал мнение, что, взявшись судить интеллигенцию, они крайне неряшливо провели “предварительное следствие…, не определив с точностью, кто участвовал в тайном сообществе, именуемом ‘русская интеллигенция’, уже начали суд” [цит. по Загнившие “Вехи” 1910].
Следующая после “Вех” и их оппонентов попытка определиться с понятием “интеллигенция” производилась в ходе дискуссий 1923-1925 гг. Кстати, эти дискуссии развернулись именно потому, что большевики обвиняли интеллигенцию в недостаточном сочувствии к советской власти и идеям коммунизма. Именно тогда П.Н.Сакулин и сформулировал мысль, приведенную в начале статьи, особенно подчеркнув чрезвычайную сложность такого рода проблемы самоопределения. Ему, почтенному литературоведу, досконально изчившему историографию и разные стороны проблемы, приходилось постоянно “приноравливаться” к ведущему дискуссии – Н.И.Бухарину, рассуждавшему об апатичном отношении интеллигенции к идеям революции и к Советской власти, и сводящему все к мелкобуржуазной природе интеллигенции.
Бухарина мало трогали напоминания Сакулина о бесконечном героизме сельских учителей и учительниц, взваливших на себя гигантский труд просвещения. Даже результаты глубокого и обширного исследования, проведенного Сакулиным к 1925 г. и опубликованные в книге “Социологический метод в литературоведении” (где одна из глав названа “Интеллигенция”), не изменили позиции власти. Между тем, Сакулин предпринял удивительную (тем более, по тем временам) попытку вразумить спорщиков, указав на множественность критериев принадлежности к интеллигенции, в т.ч. и идеологических (либеральных, радикальных, социалистических, пролетарски-коммунистических), и потому с позиции науки не могущих иметь обязующей силы. “Справедливость требует признать известное право и за консервативным критерием разных оттенков. Ведь и в ‘том’ лагере есть честные мыслители, также ‘объединенные общей любовью и общей ненавистью, объединенные творческими исканиями и борьбой’”, – увещевал Сакулин [Сакулин 1925: 78]. “Социальное положение отдельных групп и подгрупп интеллигенции весьма различно: об этом недостаточно помнят, когда огульно говорят о русской интеллигенции, все равно, в положительном или отрицательном смысле” [там же: 44 80]. Поэтому, делал он вывод, этические дефиниции интеллигенции совершенно законны в публицистическом смысле, но не носят социологического характера. На основе анализа обширной публицистической и научной литературы он выделил три взгляда на интеллигенцию: во-первых, – как на класс в самом строгом значении термина (преимущественно большевистский взгляд, выраженный Лозинским, подчеркивавшим “волчью” природу класса интеллигенции); во-вторых, – как скорее на профессию, чем класс, распадающуюся, в свою очередь, на ряд профессиональных групп, из которых каждая выполняет особую функцию, имеет свои экономические интересы и обнаруживает особую психологию (Туган-Барановский, Каутский); в-третьих, – как на внеклассовое, социально-этическое образование (Иванов-Разумник, Бердяев и др.) [см. там же].
Однако, в дискуссии 1923-25 гг. доминирующими оказались голоса Бухарина и Рейснера, призывавшие осудить равнодушие интеллигенции к идеям коммунизма и “штамповать” новую интеллигенцию “как на фабрике”.
Последующий запрет коммунистического режима на свободное обсуждение проблемы интеллигенции и даже на использование самого понятия “интеллигенция” в качестве морально-этической категории объяснить не сложно. Тем не менее, самоидентификация “образованного класса” в советском государстве имела место и складывалась под воздействием множества факторов. На характер перестроечных дискуссий об интеллигенции особый отпечаток наложили ценностные ориентации 1950-1970-х годов, когда скрытая или явная оппозиция режиму на уровне обыденного сознания выражалась в диффамации ценности социального продвижения, профессиональной специализации, практической политики и вообще всего, связанного с повседневностью. Как отмечал Б.Дубин, утрата образовательного превосходства, социальной привлекательности, моральной авторитетности интеллигенции для других социальных групп привели к расцвету “миссионерской легенды” о ней [Дубин 1995: 42-43].
