Гиренко Ю.А. Большая жатва

Сборник «Вехи» появился, как реакция на революционные события 1905-1907 годов — и роль интеллигенции в ней. Напомню вкратце «экспозицию».

Интеллигенция и революция

Как уже говорилось в начале этого цикла, не интеллигенция устроила революцию. Общество передержали в состоянии стазиса, и оно отреа­гировало революцией. Детонатором послужило поражение России в войне с Японией, и вплоть до осени 1905 года происходила борьба на­родной стихии и государственного порядка, в которой интеллигенция практически не участвовала.

Лишь после Манифеста 17 октября, когда самодержавная власть, стремясь успокоить стихию, пошла на либерализацию политического строя, интеллигенция вышла на историческую сцену. Более того -«вообразила себя хозяином» этой сцены» (Струве).

Обратим внимание на этот факт: пока государство было по-настоящему деспотическим, интеллигенция, при всем своем резко кри­тическом отношении к самодержавию, в массе своей сидела тихо. Как только пахнуло свободой, у нее прорезался голос, и это был призыв к борьбе с государством. То есть, случилось то же, что и в период «вели­ких реформ» Александра II, только в более крупных масштабах.

«Бездонное легкомыслие» образованной элиты дорого обошлось России уже в 1907 году — царское правительство ответило на расту­щую анархию «третьеиюньским переворотом», в значительной степени ревизовавшим конституционные преобразования 1905-1906 гг. Но и этот урок ничему не научил интеллигенцию, впавшую в революцион­ное исступление. Она и после 1907 сохранила черты, сложившиеся в XIX веке — те самые «легковерие без веры, борьба без творчества, фа­натизм без энтузиазма, нетерпимость без благоговения».

После поражения революции «прогрессивная общественность» не­много умерила пыл, хотя и сохранила дух. А массы к революции, каза­лось, совсем охладели. Возможно, нового приступа «пугачевщины» и удалось бы избежать, у страны вообще и у интеллигенции в частности еще был шанс. Все же, революционная буря не опрокинула государст­во; «третьеиюньская реакция» не уничтожила основные политические новшества 1905-1907 гг.; новый премьер П.А. Столыпин, решительно подавивший революционно-террористическое движение, начал много­обещающие социально-экономические реформы. Чтобы не допустить нового срыва в развитии страны, требовалась консолидация элиты.

На этом историческом фоне появились «Вехи» с призывом к ин­теллигенции «пересмотреть все свое миросозерцание», «отрешившись от безрелигиозного государственного отщепенства», перестать «суще­ствовать как некая особая культурная категория» и тем самым «со­вершить огромный подвиг… преодоления своей нездоровой сущности».

Призыв услышан не был. «Вехи» наделали много шума, они, как позднее писал С.Л. Франк, «имели шумный, сенсационный успех — они были главной литературно-общественной сенсацией 1909 года». Но прислушаться к предостережениям и призывам семерых мыслите­лей интеллигентская общественность не захотела. А ее вожди обруши­лись на веховцев с уничтожающей критикой.

Лидер кадетов П.Н. Милюков в противовес «Вехам» организовал апологетический сборник «Интеллигенция в России», провозгласив­ший интеллигенцию солью земли, двигателем прогресса, высшей цен­ностью российской истории — и лично отправился в большое лекци­онное турне по России, чтобы громить «Вехи».

Другие критики сборника вообще не утруждали себя разговором по существу, изощряясь в памфлетности. Например, Д.С. Мережковский назвал авторов «Вех» «Семь смиренных», сравнив их с семерыми ие­рархами Святейшего Синода, отлучившими от церкви Л.Н. Толстого. Короче говоря, идеи «Вех», как выразился Франк, «потонули во вновь нараставшей волне политического радикализма».

Выяснилось, что никаких отрезвляющих уроков из революции 1905-1907 гг. интеллигенция не вынесла. Наоборот — когда несколько улеглось смятение, вызванное поражением, пошла дальнейшая радикализация политического спектра. Политический радикализм выражался в разнообразных формах — от бессмысленной оппозиции либералов Столыпину, подорвавшей столыпинскую реформу, до чеканной фор­мулировки Милюкова — «врагов слева у нас нет». Умеренных сил в тогдашней российской политике практически не осталось.

Начало войны, вызвавшее подъем патриотических настроений даже в интеллигентской среде, не изменило тенденцию. Как только нача­лись военные тяготы, либеральный патриотизм принял привычное антигосударственное направление. В 1915-1916 гг. думские и земские либералы прилагали все силы, чтобы опрокинуть царизм во имя «от­ветственного правительства».

