Сборник «Вехи» появился, как реакция на революционные события 1905-1907 годов — и роль интеллигенции в ней. Напомню вкратце «экспозицию».
Интеллигенция и революция
Как уже говорилось в начале этого цикла, не интеллигенция устроила революцию. Общество передержали в состоянии стазиса, и оно отреагировало революцией. Детонатором послужило поражение России в войне с Японией, и вплоть до осени 1905 года происходила борьба народной стихии и государственного порядка, в которой интеллигенция практически не участвовала.
Лишь после Манифеста 17 октября, когда самодержавная власть, стремясь успокоить стихию, пошла на либерализацию политического строя, интеллигенция вышла на историческую сцену. Более того -«вообразила себя хозяином» этой сцены» (Струве).
Обратим внимание на этот факт: пока государство было по-настоящему деспотическим, интеллигенция, при всем своем резко критическом отношении к самодержавию, в массе своей сидела тихо. Как только пахнуло свободой, у нее прорезался голос, и это был призыв к борьбе с государством. То есть, случилось то же, что и в период «великих реформ» Александра II, только в более крупных масштабах.
«Бездонное легкомыслие» образованной элиты дорого обошлось России уже в 1907 году — царское правительство ответило на растущую анархию «третьеиюньским переворотом», в значительной степени ревизовавшим конституционные преобразования 1905-1906 гг. Но и этот урок ничему не научил интеллигенцию, впавшую в революционное исступление. Она и после 1907 сохранила черты, сложившиеся в XIX веке — те самые «легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без благоговения».
После поражения революции «прогрессивная общественность» немного умерила пыл, хотя и сохранила дух. А массы к революции, казалось, совсем охладели. Возможно, нового приступа «пугачевщины» и удалось бы избежать, у страны вообще и у интеллигенции в частности еще был шанс. Все же, революционная буря не опрокинула государство; «третьеиюньская реакция» не уничтожила основные политические новшества 1905-1907 гг.; новый премьер П.А. Столыпин, решительно подавивший революционно-террористическое движение, начал многообещающие социально-экономические реформы. Чтобы не допустить нового срыва в развитии страны, требовалась консолидация элиты.
На этом историческом фоне появились «Вехи» с призывом к интеллигенции «пересмотреть все свое миросозерцание», «отрешившись от безрелигиозного государственного отщепенства», перестать «существовать как некая особая культурная категория» и тем самым «совершить огромный подвиг… преодоления своей нездоровой сущности».
Призыв услышан не был. «Вехи» наделали много шума, они, как позднее писал С.Л. Франк, «имели шумный, сенсационный успех — они были главной литературно-общественной сенсацией 1909 года». Но прислушаться к предостережениям и призывам семерых мыслителей интеллигентская общественность не захотела. А ее вожди обрушились на веховцев с уничтожающей критикой.
Лидер кадетов П.Н. Милюков в противовес «Вехам» организовал апологетический сборник «Интеллигенция в России», провозгласивший интеллигенцию солью земли, двигателем прогресса, высшей ценностью российской истории — и лично отправился в большое лекционное турне по России, чтобы громить «Вехи».
Другие критики сборника вообще не утруждали себя разговором по существу, изощряясь в памфлетности. Например, Д.С. Мережковский назвал авторов «Вех» «Семь смиренных», сравнив их с семерыми иерархами Святейшего Синода, отлучившими от церкви Л.Н. Толстого. Короче говоря, идеи «Вех», как выразился Франк, «потонули во вновь нараставшей волне политического радикализма».
Выяснилось, что никаких отрезвляющих уроков из революции 1905-1907 гг. интеллигенция не вынесла. Наоборот — когда несколько улеглось смятение, вызванное поражением, пошла дальнейшая радикализация политического спектра. Политический радикализм выражался в разнообразных формах — от бессмысленной оппозиции либералов Столыпину, подорвавшей столыпинскую реформу, до чеканной формулировки Милюкова — «врагов слева у нас нет». Умеренных сил в тогдашней российской политике практически не осталось.
Начало войны, вызвавшее подъем патриотических настроений даже в интеллигентской среде, не изменило тенденцию. Как только начались военные тяготы, либеральный патриотизм принял привычное антигосударственное направление. В 1915-1916 гг. думские и земские либералы прилагали все силы, чтобы опрокинуть царизм во имя «ответственного правительства».