Проблематика интеллигенции тесно связана с проблемой свободы, демократии, права на мысль, независимое ее выражение. Опасность этой проблематики для режима, отказывавшего гражданам в данных правах, настолько очевидна, что далеко не сразу после начала перестройки система табу в отношении независимого взгляда и свободного от конъюнктуры анализа интеллигенции была разрушена. Зато после 1989 г. поток публикаций на эти темы приобрел характер лавины.
Первоначально дискуссия развернулась по поводу отношения интеллигенции и власти, затем в центре внимания оказалась проблема “неэффективности” интеллигенции, ее неспособности быть действенной в современных условиях, в социально-политической борьбе, ее неумения отыскать “место под солнцем”. В ходе полемики, временами чрезвычайно ожесточенной, предпринимались редкие попытки сравнительного анализа “образованного класса” России с аналогичной стратой в других, прежде всего западных странах. Как правило, до сих пор обнаруживается исключительно слабое представление об “образованном классе” Запада, который противопоставляется российской интеллигенции по всем параметрам. Идеологизированность и тенденциозность дискуссии проявляется и в том, что цитируются и обсуждаются, прежде всего, произведения “веховцев”, к тому же в период после революции 1905-1907 гг.
А ведь еще в 1914 г. автор “Истории русской интеллигенции” Д.Н.Овсянико-Куликовский предупреждал: “Не будем судить о той эпохе (второй половине XIX в. – Л.Ф.) по кризису, пережитому Россией в 1905-1907 гг., чтобы не потерять из виду исторической ретроспективы и не сделать ошибки при оценке тогдашних идей, настроений, представлений” [Овсянико-Кули-ковский 1914].
В отношении интеллигенции с “веховским” видением совпадает взгляд на этот слой как на “общественно инфантильный нарцисс, замкнутый, самодостаточный ‘орден’” (М.Колеров [цит. по Новый мир 1994а]), “явно мистифицированную” группу не профессионалов, самозваных учителей жизни, неприкаянных устроителей общественного благоденствия” (А.Быстрицкий [цит. по Новый мир 1994б]), “образованные классы”, которым присущи “идеализм, социальный утопизм, иррационализм в помыслах и действиях” (А.Кива [цит. по Новый мир 1993]).
С другой стороны, в перестроечный период предлагались и принципиально иные определения: “интеллигент – душа и ум мира” (А.Бузгалин), “интеллигенция – это не просто образованные люди, это не профессионалы, а революционеры, перестройщики” (Ю.Бородай), “особого рода партия образованных людей, объединенных общим умонастроением” (В.Межуев) [см. Интеллигенция и власть 1992]. Придать позитивное содержание понятию “интеллигенция” призывали многие авторы. Д.С.Лихачев давал следующее определение: “Интеллигент – представитель профессии, связанной с умственным трудом, и обладающий умственной порядочностью” [Лихачев 1993]. Т.Наумова предложила дополнить характеристику интеллигенции как особой социальной группы людей, занятых интеллектуальным трудом, наличием интеллигентности, т.е. подвижничества, гражданского чувства, высокой нравственности, обширных и разносторонних знаний [Наумова 1995].
В большинстве подходов продолжала господствовать дуальная позиция: интеллигенция – зачинщица или жертва, как назвал свою статью Ю.Поляков, отметив, что интеллигенция “по самой своей сути многолика, многоцветна, многопартийна”. “Ядро интеллигенции всегда составляли представители разных, порою противоположных политических направлений… Бывает преобладание тех или иных политических влияний, но единства – никогда” [Поляков 1996: 18]1.