Эта деятельность мотивировалась патриотическими соображениями (сбросить власть, неспособную победить в войне), но когда, где и кому внутренняя дестабилизация помогала воевать? Вряд ли можно сомне­ваться, что либералы для развала империи сделали больше, чем боль­шевики и прочие социалисты. Пока социалистические лидеры сидели в эмиграции и ссылке, Милюков и прочие «прогрессивные деятели» день за днем подрывали престиж и эффективность власти.

Разумеется, сама власть виновна не меньше, но речь не о ней. В конце концов, российскую бюрократию никто и никогда не называл «солью земли» и двигателем прогресса. А вот интеллигенция себя так называла — и всем навязывала такой взгляд на себя. И в феврале 1917 империя капитулировала не перед народом, а именно перед интелли­генцией.

Тут и выяснилось, что строить интеллигенция не умеет вовсе. Ско­рость, с которой интеллигентское временное правительство привело Россию к анархии, потрясает воображение. Государственная система Российской империи была косной, неэффективной, неспособной к из­менениям и т.п. — но она БЫЛА. Государственное творчество интелли­гентской власти свелось к сверхскоростному разрушению всех госу­дарственных институтов, начиная с армии.

При этом новые правители страны, выпустив революционного джинна из бутылки, не сумели удержать его под контролем — и от­крыли дорогу большевикам.

Революция и интеллигенция

«Революция пожирает своих детей», — это открытие, сделанное Данто­ном у подножия гильотины, нуждается в уточнении. Первым делом революция пожирает своих родителей. После 1917 года русская ин­теллигенция могла сполна убедиться, что это действительно так.

Большевизм тоже был порождением интеллигенции, но к 1917 году уже разошелся со своей родительницей. Он сохранил все ее родовые черты — доктринерство, фанатизм, нигилизм и т.д. — и усугубил их, избавившись от наивно-идеалистической мотивации, облагораживав­шей прежнюю интеллигенцию. Потому большевики, не располагавшие в начале 1917 почти ничем, кроме германских денег, к концу года ока­зались властью.

И это означало беспрецедентное для мировой истории изменение характера революции: до тех пор все революционные кризисы, какими бы безобразиями они не сопровождались, все же подталкивали разви­тие общества вперед. Большевики же впервые осуществили револю­цию, развернувшую общественную эволюцию вспять, к самым архаич­ным формам общественного и государственного устройства.

Базовое мировоззренческое расхождение большевиков с интелли­генцией заключалось в отношении к народу. Для интеллигентов всех партий народолюбие было основополагающим принципом, определяв­шим их идейные и политические позиции. Большевики народ воспри­нимали утилитарно, как инструмент совершения мировой социалисти­ческой революции.

А народолюбивая интеллигенция, приложившая столько стараний, чтобы разбудить стихию бунта, достигнув результата, впала в ступор. Она не могла ни примкнуть к впавшему в разрушительное исступле­ние объекту своей любви — ни подавить его (в мемуарах уцелевших деятелей временного правительства рефреном повторяется «я не мог приказать стрелять в народ»). Большевики же смогли и то, и другое.

Они примкнули к стихии, оседлали ее и направили против своих врагов — бюрократов и аристократов, буржуазии и офицерства, либе­ралов и социалистов, расчищая дорогу для своей власти. Когда же эта стихия поворачивалась против них самих, большевики ее без колеба­ний давили — первые рабочие антибольшевистские демонстрации «власть рабочих и крестьян» разгоняла уже в начале 1918 года. А впе­реди еще были Кронштадт, Тамбов, «великий перелом»…

Интеллигенция после октябрьского переворота зависла между ре­волюцией и контрреволюцией. Причем, вчерашние «властители дум» были чужими для всех лагерей: для белых — «сволочь левее кадетов» (В.В. Шульгин), для красных — «говно, а не интеллигенция» (В.И. Ульянов-Ленин). Интеллигентская верхушка поначалу пыталась удер­жаться на гребне процесса, присоединившись к одной из сторон. Вы­бор определялся тем, кого считать более опасным врагом революции.

Одни сочли, что революции изменили большевики — и взялись ор­ганизовывать антибольшевистское движение — от Викжеля до Комуча. Они провалились повсеместно: подводила все та же интеллигентская нерешительность, а более всего — недоверие настоящих контрреволюционеров, не без оснований считавших всех этих социалистов и либе­ралов соавторами революционной катастрофы.