Эта деятельность мотивировалась патриотическими соображениями (сбросить власть, неспособную победить в войне), но когда, где и кому внутренняя дестабилизация помогала воевать? Вряд ли можно сомневаться, что либералы для развала империи сделали больше, чем большевики и прочие социалисты. Пока социалистические лидеры сидели в эмиграции и ссылке, Милюков и прочие «прогрессивные деятели» день за днем подрывали престиж и эффективность власти.
Разумеется, сама власть виновна не меньше, но речь не о ней. В конце концов, российскую бюрократию никто и никогда не называл «солью земли» и двигателем прогресса. А вот интеллигенция себя так называла — и всем навязывала такой взгляд на себя. И в феврале 1917 империя капитулировала не перед народом, а именно перед интеллигенцией.
Тут и выяснилось, что строить интеллигенция не умеет вовсе. Скорость, с которой интеллигентское временное правительство привело Россию к анархии, потрясает воображение. Государственная система Российской империи была косной, неэффективной, неспособной к изменениям и т.п. — но она БЫЛА. Государственное творчество интеллигентской власти свелось к сверхскоростному разрушению всех государственных институтов, начиная с армии.
При этом новые правители страны, выпустив революционного джинна из бутылки, не сумели удержать его под контролем — и открыли дорогу большевикам.
Революция и интеллигенция
«Революция пожирает своих детей», — это открытие, сделанное Дантоном у подножия гильотины, нуждается в уточнении. Первым делом революция пожирает своих родителей. После 1917 года русская интеллигенция могла сполна убедиться, что это действительно так.
Большевизм тоже был порождением интеллигенции, но к 1917 году уже разошелся со своей родительницей. Он сохранил все ее родовые черты — доктринерство, фанатизм, нигилизм и т.д. — и усугубил их, избавившись от наивно-идеалистической мотивации, облагораживавшей прежнюю интеллигенцию. Потому большевики, не располагавшие в начале 1917 почти ничем, кроме германских денег, к концу года оказались властью.
И это означало беспрецедентное для мировой истории изменение характера революции: до тех пор все революционные кризисы, какими бы безобразиями они не сопровождались, все же подталкивали развитие общества вперед. Большевики же впервые осуществили революцию, развернувшую общественную эволюцию вспять, к самым архаичным формам общественного и государственного устройства.
Базовое мировоззренческое расхождение большевиков с интеллигенцией заключалось в отношении к народу. Для интеллигентов всех партий народолюбие было основополагающим принципом, определявшим их идейные и политические позиции. Большевики народ воспринимали утилитарно, как инструмент совершения мировой социалистической революции.
А народолюбивая интеллигенция, приложившая столько стараний, чтобы разбудить стихию бунта, достигнув результата, впала в ступор. Она не могла ни примкнуть к впавшему в разрушительное исступление объекту своей любви — ни подавить его (в мемуарах уцелевших деятелей временного правительства рефреном повторяется «я не мог приказать стрелять в народ»). Большевики же смогли и то, и другое.
Они примкнули к стихии, оседлали ее и направили против своих врагов — бюрократов и аристократов, буржуазии и офицерства, либералов и социалистов, расчищая дорогу для своей власти. Когда же эта стихия поворачивалась против них самих, большевики ее без колебаний давили — первые рабочие антибольшевистские демонстрации «власть рабочих и крестьян» разгоняла уже в начале 1918 года. А впереди еще были Кронштадт, Тамбов, «великий перелом»…
Интеллигенция после октябрьского переворота зависла между революцией и контрреволюцией. Причем, вчерашние «властители дум» были чужими для всех лагерей: для белых — «сволочь левее кадетов» (В.В. Шульгин), для красных — «говно, а не интеллигенция» (В.И. Ульянов-Ленин). Интеллигентская верхушка поначалу пыталась удержаться на гребне процесса, присоединившись к одной из сторон. Выбор определялся тем, кого считать более опасным врагом революции.
Одни сочли, что революции изменили большевики — и взялись организовывать антибольшевистское движение — от Викжеля до Комуча. Они провалились повсеместно: подводила все та же интеллигентская нерешительность, а более всего — недоверие настоящих контрреволюционеров, не без оснований считавших всех этих социалистов и либералов соавторами революционной катастрофы.