В широком теоретическом плане поиск определения интеллигенции как интеллектуальной, духовной категории лежит в той же плоскости, что и определение духовности, культуры. Именно в таком плане рассматривал интеллигенцию известный философ М.Мамардашвили, характеризуя ее как “носителя всеобщей совести общества, в качестве его всеобщего чувствилища, в котором сходятся все нити чувствования и критического самосознания остальных частей общественного организма, лишенного без нее и голоса, и слуха” [Мамардашвили 1990: 392] . В контексте напряженной и ценностно-ориентированной интеллектуальной деятельности индивида и общности анализирует интеллигенцию Е.Б.Рашковский: “Интеллигенция – не просто состояние отдельных мышлений, индивидуальных или групповых, но мощный духовно-исторический процесс, перехлестывающий цивилизационные, этнические и классовые рубежи. Интеллигенция – это определенный социокультурный массив, исторически вынужденный принять на себя роль объективного агента внесения элементов рациональной самоорганизации в социальную и духовную жизнь общества” [Рашковский 1990: 124]. В связи с многозначностью и путаницей смыслов и значений Рашковский считает необходимым “увидеть во всей этой мозаике смыслов их взаимосвязь и внутреннюю соотносительность… Требуется не привычная логика взаимоотграничения и взаимоотсечения, но скорее логика взаимосоотнесения”, – пишет он [там же: 114].
В дискуссиях, особенно публичных, такая логика воспринимается с большим трудом. Так, Л.Гудков утверждает: “Ничего похожего на нашу интеллигенцию на Западе нет, если не считать маргиналов левого толка, но они как раз и не делают погоды” [Гудков 1992: 392]. Однако, в суждениях относительно функций и статуса западных интеллектуалов, их места и роли в жизни общества существует такой же широкий разброс мнений, как и в отношении к интеллигенции в России [см., напр., Gattone 2006; Intellectuals in Liberal Democracies 1987; The Political Responsibilities 1990].
Всегда, когда дискуссия об интеллектуалах усиливается, проблема их ответственности обостряется, активизируется и миф о “закате интеллектуалов” и “смерти интеллигенции”. Маша Гессен выносит идею о постоянном умирании интеллигенции в заголовок своей книги, замечая: “Каждое поколение интеллигенции провозглашает, что интеллигенция умерла. Или же именует себя последним поколением интеллигенции” [Gessen 1997: 202]. “Интеллигенцию сегодня хоронят все кому не лень”, – пишет Ольга Балла, остроумно сравнивая постановку этого вопроса с такими вечными темами, как “Есть ли Бог?” и “Человек ли женщина?”. Она называет “конец русской интеллигенции” одной из устойчивых тем современной российской умственной жизни [Балла 2005: 30] и описывает тип “могильщика интеллигенции”, к которому из современников, согласно выраженной ими позиции, принадлежат Г.Павловский и В.Третьяков.
Споры, ведущиеся в российской интеллектуальной среде, во многом напоминают те дискуссии, которые вела интеллигенция в начале прошлого века об отношениях с властью и обществом. Р.В.Рывкина настаивает на исчезновении интеллигенции в России в постперестроечную эпоху, поскольку “интеллигенция пошла во власть” [Рывкина 2001]. Напротив, по логике С.Кордонского, интеллигенция, склонная рефлектировать, представляет потенциальную опасность для государства, которое стремится локализовать активность интеллигентов в приемлемых для себя формах [Кордонский 2006: 206]. По мнению Б Дубина и Л.Гудкова, система народ–интеллигенция–власть возникает только в ситуациях крайней неразвитости социальной структуры модернизирующегося общества. Так называемые комплексы интеллигенции представляют собой, по их мнению, “сочетание завышенной самооценки, основанной на сознании приобщенности к культурному наследию страны, и неполноценности, рождающейся из практической несостоятельности интеллигентов” [Гудков, Дубин 2007].