Дальше всех в стремлении объединить все антибольшевистские си­лы зашел бывший террорист Б.В. Савинков. В его «Союз защиты Ро­дины и Свободы» пошли в основном не эсеры, а офицеры, но даже Савинков оказался для белых чужим и был выслан адмиралом А.В. Колчаком за границу. Социал-либеральная контрреволюция исчерпа­лась к началу 1919 года, но, по сути, ее борьба была проиграна гораздо раньше, когда интеллигентские вожди без боя сдали большевикам Уч­редительное собрание. На доверие, оказанное народом, интеллигенция ответила капитуляцией.

Некоторые интеллигентские фракции не отказали большевикам в праве на революционность и пошли вместе с ними. Меньшевики-интернационалисты, левые эсеры, анархисты-коммунисты — все они «во имя революции» помогли большевикам удержать и укрепить власть. Большевики без колебаний использовали «попутчиков», бес­пощадно пресекая всякую попытку идти «не в ногу» (исключение уме­ренных социалистов из советов весной 1918, подавление левоэсеровского мятежа летом того же года). А как только надобность отпала, тех, кто еще не успел полностью перекраситься в коммунисты, переби­ли (тех же, кто успел, перебили чуть позже).

Ну а большинство «рядовых» интеллигентов в Гражданской войне оказалось в роли жертв. Они гибли от разрухи, от рук красных, белых, «зеленых»… При этом интеллигенты составляли основную массу как белых офицеров, так и красных комиссаров. Только их уже не воспри­нимали в качестве интеллигентов (да они и сами себя так уже не вос­принимали). Но жертв было больше.

Невольное мученичество интеллигенции в годы смуты как будто очистило ее от вины за катастрофу и во многом сделало возможным воспроизведение мифа об интеллигенции через много лет. Но это по­том, а к 1921 году революция и Гражданская война практически унич­тожили интеллигенцию, как социально-политическую силу.

Интеллигенция и советская власть

Большевизм, как уже говорилось, родился как интеллигентское тече­ние, и «пролетарской» партией был еще менее, чем эсеры — крестьян­ской. Среди большевиков первых лет советской власти интеллигенты господствовали безраздельно, и совсем не напрасно первый Совнарком называли «самым интеллигентным правительством России». Но в го­ды Гражданской войны родилась новая социальная сила — номенкла­тура. Партийные функционеры пришли на смену литераторам.

У номенклатуры и партинтеллигенции не было расхождений ни в стратегической цели (мировая революция), ни в методах — Троцкий и Зиновьев были ничуть не гуманнее Сталина. Разошлись они в техно­логии. Номенклатура уже к началу 20-х годов нацелилась на строи­тельство регулярного государства, а интеллигенция желала продол­жать революцию.

В 20-х между ними разгорелась нешуточная борьба, в которой но­менклатура, обретшая своего вождя в лице Сталина, обыграла интел­лигенцию на ее же поле — в идеологической борьбе. Сталин и аппарат блестяще использовали внутриинтеллигентские раздоры: Зиновьева против Троцкого, Бухарина против Зиновьева. Последние ошметки большевистской интеллигенции были политически изничтожены в начале 30-х (группа Рютина, «право-левацкий блок» Сырцова-Ломинадзе). А в 1934 на XVII съезде партии состоялась полная капи­туляция партийной интеллигенции, после чего в 1935-1938 ее без вся­кого сопротивления удушили физически.

В 20-х годах в стране оставалась еще и непартийная интеллигенция, которой разрешалось присутствие если не в политике, то в интеллек­туальной жизни. Их называли «попутчиками» — теми, кто признал советскую власть, но оставался как бы в оппозиции (открытая полити­ческая оппозиция стала окончательно невозможной после эсеровского процесса в 1922, но быть слегка критичными еще разрешалось). В их пестрой компании выделяются два основных отряда — «революционе­ры» и «государственники».

Первые (футуристы и социалисты) признали в большевиках рево­люционеров, а потому пошли к ним на службу. В сущности, эта фрак­ция отличались от интеллигентов-партийцев только отсутствием парт­билетов, за что была бита номенклатурой уже в конце 20-х — после политического разгрома оппозиции, но до ее физического уничтоже­ния («Крестьянская партия» А.В. Чаянова и Н.Д. Кондратьева, «Со­юзный центр РСДРП» Н.Н. Суханова и Д.Б. Рязанова). Окончательно их подчистили в 1937-1938, когда номенклатура утверждала свое без­раздельное господство.