Дальше всех в стремлении объединить все антибольшевистские силы зашел бывший террорист Б.В. Савинков. В его «Союз защиты Родины и Свободы» пошли в основном не эсеры, а офицеры, но даже Савинков оказался для белых чужим и был выслан адмиралом А.В. Колчаком за границу. Социал-либеральная контрреволюция исчерпалась к началу 1919 года, но, по сути, ее борьба была проиграна гораздо раньше, когда интеллигентские вожди без боя сдали большевикам Учредительное собрание. На доверие, оказанное народом, интеллигенция ответила капитуляцией.
Некоторые интеллигентские фракции не отказали большевикам в праве на революционность и пошли вместе с ними. Меньшевики-интернационалисты, левые эсеры, анархисты-коммунисты — все они «во имя революции» помогли большевикам удержать и укрепить власть. Большевики без колебаний использовали «попутчиков», беспощадно пресекая всякую попытку идти «не в ногу» (исключение умеренных социалистов из советов весной 1918, подавление левоэсеровского мятежа летом того же года). А как только надобность отпала, тех, кто еще не успел полностью перекраситься в коммунисты, перебили (тех же, кто успел, перебили чуть позже).
Ну а большинство «рядовых» интеллигентов в Гражданской войне оказалось в роли жертв. Они гибли от разрухи, от рук красных, белых, «зеленых»… При этом интеллигенты составляли основную массу как белых офицеров, так и красных комиссаров. Только их уже не воспринимали в качестве интеллигентов (да они и сами себя так уже не воспринимали). Но жертв было больше.
Невольное мученичество интеллигенции в годы смуты как будто очистило ее от вины за катастрофу и во многом сделало возможным воспроизведение мифа об интеллигенции через много лет. Но это потом, а к 1921 году революция и Гражданская война практически уничтожили интеллигенцию, как социально-политическую силу.
Интеллигенция и советская власть
Большевизм, как уже говорилось, родился как интеллигентское течение, и «пролетарской» партией был еще менее, чем эсеры — крестьянской. Среди большевиков первых лет советской власти интеллигенты господствовали безраздельно, и совсем не напрасно первый Совнарком называли «самым интеллигентным правительством России». Но в годы Гражданской войны родилась новая социальная сила — номенклатура. Партийные функционеры пришли на смену литераторам.
У номенклатуры и партинтеллигенции не было расхождений ни в стратегической цели (мировая революция), ни в методах — Троцкий и Зиновьев были ничуть не гуманнее Сталина. Разошлись они в технологии. Номенклатура уже к началу 20-х годов нацелилась на строительство регулярного государства, а интеллигенция желала продолжать революцию.
В 20-х между ними разгорелась нешуточная борьба, в которой номенклатура, обретшая своего вождя в лице Сталина, обыграла интеллигенцию на ее же поле — в идеологической борьбе. Сталин и аппарат блестяще использовали внутриинтеллигентские раздоры: Зиновьева против Троцкого, Бухарина против Зиновьева. Последние ошметки большевистской интеллигенции были политически изничтожены в начале 30-х (группа Рютина, «право-левацкий блок» Сырцова-Ломинадзе). А в 1934 на XVII съезде партии состоялась полная капитуляция партийной интеллигенции, после чего в 1935-1938 ее без всякого сопротивления удушили физически.
В 20-х годах в стране оставалась еще и непартийная интеллигенция, которой разрешалось присутствие если не в политике, то в интеллектуальной жизни. Их называли «попутчиками» — теми, кто признал советскую власть, но оставался как бы в оппозиции (открытая политическая оппозиция стала окончательно невозможной после эсеровского процесса в 1922, но быть слегка критичными еще разрешалось). В их пестрой компании выделяются два основных отряда — «революционеры» и «государственники».
Первые (футуристы и социалисты) признали в большевиках революционеров, а потому пошли к ним на службу. В сущности, эта фракция отличались от интеллигентов-партийцев только отсутствием партбилетов, за что была бита номенклатурой уже в конце 20-х — после политического разгрома оппозиции, но до ее физического уничтожения («Крестьянская партия» А.В. Чаянова и Н.Д. Кондратьева, «Союзный центр РСДРП» Н.Н. Суханова и Д.Б. Рязанова). Окончательно их подчистили в 1937-1938, когда номенклатура утверждала свое безраздельное господство.
Второе течение началось в эмиграции среди интеллигентов, разочаровавшихся в самой идее революционности. Их манифестом стал сборник «Смена вех». А.И. Солженицын не без оснований писал, что название сборника кощунственно: ведь «меняли вехи» совсем не те, кто их ставил, а пафос сборника не имел ничего общего со смыслом «Вех». «Сменовеховцы», отказавшись от революции, признали в большевиках… восстановителей государственности! Такой вот неофитский эффект. Большевики охотно их использовали — в том числе, как агентуру спецслужб (пример С.Я. Эфрона), но в 30-х годах тоже на всякий случай почистили.