Сравнивая две эпохи, когда развернулась “активная дискуссия об интеллигенции: поражение революции 1905-1907 гг. и поражение советской власти как главного достижения Октябрьской революции”, М.Е Добрускин видит их сходство как в активности интеллигенции в эпоху перемен, так и в ее расколе, утрате идеалов, переходе на противоположные позиции, а также ожесточенной критике интеллигенции, разворачиваемой в обществе, в основном, тоже интеллигентами [Добрускин 2004: 49-50].
В публикациях начала 2000-х годов авторы также говорят о разнородности политических, идейных, морально-этических позиций интеллигенции. Особые чувства вызывает так наз. “новая”, “олигархическая” интеллигенция [Карпухин, Макаревич 2004], соответствующая социальной структуре буржуазного типа [Беленький 2004], либеральная по риторике и экономическим взглядам [см. Все на выборы 2003]. Новую интеллигенцию обвиняют в критиканстве, преклонении перед богатством и постоянном вымогании денег у государства.
Интеллигенты по-разному воспринимают свою ответственность в отношении к государству, власти, проявляя нетерпимость к тем, кто интерпретирует ее по-другому. Журналист Е.Ямпольская эмоционально восклицает: “Пока одни других обзывают ‘ренегатами’ и ‘продажными шкурами’, а вторые первых ‘либералистами’, ‘диссидой махровой’ и ‘демшизой’, проходит жизнь” [Ямпольская 2007].
Несмотря на различия в риторике, современные дискуссии об интеллигенции схожи с предшествующими по проблематике обсуждения (определение интеллигенции; отношение интеллигенции и власти; ответственность интеллигенции), по остроте дискуссии и нетерпимости к другому, отличному от собственного, мнению. Объединяет их и то, что спор ведется все время вокруг нескольких десятков имен, преимущественно, столичных интеллектуалов2. В уже упоминавшейся статье Гудкова и Дубина, характеризующих интеллигенцию как орудие советской системы, упоминается о 80 московских интеллектуалах, которые обладают самостоятельным, критическим взглядом на происходящее.
Вопрос о том, что интеллигенция – не только московские интеллектуалы, но и многие провинциальные учителя и врачи, которые напряженно работают, в том числе и для формирования представления о России, ее образа, ставит британская исследовательница А.Уайт. Она отмечает, что сформированная ими модель российской идентичности отличается от той, которую конструируют московские интеллектуалы и политики [White 2004: 210-212]. На стыке идентичностей – локальной, семейной, национальной – интеллигент чувствует себя повествователем или героем эпохи перемен. Его рефлексии позволяют понять, как выживает Россия, увидеть ее “изнутри”.
Сегодня в контексте самоидентификации современной российской интеллигенции встают и вопросы о качестве российского интеллектуального капитала, о перспективах инновационного развития и о его субъектах. Может ли такая мотивация привести к консолидации самой интеллигенции и росту влияния ее представителей в публичном пространстве? Или же такой запрос в российском обществе до сих пор не сформирован? Определяя основания собственной идентичности, интеллигенция продолжает расставлять “социальные семафоры”.
_________________________
-
- В последние годы Ю.Поляков существенно изменил свой взгляд: в ряде интервью он резко критиковал либеральную интеллигенцию, создавшую столь искаженный образ России, что его приходилось корректировать непосредственно президенту Путину.
- Аннинский Л.А. 1992. Интеллигенция и власть. (Круглый стол). – Полис, № 3.
- Арсеньев К. 1909. – Вестник Европы, кн. 5.
- Балла О. 2005. Интеллигенция и эволюция. От социальной группы к человеческому типу. – Лицейское и гимназическое образование, № 2.
- Беленький В.Х. 2004. Еще раз об интеллигенции. – Социс, № 4.
- Вехи. Интеллигенция в России. 1991. М.: Молодая гвардия.
- Все на выборы. Игры интеллигентов или социальный контроль масс. 2003. М.: ЭКС-МО-Пресс.
- Гудков Л. 1992. Интеллигенты и интеллектуалы. – Знамя, № 3.