Второе течение началось в эмиграции среди интеллигентов, разоча­ровавшихся в самой идее революционности. Их манифестом стал сборник «Смена вех». А.И. Солженицын не без оснований писал, что название сборника кощунственно: ведь «меняли вехи» совсем не те, кто их ставил, а пафос сборника не имел ничего общего со смыслом «Вех». «Сменовеховцы», отказавшись от революции, признали в боль­шевиках… восстановителей государственности! Такой вот неофитский эффект. Большевики охотно их использовали — в том числе, как аген­туру спецслужб (пример С.Я. Эфрона), но в 30-х годах тоже на всякий случай почистили.

Революция, доросшая до тоталитаризма, по достоинству наградила своих прародителей и родителей: все интеллигентские течения, пре­тендовавшие на маломальскую самостоятельность, были растоптаны. Те, кто не успел бежать за рубеж, имели простой выбор — уничтоже­ние или капитуляция. Впрочем, второе отнюдь не спасало от первого.

Советская власть и интеллигенция

Тоталитаризм нуждается в образованных людях не меньше (если не больше), чем любой другой общественно-политический строй. Ему позарез нужно идеологическое и технологическое обеспечение, чтобы удерживать в повиновении подданных и расширять их число. Для это­го годятся далеко не всякие образованные. Интеллектуальная элита тоталитарного государства должна быть не просто лояльной, но беско­нечно преданной Системе. Она должна одновременно быть и мысля­щей, и служилой — что само по себе противоречиво.

Понятно, что советская власть не могла пустить процесс формиро­вания нового образованного класса на самотек. Поэтому, уничтожая интеллигенцию, номенклатура параллельно занималась селекцией и дрессировкой новой интеллектуальной элиты — чисто советской. Когда же задача ликвидации досоветской интеллигенции была решена, дело было поставлено на индустриальную основу. Методы применялись простые, но крайне эффективные: «кнут», «пряник» и «промывка моз­гов».

Что касается «кнута», об этом написано и сказано очень много. Большой Террор 1937-1938 был направлен на «очищение» советской элиты, в том числе интеллектуальной. Ну а послевоенные чистки били по интеллектуалам в первую очередь. Стоит, пожалуй, отметить лишь одну важную черту: метод устрашения применялся максимально не­предсказуемо. Никто не мог считать, что его прошлый опыт и заслуги (или вины) перед советской властью что-то гарантируют. Кара могла постигнуть и бывшего белогвардейца, и ортодоксального марксиста — а могла обойти и того, и другого. Каждый должен был и бояться, и на­деяться.

А надеяться было на что: кроме кнута, у власти были и пряники. В 1934-1935, когда поднималась волна Большого Террора, власть делала и нечто прямо противоположное устрашению. В это время, в частно­сти, создается Союз советских писателей. Устанавливается система ученых степеней и званий. Принимаются постановления ЦК ВКП(б), осуждающие «педологию», «вульгарный социологизм», «пролеткуль-товщину» и т.п. Короче говоря, для образованной элиты создается сис­тема льгот и привилегий, им дают возможность — в определенных рам­ках — заниматься своим делом.

Интеллектуальную элиту одновременно запугивают и подкупают. У нее вырабатывается условный рефлекс: надо служить верно, тогда власть тебя не обидит. Причем, верным надо быть каждую минуту, потому что старые заслуги не в счет. Чтобы этот рефлекс стал устой­чивым, его надо было закрепить — чему и служило постоянное пропа­гандистское «промывание мозгов». Задача облегчалась тем, что прак­тически отсутствовало «сопротивление материала». Сущностные черты русской интеллигенции — беспочвенность, безрелигиозность, догма­тизм, этический нигилизм и проч. — как нельзя лучше подходили для целей советской власти.

Единственным препятствием могло оказаться «отщепенство от го­сударства», на котором зиждилось интеллигентское мировоззрение. Но тут интеллигенция и номенклатура совместными усилиями нашли вы­ход. Советское государство было провозглашено как бы и не государ­ством вовсе, но продолжателем революции, отрицающим «классовую» государственность. Таким образом, верное служение советской власти интеллигент мог рассматривать как продолжение своей вековечной борьбы против государства.

Джордж Оруэлл писал, что интеллектуалы вообще тяготеют к ти­рании. Наши оказались в этом самыми «продвинутыми», успешно трансформировав свое бунтарство в обслуживание интересов тотали­тарной системы. Справедливости ради отметим, что автократия в 20-30-х годах XX века была в чести у интеллектуалов всей Европы и Америки, но наши, несомненно, вышли в первые ученики.