Революция, доросшая до тоталитаризма, по достоинству наградила своих прародителей и родителей: все интеллигентские течения, претендовавшие на маломальскую самостоятельность, были растоптаны. Те, кто не успел бежать за рубеж, имели простой выбор — уничтожение или капитуляция. Впрочем, второе отнюдь не спасало от первого.
Советская власть и интеллигенция
Тоталитаризм нуждается в образованных людях не меньше (если не больше), чем любой другой общественно-политический строй. Ему позарез нужно идеологическое и технологическое обеспечение, чтобы удерживать в повиновении подданных и расширять их число. Для этого годятся далеко не всякие образованные. Интеллектуальная элита тоталитарного государства должна быть не просто лояльной, но бесконечно преданной Системе. Она должна одновременно быть и мыслящей, и служилой — что само по себе противоречиво.
Понятно, что советская власть не могла пустить процесс формирования нового образованного класса на самотек. Поэтому, уничтожая интеллигенцию, номенклатура параллельно занималась селекцией и дрессировкой новой интеллектуальной элиты — чисто советской. Когда же задача ликвидации досоветской интеллигенции была решена, дело было поставлено на индустриальную основу. Методы применялись простые, но крайне эффективные: «кнут», «пряник» и «промывка мозгов».
Что касается «кнута», об этом написано и сказано очень много. Большой Террор 1937-1938 был направлен на «очищение» советской элиты, в том числе интеллектуальной. Ну а послевоенные чистки били по интеллектуалам в первую очередь. Стоит, пожалуй, отметить лишь одну важную черту: метод устрашения применялся максимально непредсказуемо. Никто не мог считать, что его прошлый опыт и заслуги (или вины) перед советской властью что-то гарантируют. Кара могла постигнуть и бывшего белогвардейца, и ортодоксального марксиста — а могла обойти и того, и другого. Каждый должен был и бояться, и надеяться.
А надеяться было на что: кроме кнута, у власти были и пряники. В 1934-1935, когда поднималась волна Большого Террора, власть делала и нечто прямо противоположное устрашению. В это время, в частности, создается Союз советских писателей. Устанавливается система ученых степеней и званий. Принимаются постановления ЦК ВКП(б), осуждающие «педологию», «вульгарный социологизм», «пролеткуль-товщину» и т.п. Короче говоря, для образованной элиты создается система льгот и привилегий, им дают возможность — в определенных рамках — заниматься своим делом.
Интеллектуальную элиту одновременно запугивают и подкупают. У нее вырабатывается условный рефлекс: надо служить верно, тогда власть тебя не обидит. Причем, верным надо быть каждую минуту, потому что старые заслуги не в счет. Чтобы этот рефлекс стал устойчивым, его надо было закрепить — чему и служило постоянное пропагандистское «промывание мозгов». Задача облегчалась тем, что практически отсутствовало «сопротивление материала». Сущностные черты русской интеллигенции — беспочвенность, безрелигиозность, догматизм, этический нигилизм и проч. — как нельзя лучше подходили для целей советской власти.
Единственным препятствием могло оказаться «отщепенство от государства», на котором зиждилось интеллигентское мировоззрение. Но тут интеллигенция и номенклатура совместными усилиями нашли выход. Советское государство было провозглашено как бы и не государством вовсе, но продолжателем революции, отрицающим «классовую» государственность. Таким образом, верное служение советской власти интеллигент мог рассматривать как продолжение своей вековечной борьбы против государства.
Джордж Оруэлл писал, что интеллектуалы вообще тяготеют к тирании. Наши оказались в этом самыми «продвинутыми», успешно трансформировав свое бунтарство в обслуживание интересов тоталитарной системы. Справедливости ради отметим, что автократия в 20-30-х годах XX века была в чести у интеллектуалов всей Европы и Америки, но наши, несомненно, вышли в первые ученики.
При этом власть не спешила отвечать новой интеллигенции взаимностью. Когда после Большого Террора и Отечественной войны интеллигенты ощутили себя полноправной и значимой частью советской системы, им быстро указали на место. Политика русификации, которую проводил Сталин в последние восемь лет своего правления, была в значительной мере антиинтеллигентской. Провал программы мировой революции заставил генералиссимуса повернуть руль в сторону строительства национального государства, а интеллигенция была заведомо антинациональной силой.