- Гудков Л., Дубин Б. 2007. Иллюзия модернизации: российская бюрократия в роли “элиты”. – Pro et Contra, № 3 (37).
- Добрускин М.Е. 2004. Интеллигенция под огнем критики: вымыслы и истина. – Философия и общество, № 3.
- Дубин Б. Интеллигенция и профессионализация. 1995. – Свободная мысль, № 10.
- Загнившие “Вехи”. 1910. М.
- Изгоев АС. 1904. – Образование, № 1.
- Изгоев АС. 1991. Об интеллигентской молодежи. – Вехи. М.
- Интеллигенция и власть. (Круглый стол). 1992. – Полис, № 3.
- Карпухин О.И., Макаревич Э.Ф. 2004. Владимир Путин и интеллигенция. – Социально-гуманитарные знания, № 4.
- Колеров М. 1994. Самоанализ интеллигенции как политическая философия. Наследство и наследники “Вех”. – Новый мир, № 8.
- Существует, правда, целое направление “интеллигентоведения” с его систематическими конференциями и добротными научными публикациями. Однако, голоса его представителей не слышны в публичных дискуссиях об интеллигенции.
- Кордонский С. 2006. Рынки власти. Административные рынки СССР и России. М.
- Лихачев Д.С. О русской интеллигенции. 1993 – Новый мир, № 2.
- Мамардашвили М. 1990. Как я понимаю философию. М.: Прогресс.
- Милюков П.Н. 1991. Интеллигенция и историческая традиция. – Вехи. Интеллигенция в России. М.
- Михайловский Н.К. 1881. – Отечественные записки, т. 259, № 12.
- Наумова Т. 1995. – Интеллигенция и пути развития российского общества. – Социс, № 3.
- Новый мир. 1993, № 8.
- Новый мир. 1994а, № 8.
- Новый мир. 1994б, № 3.
- Овсянико-КуликовскийД.Н. 1991. Психология русской интеллигенции. – Вехи. Интеллигенция в России. М.
- Овсянико-Куликовский Д.Н. 1914. История русской интеллигенции. СПб.
- Пайпс Р. 1994. Россия при старом режиме. М: “Независимая газета”.
- Поляков Ю. 1996. Зачинщица или жертва. Интеллигенция в эпохи смуты. – Свободная мысль, № 2.
- Рашковский Е.Б. 1990. Научные знания, институты науки и интеллигенция в странах Востока. М.: Наука-ВЛ.
- Рывкина Р.В. 2001. Драма перемен. М.: Дело.
- Сакулин П.Н. 1925. Социологический метод в литературоведении. Ростов.
- Судьбы русской интеллигенции. Материалы научной дискуссии 1923-1925. 1991. Новосибирск: Наука.
- Туган-Барановский М.И. 1904. – Мир Божий, Январь.
- Фромметт Б. 1912. Очерки по истории студенчества в России. М.
- Ямпольская Е. 2007. – Известия, № 193.
- Gattone, Charles F. 2006. The Social Scientist as Public Intellectual. Critical Reflection in a Changing World. N.Y.: Rowman & Littlefield Publishers.
- Gessen M. 1997. Dead Again. The Russian Intelligentsia after Communism. L., N.Y.
- Intellectuals in Liberal Democracies. Political Influence and Social Involvement. 1987. – Ed by Alain G.Gagnon. N.Y., L.: Praeger.
- The Political Responsibilities of Intellectuals. 1990. – Ed. by Ian MacLean, Alan Monte-fiore, Peter Winch. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press.
- White A. 2004. Small-town Russia. Postcommunist livelihoods and identities. A portrait of’the intelligentsia in Acit, Bednodemyanovsk and Zubtsov, 1999-2000. L., N.Y: Routledge Curzon.
- Статья подготовлена при поддержке Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров (№ 06-86349-000-GSS).
http://www.politstudies.ru/files/File/2008/3/4.pdf