При этом власть не спешила отвечать новой интеллигенции взаим­ностью. Когда после Большого Террора и Отечественной войны ин­теллигенты ощутили себя полноправной и значимой частью советской системы, им быстро указали на место. Политика русификации, которую проводил Сталин в последние восемь лет своего правления, была в значительной мере антиинтеллигентской. Провал программы миро­вой революции заставил генералиссимуса повернуть руль в сторону строительства национального государства, а интеллигенция была заве­домо антинациональной силой.

Впрочем, ничего из этой затеи не вышло, и политика русификации оказалась лишь скверным анекдотом. Ее последовательное проведение угрожало бы устойчивости идеократической империи, а потому уже при Сталине она свелась к кампанейщине — иногда мрачной (истреб­ление «космополитов», «вейсманистов-морганистов» и т.д.), иногда смешной (переименования всего и вся на русский манер: кафе «Север» вместо кафе «Норд», заварное пирожное вместо эклера и профессор Однокамушков вместо Эйнштейна). После смерти Сталина все эти кампании свернули, и от «русопятства» образца 1950 года остался лишь неискоренимый антисемитский дух советской номенклатуры (что, кстати, вполне соответствовало имперской бюрократической тра­диции).

В то же время, политика русификации внесла свою лепту в форми­рование советской интеллигенции. В поисках «русских корней» был выработан канон «правильной» отечественной общественной мысли, включавшей почти всех кумиров интеллигенции начала XX века: Бе­линского и Герцена, Чернышевского и Добролюбова, народовольцев и марксистов. Кое-кого, конечно, убрали (например, эсеров), а также добавили большевиков, но в целом традицию возобновили и освятили.

Немаловажной была для формирования советской интеллигенции и возросшая заинтересованность власти в научно-техническом прогрессе. Конкуренция «социалистического лагеря» с «мировым империализ­мом» становилась все более технологической. Это ставило в особое положение тех, кто создавал военные технологии. Кроме того, возрас­тало значение образования вообще.

Неудивительно, что во времена Хрущева интеллигенция получила и официальное признание. Ее признали, наряду с рабочим классом и крестьянством, законным составным элементом советского общества. Правда, с сомнительным статусом «прослойки», но признали. Это само по себе давало советской интеллигенции некоторое право на автоно­мию — разумеется, при условии полной идеологической лояльности.

Впрочем, Хрущев дал интеллигенции и некоторое пространство для идеологического вольномыслия. Чтобы легитимизировать свой вари­ант советского режима, он должен был ниспровергнуть Сталина, а для этого ему понадобилась поддержка элиты. И он получил такую под­держку — как в номенклатуре, так и в интеллигенции, уставших от не­престанных чисток и желавших только пряников без кнута.

Таким образом, к началу 60-х существование интеллигенции стало фактом общественной жизни. Она оставалась под крылом государства-партии, но пресс — как полицейский, так и политический — стал не столь тяжелым. Появилась возможность переосмысления себя и своей роли в жизни страны. Дело было за желанием. И тут возникли «шес­тидесятники».

Советская интеллигенция

В интеллигентской мифологии Шестидесятые занимают особое место — и по праву. Именно тогда свершилось возрождение интеллигенции, как реальной социальной силы. И роль ее оказалась много больше официально отведенного ей места «прослойки» между как бы господ­ствующими (а на деле не существующими) классами — рабочими и крестьянами.

Справедливости ради надо отметить, что после Сталина, когда ре­жим смягчился, жизнь страны вообще изменилась к лучшему. Появи­лись — пусть слабые — признаки гражданской жизни: самодеятельные объединения, занятые не предписанной государством деятельностью.

Живые веяния проявились в культуре. В это время в культурную действительность возвращаются А.А. Ахматова и Б.Л. Пастернак, де­бютируют А.И. Солженицын и И.А. Бродский, по-новому начинают писать А.А. Галич и В.П. Аксенов — и это только в литературе! Жизнь возобновляется в изобразительном искусстве, кино, театре, и даже в сугубо «поднадзорной» гуманитарной мысли. Но, прежде всего, под­нимается интеллигенция.

Интеллигентский «символ веры» в 60-е основывается на двух ло­зунгах: против Сталина и за Революцию. Против коварного извратите­ля Дела Ленина и за возрождение духа Революции 1917 года. Таким образом, удалось совместить «в одном флаконе» бунтарство и кон­формизм. Бунтовать против того, что уже прошло, — и прославлять то, ради чего существует режим. Такой подход оказался чрезвычайно по­пулярным. Его апологеты собирали стадионы слушателей, публикова­лись огромными тиражами и становились настоящими властителями дум.