Впрочем, ничего из этой затеи не вышло, и политика русификации оказалась лишь скверным анекдотом. Ее последовательное проведение угрожало бы устойчивости идеократической империи, а потому уже при Сталине она свелась к кампанейщине — иногда мрачной (истребление «космополитов», «вейсманистов-морганистов» и т.д.), иногда смешной (переименования всего и вся на русский манер: кафе «Север» вместо кафе «Норд», заварное пирожное вместо эклера и профессор Однокамушков вместо Эйнштейна). После смерти Сталина все эти кампании свернули, и от «русопятства» образца 1950 года остался лишь неискоренимый антисемитский дух советской номенклатуры (что, кстати, вполне соответствовало имперской бюрократической традиции).
В то же время, политика русификации внесла свою лепту в формирование советской интеллигенции. В поисках «русских корней» был выработан канон «правильной» отечественной общественной мысли, включавшей почти всех кумиров интеллигенции начала XX века: Белинского и Герцена, Чернышевского и Добролюбова, народовольцев и марксистов. Кое-кого, конечно, убрали (например, эсеров), а также добавили большевиков, но в целом традицию возобновили и освятили.
Немаловажной была для формирования советской интеллигенции и возросшая заинтересованность власти в научно-техническом прогрессе. Конкуренция «социалистического лагеря» с «мировым империализмом» становилась все более технологической. Это ставило в особое положение тех, кто создавал военные технологии. Кроме того, возрастало значение образования вообще.
Неудивительно, что во времена Хрущева интеллигенция получила и официальное признание. Ее признали, наряду с рабочим классом и крестьянством, законным составным элементом советского общества. Правда, с сомнительным статусом «прослойки», но признали. Это само по себе давало советской интеллигенции некоторое право на автономию — разумеется, при условии полной идеологической лояльности.
Впрочем, Хрущев дал интеллигенции и некоторое пространство для идеологического вольномыслия. Чтобы легитимизировать свой вариант советского режима, он должен был ниспровергнуть Сталина, а для этого ему понадобилась поддержка элиты. И он получил такую поддержку — как в номенклатуре, так и в интеллигенции, уставших от непрестанных чисток и желавших только пряников без кнута.
Таким образом, к началу 60-х существование интеллигенции стало фактом общественной жизни. Она оставалась под крылом государства-партии, но пресс — как полицейский, так и политический — стал не столь тяжелым. Появилась возможность переосмысления себя и своей роли в жизни страны. Дело было за желанием. И тут возникли «шестидесятники».
Советская интеллигенция
В интеллигентской мифологии Шестидесятые занимают особое место — и по праву. Именно тогда свершилось возрождение интеллигенции, как реальной социальной силы. И роль ее оказалась много больше официально отведенного ей места «прослойки» между как бы господствующими (а на деле не существующими) классами — рабочими и крестьянами.
Справедливости ради надо отметить, что после Сталина, когда режим смягчился, жизнь страны вообще изменилась к лучшему. Появились — пусть слабые — признаки гражданской жизни: самодеятельные объединения, занятые не предписанной государством деятельностью.
Живые веяния проявились в культуре. В это время в культурную действительность возвращаются А.А. Ахматова и Б.Л. Пастернак, дебютируют А.И. Солженицын и И.А. Бродский, по-новому начинают писать А.А. Галич и В.П. Аксенов — и это только в литературе! Жизнь возобновляется в изобразительном искусстве, кино, театре, и даже в сугубо «поднадзорной» гуманитарной мысли. Но, прежде всего, поднимается интеллигенция.
Интеллигентский «символ веры» в 60-е основывается на двух лозунгах: против Сталина и за Революцию. Против коварного извратителя Дела Ленина и за возрождение духа Революции 1917 года. Таким образом, удалось совместить «в одном флаконе» бунтарство и конформизм. Бунтовать против того, что уже прошло, — и прославлять то, ради чего существует режим. Такой подход оказался чрезвычайно популярным. Его апологеты собирали стадионы слушателей, публиковались огромными тиражами и становились настоящими властителями дум.
Кондовая номенклатура нервничала и временами давала разгулявшимся «трибунам» пинки и зуботычины. Но далеко идущих последствий не было, а потому изредка ругаемые «шестидесятники» становились еще популярнее и влиятельнее. «Как бы преследования» лишь создавали им ореол «как бы оппозиционеров», не лишая чинов и привилегий. И это позволило сформировать — точнее, воссоздать — миф об интеллигенции, как «совести народной».
Слово «интеллигентность» стало синонимом понятий «культура», «совестливость», «мораль». При том интеллигенты XX века, как и их предшественники столетней давности, оставались идейными догматиками, этическими нигилистами, безнациональными и безрелигиозными отщепенцами.
Они спокойно и уверенно ставили знак равенства между собой и отечественной культурой в целом, никоим образом не отягощая себя переосмыслением собственной роли в истории России. Можно сказать, что сформировался настоящий культ интеллигенции — ровно такой же, как и на сто лет ранее.
Интеллигентская самовлюбленность подверглась строгому испытанию на рубеже 60-х и 70-х. Уже при Хрущеве ее несколько раз недвусмысленно предупреждали, что «ходить бывает склизко по камушкам иным» — но оргвыводов почти не следовало. После октября 1964 власть повела себя в отношении вольничающих умников пожестче. Верхушке был подан ясный сигнал в виде дела Синявского-Даниэля, но вняли немногие — хорошим тоном в столичных интеллигентских кругах стало «подписантство» писем в защиту преследуемых.
Какое-то время интеллигенция (точнее сказать, верхушка интеллигенции — в провинции про столичные страсти мало что знали) держалась и фрондировала. Наказания вроде «переставали печатать» большинство не пугали.
Но это были цветочки — ягодки взошли в 1968. После «пражской весны» и ввода войск в Чехословакию стало ясно, что перед советской интеллигенцией стоит выбор: остаться советской или… Внутренне интеллигенция ответила быстро и четко — «или». Но отказ от «советчины», фактически свершившийся в интеллигентском сознании на рубеже 60-70-х, далеко не всегда сопровождался действием. Да и был ли это в самом деле отказ?
Антисоветская интеллигенция
Советский Союз был уникальным государством прежде всего в том, что в нем три десятилетия отсутствовала даже тень политической оппозиции. В этом была и сила, и слабость режима: как выяснилось в 60-е годы, даже минимальное фрондерство представляло для него смертельную опасность. Тоталитаризм не мог допустить малейшей трещины в монолитном единстве общества. «Оттепель» привела к тому, что трещины возникли, и на рубеже 60-70-х, пока корабль Утопии не начал тонуть, номенклатура занялась их латанием.
У нее уже не было сил развернуть массовые репрессии ленинско-сталинского типа, но мощь советского карательного механизма еще была немалой. За тех немногих, кто уже решился бросить вызов системе (в основном — интеллигентных столичных маргиналов), взялись вполне всерьез. Поворот от снисходительности к гонениям оказался для интеллигенции серьезным вызовом, ответить на который ей было не по силам.
Мизерное меньшинство интеллигентов — в основном аутсайдеров «шестидесятничества» — решилось сделать следующий шаг и пойти на открытое противостояние с властью («Нашлась лишь эта горсточка Больных интеллигентов, Чтоб высказать, что думает Здоровый миллион», — Юлий Ким хорошо знал, о чем поет).
Люди рациональные предпочли иные пути. Некоторые из них решили заняться реформированием системы изнутри, как бы служа ей, а на деле готовя радикальное изменение (А.А. Амальрик называл таких «субкультурой референтов»). Чаще всего такая позиция была чистой воды самообманом, оправдывающим в собственных глазах компромисс с Системой, но не всегда. Многие люди, работавшие в партийных органах, издательствах, средствах массовой информации, действительно сумели подточить советский монолит.
Однако «референтов» было немногим больше, чем диссидентов. Да они, собственно, уже и не были интеллигентами, поскольку поставили во главу угла принцип ответственности. Любая осмысленная общественная деятельность требовала выхода за рамки интеллигентского «этоса» — и решиться на это могли немногие.
Некоторые из интеллигентов пошли на полный отказ от квазиобщественной деятельности советского образца. Они сосредоточились на своей профессиональной работе — творческой, исследовательской, просветительской, живя по принципу А.П. Платонова: «На собрания не хожу, и ничего не член». И эта позиция — созидания вместо нигилизма — также не была интеллигентской.