Кондовая номенклатура нервничала и временами давала разгуляв­шимся «трибунам» пинки и зуботычины. Но далеко идущих последст­вий не было, а потому изредка ругаемые «шестидесятники» станови­лись еще популярнее и влиятельнее. «Как бы преследования» лишь создавали им ореол «как бы оппозиционеров», не лишая чинов и при­вилегий. И это позволило сформировать — точнее, воссоздать — миф об интеллигенции, как «совести народной».

Слово «интеллигентность» стало синонимом понятий «культура», «совестливость», «мораль». При том интеллигенты XX века, как и их предшественники столетней давности, оставались идейными догмати­ками, этическими нигилистами, безнациональными и безрелигиозны­ми отщепенцами.

Они спокойно и уверенно ставили знак равенства между собой и отечественной культурой в целом, никоим образом не отягощая себя переосмыслением собственной роли в истории России. Можно сказать, что сформировался настоящий культ интеллигенции — ровно такой же, как и на сто лет ранее.

Интеллигентская самовлюбленность подверглась строгому испыта­нию на рубеже 60-х и 70-х. Уже при Хрущеве ее несколько раз недву­смысленно предупреждали, что «ходить бывает склизко по камушкам иным» — но оргвыводов почти не следовало. После октября 1964 власть повела себя в отношении вольничающих умников пожестче. Верхушке был подан ясный сигнал в виде дела Синявского-Даниэля, но вняли немногие — хорошим тоном в столичных интеллигентских кругах стало «подписантство» писем в защиту преследуемых.

Какое-то время интеллигенция (точнее сказать, верхушка интелли­генции — в провинции про столичные страсти мало что знали) держа­лась и фрондировала. Наказания вроде «переставали печатать» боль­шинство не пугали.

Но это были цветочки — ягодки взошли в 1968. После «пражской весны» и ввода войск в Чехословакию стало ясно, что перед советской интеллигенцией стоит выбор: остаться советской или… Внутренне ин­теллигенция ответила быстро и четко — «или». Но отказ от «советчи­ны», фактически свершившийся в интеллигентском сознании на рубе­же 60-70-х, далеко не всегда сопровождался действием. Да и был ли это в самом деле отказ?

Антисоветская интеллигенция

Советский Союз был уникальным государством прежде всего в том, что в нем три десятилетия отсутствовала даже тень политической оп­позиции. В этом была и сила, и слабость режима: как выяснилось в 60-е годы, даже минимальное фрондерство представляло для него смер­тельную опасность. Тоталитаризм не мог допустить малейшей трещи­ны в монолитном единстве общества. «Оттепель» привела к тому, что трещины возникли, и на рубеже 60-70-х, пока корабль Утопии не на­чал тонуть, номенклатура занялась их латанием.

У нее уже не было сил развернуть массовые репрессии ленинско-сталинского типа, но мощь советского карательного механизма еще была немалой. За тех немногих, кто уже решился бросить вызов сис­теме (в основном — интеллигентных столичных маргиналов), взялись вполне всерьез. Поворот от снисходительности к гонениям оказался для интеллигенции серьезным вызовом, ответить на который ей было не по силам.

Мизерное меньшинство интеллигентов — в основном аутсайдеров «шестидесятничества» — решилось сделать следующий шаг и пойти на открытое противостояние с властью («Нашлась лишь эта горсточка Больных интеллигентов, Чтоб высказать, что думает Здоровый милли­он», — Юлий Ким хорошо знал, о чем поет).

Люди рациональные предпочли иные пути. Некоторые из них ре­шили заняться реформированием системы изнутри, как бы служа ей, а на деле готовя радикальное изменение (А.А. Амальрик называл таких «субкультурой референтов»). Чаще всего такая позиция была чистой воды самообманом, оправдывающим в собственных глазах компромисс с Системой, но не всегда. Многие люди, работавшие в партийных ор­ганах, издательствах, средствах массовой информации, действительно сумели подточить советский монолит.

Однако «референтов» было немногим больше, чем диссидентов. Да они, собственно, уже и не были интеллигентами, поскольку поставили во главу угла принцип ответственности. Любая осмысленная общественная деятельность требовала выхода за рамки интеллигентского «этоса» — и решиться на это могли немногие.

Некоторые из интеллигентов пошли на полный отказ от квази­общественной деятельности советского образца. Они сосредоточились на своей профессиональной работе — творческой, исследовательской, просветительской, живя по принципу А.П. Платонова: «На собрания не хожу, и ничего не член». И эта позиция — созидания вместо ниги­лизма — также не была интеллигентской.