Основная интеллигентская масса составила «кухонную» субкультуру. «Здоровый миллион» верно служил ненавистной власти на рабочих местах — и гневно осуждал ее по вечерам на кухнях. Эффект двоемыслия усилился многократно. Выработалась особая этика, одновременно конформистская и непримиримая. Чем тише вели себя интеллигенты публично, тем яростнее становился их антикоммунизм на кухнях.
Номенклатуру такое положение вещей устраивало. Она знала, что образованное сословие не устроит в СССР «пражскую весну» и не создаст идеологию для рабочей «Солидарности», как в Польше. Что же касается «кукишей в карманах», то они не вредили власти. Более того, каждый кухонный бунтарь знал о своей уязвимости (стукачей в интеллигентской среде было предостаточно) — и тем более рьяно служил власти. Разумеется, из этого правила были исключения — но они не делали погоды.
Таким образом, советская интеллигенция фактически стала антисоветской, но режиму это не повредило. Шанс преодолеть «родовые травмы», о которых когда-то писал П.Б. Струве, искупить грехи революции и, по сути, перестать быть интеллигенцией вновь был упущен. Вместо переосмысления собственной роли в обществе и обретения гражданственности интеллигенция пошла по легкому пути: она затаилась, культивируя в себе (а значит и в обществе) конформизм и безответственность.
Новая русская интеллигенция
Как и в начале XX века, в конце столетия революция началась стихийно. Ее невольно спровоцировало новое поколение номенклатуры, лидером которого был М.С. Горбачев. Его собственные цели были довольно скромными — отодвинуть от руля партийных геронтократов и придать динамизм системе. То, что Горбачев выбрал в качестве инструмента демократизацию и гласность, произошло во многом случайно: сыграли роль и усилия «референтов» вроде А.Н. Яковлева, и личные качества самого Горбачева (умеренность, гибкость, осторожность), и сталинистская закваска его оппонентов. Однако результаты оказались совсем иными, чем надеялись перестройщики: система к концу 80-х совсем износилась, и попытка ее модернизировать обернулась крушением.
События 1986-1999 годов в СССР и России несомненно были революцией. Большевики, строя свою Утопию, фактически архаизировали страну, отбросив ее к рабовладельческому строю. Новая русская революция, уничтожая обветшавшую Утопию, вернула страну в Историю.
На сегодня новую русскую революцию можно считать свершившейся и завершившейся. Итоги революции, как это всегда бывает, не радуют. Главный ее положительный итог — тоталитарная система ликвидирована, и воссоздать ее вряд ли кому удастся. Главный отрицательный — колоссальное разочарование общества. «Царство Свободы» не наступило; советское «неравенство в нищете» сменилось огромным разрывом между богатыми и бедными. Нет порядка, нет безопасности, нет стабильности…
Собственно говоря, ситуация вполне обычная для страны, пережившей революцию. Но людям от этого не легче! Кризис общественного сознания — главный вызов для сегодняшней России. Не преодолев его, нельзя по-настоящему решить ни экономические, ни политические проблемы. И здесь главную роль должна сыграть образованная элита общества. То есть, в нашем случае, интеллигенция. А что интеллигенция?
Новая русская интеллигенция
Так же, как в 1905 и в 1917, интеллигенция не начинала революцию, но быстро ее возглавила. При этом ее готовность к роли лидера оказалась еще меньше, чем у либералов и социалистов начала XX века. В 1988-1991 годах интеллигентские вожди, внезапно обретшие голос и темперамент народных трибунов, со всей страстью ринулись рушить советский строй.
Спору нет, советская система заслуживала гибели. Но вот что важно: у наших саванарол не было ни малейшего представления о том, что делать, когда система падет! Они имели о государственном строительстве еще меньшее представление, чем апологеты «ответственного правительства» в 1917 (у тех был хотя бы десятилетний опыт парламентской работы).
К счастью для страны, интеллигенция не была монополистом общественной жизни. Пока интеллигенты, шалея от собственной значимости, рушили государственное здание, в недрах «субкультуры референтов» пытались разрабатывать планы переустройства. Поэтому в момент крушения СССР у руководства новой России были осмысленные предложения хотя бы по экономической политике — и были люди, готовые применять свои рекомендации на практике.
У них не было опыта, они мыслили схемами, их действия часто были ошибочными — но они действовали, и это спасло страну от казавшейся неминуемой экономической катастрофы. Более того, действия экономических реформаторов придали некую осмысленность и структурированность даже политике, где безраздельно господствовала интеллигенция, умевшая порождать только хаос.