Основная интеллигентская масса составила «кухонную» субкульту­ру. «Здоровый миллион» верно служил ненавистной власти на рабо­чих местах — и гневно осуждал ее по вечерам на кухнях. Эффект двое­мыслия усилился многократно. Выработалась особая этика, одновре­менно конформистская и непримиримая. Чем тише вели себя интел­лигенты публично, тем яростнее становился их антикоммунизм на кухнях.

Номенклатуру такое положение вещей устраивало. Она знала, что образованное сословие не устроит в СССР «пражскую весну» и не соз­даст идеологию для рабочей «Солидарности», как в Польше. Что же касается «кукишей в карманах», то они не вредили власти. Более того, каждый кухонный бунтарь знал о своей уязвимости (стукачей в ин­теллигентской среде было предостаточно) — и тем более рьяно служил власти. Разумеется, из этого правила были исключения — но они не делали погоды.

Таким образом, советская интеллигенция фактически стала антисо­ветской, но режиму это не повредило. Шанс преодолеть «родовые травмы», о которых когда-то писал П.Б. Струве, искупить грехи рево­люции и, по сути, перестать быть интеллигенцией вновь был упущен. Вместо переосмысления собственной роли в обществе и обретения гражданственности интеллигенция пошла по легкому пути: она затаи­лась, культивируя в себе (а значит и в обществе) конформизм и безот­ветственность.

Новая русская интеллигенция

Как и в начале XX века, в конце столетия революция началась сти­хийно. Ее невольно спровоцировало новое поколение номенклатуры, лидером которого был М.С. Горбачев. Его собственные цели были до­вольно скромными — отодвинуть от руля партийных геронтократов и придать динамизм системе. То, что Горбачев выбрал в качестве инст­румента демократизацию и гласность, произошло во многом случайно: сыграли роль и усилия «референтов» вроде А.Н. Яковлева, и личные качества самого Горбачева (умеренность, гибкость, осторожность), и сталинистская закваска его оппонентов. Однако результаты оказались совсем иными, чем надеялись перестройщики: система к концу 80-х совсем износилась, и попытка ее модернизировать обернулась круше­нием.

События 1986-1999 годов в СССР и России несомненно были ре­волюцией. Большевики, строя свою Утопию, фактически архаизирова­ли страну, отбросив ее к рабовладельческому строю. Новая русская революция, уничтожая обветшавшую Утопию, вернула страну в Исто­рию.

На сегодня новую русскую революцию можно считать свершив­шейся и завершившейся. Итоги революции, как это всегда бывает, не радуют. Главный ее положительный итог — тоталитарная система лик­видирована, и воссоздать ее вряд ли кому удастся. Главный отрица­тельный — колоссальное разочарование общества. «Царство Свободы» не наступило; советское «неравенство в нищете» сменилось огромным разрывом между богатыми и бедными. Нет порядка, нет безопасности, нет стабильности…

Собственно говоря, ситуация вполне обычная для страны, пере­жившей революцию. Но людям от этого не легче! Кризис обществен­ного сознания — главный вызов для сегодняшней России. Не преодо­лев его, нельзя по-настоящему решить ни экономические, ни полити­ческие проблемы. И здесь главную роль должна сыграть образованная элита общества. То есть, в нашем случае, интеллигенция. А что интел­лигенция?

Новая русская интеллигенция

Так же, как в 1905 и в 1917, интеллигенция не начинала революцию, но быстро ее возглавила. При этом ее готовность к роли лидера оказа­лась еще меньше, чем у либералов и социалистов начала XX века. В 1988-1991 годах интеллигентские вожди, внезапно обретшие голос и темперамент народных трибунов, со всей страстью ринулись рушить советский строй.

Спору нет, советская система заслуживала гибели. Но вот что важ­но: у наших саванарол не было ни малейшего представления о том, что делать, когда система падет! Они имели о государственном строитель­стве еще меньшее представление, чем апологеты «ответственного пра­вительства» в 1917 (у тех был хотя бы десятилетний опыт парламент­ской работы).

К счастью для страны, интеллигенция не была монополистом об­щественной жизни. Пока интеллигенты, шалея от собственной значимости, рушили государственное здание, в недрах «субкультуры рефе­рентов» пытались разрабатывать планы переустройства. Поэтому в момент крушения СССР у руководства новой России были осмыслен­ные предложения хотя бы по экономической политике — и были люди, готовые применять свои рекомендации на практике.

У них не было опыта, они мыслили схемами, их действия часто бы­ли ошибочными — но они действовали, и это спасло страну от казав­шейся неминуемой экономической катастрофы. Более того, действия экономических реформаторов придали некую осмысленность и струк­турированность даже политике, где безраздельно господствовала ин­теллигенция, умевшая порождать только хаос.