Политическое доминирование интеллигенции неминуемо вело ее во власть. Приобщение интеллигентских вождей к власти началось еще в 1989-1990 годах. Поначалу они ограничивались постами депутатов и советников; если же вдруг становились реальными руководителями (вице-премьерами, министрами, мэрами и проч.), то быстро и громко уходили в отставку.
Но после августовского путча начался массовый призыв вчерашних бунтарей на высокие государственные должности — и они стали осваиваться. Оказалось, что сладкий вкус власти вовсе не обязательно уравновешивать тяжелым грузом ответственности. Что служение можно просто имитировать, получая притом весомые выгоды в виде роскошных особняков, «откатов», казенной обслуги и т.п. Верхушка интеллигенции, развращенная десятилетиями «совка», оказалась на удивление легко коррумпируемой.
Так возникло явление, немыслимое в начале века, — демократура. Интеллигентские вожди приобщились к власти, но остались отщепенцами. Занимая высокие посты и принимая непосредственное (зачастую — определяющее) участие в принятии государственных решений, они никоим образом не отождествляют себя с государством (точнее -отождествляют государство с собой — пока занимают должности и пользуются их преимуществами). Демократура соединила в себе интеллигентскую безответственность и нигилизм с бюрократической рутиной и косностью — отбросив как идеализм первой, так и государст-венничество второй.
Но демократурой стала только верхушка (в основном столичная) интеллигенции. Большая же часть «работников умственного труда» не вписалась в поворот к рынку. «Учителя, врачи, инженеры и научные работники» были ярыми сторонниками демократических перемен — и стали первыми их жертвами. А то, как повела себя интеллигентская масса после 1991 года, должно войти в анналы социальной антропологии.
Не умея войти в рынок, интеллигенты продолжали его приветствовать (раз про рынок написано в умных книгах). Они практически не пытались ни адаптироваться индивидуально, ни заставить государство и общество принимать в расчет свои интересы. Их недовольство положением дел стало выражаться (и выражается по сей день) либо в бездумном следовании указаниям демократуры, либо в полном уходе из общественной жизни. Второе не надо путать с этосом профессионалов позднесоветских времен — там был осмысленный отказ от участия в бессмысленных ритуалах; здесь — бессмысленный отказ от осмысленного участия в политическом процессе.
Трудно сказать, чье поведение в большей степени лишено смысла — ведущего меньшинства (демократуры) или ведомого большинства (основная масса интеллигенции). Первые готовы жертвовать всем ради своих сиюминутных интересов, не умея выглянуть за границы собственного загородного имения. Вторые готовы идти за первыми, не желая увидеть разделяющей их пропасти. Понятно одно: те и другие вместе не хотят признавать реальности. Они по-прежнему мнят себя социальными инженерами, удивляясь: почему прочие сограждане не спешат отдаться их экспериментаторству?..
Новые русские перепутья
Непредвзятый историк подтвердит, что самое сложное для нации — не революция, а пост-революционная стабилизация. Когда революция началась, вступают в действие стихийные силы, которым трудно противостоять. Их можно на время притормозить (как в России 1907-1917), но нельзя «выключить». Когда стадии революции пройдены, «свобода воли опять берет нас за горло». История вновь становится вариантной, и путь дальнейшего развития в гораздо большей степени зависит от разумного выбора людей. Прежде всего, от выбора тех, кого А.Дж. Тойнби называл «творческим меньшинством».
Россия прошла через последнюю революцию на удивление благополучно (если сравнить с опытом других великих революций XVII-XX веков). Но это само по себе не значит, что так же успешно она преодолеет и пост-революционный период. На силу стихии тут уже не положишься, политический процесс должен быть осмысленным.
А люди, которых мы привыкли считать передовыми, не хотят и не умеют работать. Их жизнь есть борьба, она принесла им статус и комфорт, ничего другого они знать не хотят. Признать, что революция окончена, и надо делать что-то иное, для них труднее, чем для советских ветеранов признать развал СССР.
По итогам революции оказалось, что интеллигенция вновь потерпела политическое поражение, зафиксированное общенациональными выборами 2003-3004 и 2007-2008 годов. Но она по-прежнему есть. И роль ее не стоит переоценивать.
Здесь мы подходим к самым главным вопросам: что представляет собой новая русская интеллигенции после новой русской революции? Какова ее роль? И что с ней будет дальше?
http://www.liberty.ru/columns/Reakcionnye-refleksii/Bol-shaya-zhatva