Политическое доминирование интеллигенции неминуемо вело ее во власть. Приобщение интеллигентских вождей к власти началось еще в 1989-1990 годах. Поначалу они ограничивались постами депутатов и советников; если же вдруг становились реальными руководителями (вице-премьерами, министрами, мэрами и проч.), то быстро и громко уходили в отставку.

Но после августовского путча начался массовый призыв вчерашних бунтарей на высокие государственные должности — и они стали осваи­ваться. Оказалось, что сладкий вкус власти вовсе не обязательно урав­новешивать тяжелым грузом ответственности. Что служение можно просто имитировать, получая притом весомые выгоды в виде роскош­ных особняков, «откатов», казенной обслуги и т.п. Верхушка интелли­генции, развращенная десятилетиями «совка», оказалась на удивление легко коррумпируемой.

Так возникло явление, немыслимое в начале века, — демократура. Интеллигентские вожди приобщились к власти, но остались отщепен­цами. Занимая высокие посты и принимая непосредственное (зачас­тую — определяющее) участие в принятии государственных решений, они никоим образом не отождествляют себя с государством (точнее -отождествляют государство с собой — пока занимают должности и пользуются их преимуществами). Демократура соединила в себе ин­теллигентскую безответственность и нигилизм с бюрократической ру­тиной и косностью — отбросив как идеализм первой, так и государст-венничество второй.

Но демократурой стала только верхушка (в основном столичная) интеллигенции. Большая же часть «работников умственного труда» не вписалась в поворот к рынку. «Учителя, врачи, инженеры и научные работники» были ярыми сторонниками демократических перемен — и стали первыми их жертвами. А то, как повела себя интеллигентская масса после 1991 года, должно войти в анналы социальной антрополо­гии.

Не умея войти в рынок, интеллигенты продолжали его приветство­вать (раз про рынок написано в умных книгах). Они практически не пытались ни адаптироваться индивидуально, ни заставить государство и общество принимать в расчет свои интересы. Их недовольство по­ложением дел стало выражаться (и выражается по сей день) либо в бездумном следовании указаниям демократуры, либо в полном уходе из общественной жизни. Второе не надо путать с этосом профессиона­лов позднесоветских времен — там был осмысленный отказ от участия в бессмысленных ритуалах; здесь — бессмысленный отказ от осмыс­ленного участия в политическом процессе.

Трудно сказать, чье поведение в большей степени лишено смысла — ведущего меньшинства (демократуры) или ведомого большинства (ос­новная масса интеллигенции). Первые готовы жертвовать всем ради своих сиюминутных интересов, не умея выглянуть за границы собст­венного загородного имения. Вторые готовы идти за первыми, не же­лая увидеть разделяющей их пропасти. Понятно одно: те и другие вме­сте не хотят признавать реальности. Они по-прежнему мнят себя со­циальными инженерами, удивляясь: почему прочие сограждане не спешат отдаться их экспериментаторству?..

Новые русские перепутья

Непредвзятый историк подтвердит, что самое сложное для нации — не революция, а пост-революционная стабилизация. Когда революция началась, вступают в действие стихийные силы, которым трудно про­тивостоять. Их можно на время притормозить (как в России 1907-1917), но нельзя «выключить». Когда стадии революции пройдены, «свобода воли опять берет нас за горло». История вновь становится вариантной, и путь дальнейшего развития в гораздо большей степени зависит от разумного выбора людей. Прежде всего, от выбора тех, кого А.Дж. Тойнби называл «творческим меньшинством».

Россия прошла через последнюю революцию на удивление благо­получно (если сравнить с опытом других великих революций XVII-XX веков). Но это само по себе не значит, что так же успешно она преодо­леет и пост-революционный период. На силу стихии тут уже не поло­жишься, политический процесс должен быть осмысленным.

А люди, которых мы привыкли считать передовыми, не хотят и не умеют работать. Их жизнь есть борьба, она принесла им статус и ком­форт, ничего другого они знать не хотят. Признать, что революция окончена, и надо делать что-то иное, для них труднее, чем для совет­ских ветеранов признать развал СССР.

По итогам революции оказалось, что интеллигенция вновь потер­пела политическое поражение, зафиксированное общенациональными выборами 2003-3004 и 2007-2008 годов. Но она по-прежнему есть. И роль ее не стоит переоценивать.

Здесь мы подходим к самым главным вопросам: что представляет собой новая русская интеллигенции после новой русской революции? Какова ее роль? И что с ней будет дальше?

http://www.liberty.ru/columns/Reakcionnye-refleksii/Bol-shaya-zhatva