Петр I и Екатерина II заслужили право называться великими. Сколь бы спорной (по меньшей мере) ни была политика, проводившаяся обоими этими самодержцами, один из ее результатов несомненен: в России сложился образованный класс. Был заложен фундамент Золотого века русской культуры. Хотя интеллигенция тоже взросла на этом фундаменте — и со временем подточила его и разрушила.
Хранители устоев
Образованный класс оформляется в России в последние два десятилетия XVIII века. Поколение детей екатерининской эпохи (речь, разумеется, идет о дворянской элите) отличалось от своих родителей тем, что было по-настоящему образовано и всерьез воспринимало то, что читало в книгах. Однако на первых порах просвещенный идеализм русских интеллектуалов не был разрушителен.
Первые русские интеллектуалы, профессионально занявшиеся умственным трудом, были практически поголовно приверженцами просветительских доктрин разума и прогресса. Они желали переустройства государства и общества в соответствии со своими принципами.
Однако они ни в коем случае не собирались разрушать систему, в которой жили. Карамзин и Сперанский, Дмитриев и Ермолов, Денис Давыдов и Жуковский — все они хотели улучшений во имя сохранения. Они были верны этике служения, на которой зиждется дворянский этос, а потому считали для себя необходимым служить «Богу, царю и Отечеству». Причем, третий элемент этой формулы был порожден именно образованным классом на рубеже XVIII и XIX веков.
Почему выпестованная в послепетровские времена в рядах дворянства безответственность была отвергнута «первым непоротым поколением»? Во-первых, именно потому, что оно приняло всерьез вычитанные в книгах доктрины. Наследники екатерининской эпохи не были «вольтерьянцами» в русском смысле слова. Для них идеи были не игрушкой, а имели подлинную ценность. Потому и к своей общественной роли первое поколение образованного класса отнеслось со всей ответственностью.
Во-вторых, образованная элита времен Екатерины, Павла и Александра чувствовала глубокую благодарность к государству, позволившему ей состояться. Ценя добрую волю просвещенных монархов, интеллектуалы стремились улучшить — и защитить! — монархию.
В-третьих, у русской элиты (не только образованной) перед глазами были угрозы, с которыми могла столкнуться страна в случае крушения системы. С одной из них Россия столкнулась вплотную в 70-х годах — речь о пугачевщине. Формулу «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» Пушкин найдет много позже, но и без нее просвещенные дворяне понимали, насколько страшной может быть народная стихия, не контролируемая государством.
Вторую угрозу предъявила в 90-х годах XVIII века «родина Просвещения»: революционные эксцессы и якобинский террор во Франции продемонстрировали, насколько опасным может быть слишком рьяное стремление утвердить торжество Разума.
Оба примера помогли тому, что образованный класс России в первой своей итерации был сугубо лояльным и охранительным. Критическое отношение к окружающей действительности было, но оно — в самом крайнем случае — приобретало характер аристократической фронды. Восстановить аристократию, впрочем, не удалось, но это уже другой сюжет.
Для нас важнее то, что в следующем поколении сдерживающие факторы перестали играть определяющую роль. У внуков екатерининской эпохи, правнуков всевозможных «лейб-кампанцев» и праправнуков петровского времени нашлись другие приоритеты.
Возбудители Герцена
В среде дворянской молодежи в царствование Александра I страх перед пугачевщиной и отторжение революции отошли на второй план. Куда большее впечатление на нее производил пример Наполеона, собственной волей и гением вознесшегося к вершинам власти и подчинившего себе всю Европу. В жилах юных образованных дворян закипела кровь предков, учинявших перевороты и менявших царей на престоле. Благо в 1801 году случилось событие, напомнившее о том, что «в России самодержавие ограничено цареубийством»: переворот, в ходе которого был убит император Павел, и на трон взошел его старший сын Александр.
Гремучая смесь потомственной безответственности, унаследованного от родителей идеализма, юношеского максимализма и амбициозности стала питательным бульоном для рождения декабризма.
В современной историографии нередко встречается утверждение, что мятеж 14 декабря 1825 года был последним отголоском эпохи дворцовых переворотов. Что декабристы попытались по собственной воле устроить то, что делали их прадеды по призыву очередного претендента. Еще более известно определение В.И. Ленина, согласно которому декабристы были первыми революционерами, которые, хоть и не добились победы, но «разбудили Герцена» и стали основателями революционного движения.
В обоих концепциях есть доля истины — и доля иллюзий. Для обычных дворцовых заговорщиков декабристы были слишком идеологизированы, хотя действовали вполне в традиции «лейб-кампаний». Для сознательных революционеров слишком плохо представляли себе, чего хотят в итоге, хотя некая общая идеологическая рамка у них была.
На мой взгляд, правильнее всего сказать, что декабристы послужили мостом от гвардейщины к интеллигентщине (причем, наиболее ценная часть образованного класса осталась «под мостом»). Неудавшийся coup d’etat окончательно закрыл «дворцовую» страницу нашей политической истории. И открыл новую, в которой интеллигенты — наследники декабристов — сыграли решающую роль.
Интеллигенция в России состоялась, но для того, чтобы она вышла на авансцену, потребовалось — в точности по Ленину — «три источника и три составные части». Интеллигенцию, как значимую часть социума, породили государство, общество, идеология.
Любимый враг
Мятеж декабристов произвел неизгладимое впечатление на императора Николая I. Не столько потому, что 14 декабря ему лично угрожала опасность. И даже не из-за того, что в декабрьском воздухе 1825 явственно пахнуло мартовским ветром 1801, когда «апоплексическим ударом» по голове был убит отец Николая и Александра, император Павел. Самое важное было в том, что молодой самодержец увидел угрозу для своей главной мечты — привнесения порядка в Русское государство.
Биографы Николая Павловича — апологеты и критики — в один голос твердят, что для него самым важным на свете был Ordnung. Он стремился завершить дело своего прапрадеда Петра Великого и сделать империю по-настоящему устроенной и упорядоченной.
Император точно определил главную опасность. Тот факт, что значительная — если не доминирующая — часть общественной элиты нацелена на разрушение общества, он осознал, как грозящий гибелью государства. Декабризм, над которым лояльное «общество» подшучивало («В Париже сапожник, чтоб барином стать, Бунтует — понятное дело! У нас революцию делала знать. В сапожники, что ль, захотела?» — так пересказывал слова графа Ростопчина Н.А. Некрасов), императора Николая напугал по-настоящему.
Вызов самодержец увидел точно, но ответ оказался не очень адекватным. Чтобы укоротить зарвавшуюся образованную молодежь, царь взялся за укрепление государственной машины. Империя со времен Петра была военно-бюрократическим образованием. Николай перенес акцент с первого слова на второе.
Николаевское тридцатилетие ознаменовалось выстраиванием грандиозной по масштабам и сложной по структуре чиновничьей махины, придавившей собой страну. При этом царь требовал от нее исполнения не только охранительских функций, но и работы по модернизации страны. Именно в николаевские времена была написана знаменитая фраза Пушкина: «Правительство у нас — единственный европеец».
Таким образом, от чиновничества требовали движения сразу в двух направлениях, почти противоположных одно другому. Оно должно было оберегать и обновлять. Причем, никаких сил, оспаривающих государственную монополию на обе эти функции, не было — пресекали на корню.
По природе своей бюрократия, разумеется, была склонна пренебрегать реформаторством в пользу охранительства. К тому же, никуда не делись ее склонности к волоките и коррупции. Несмотря на все усилия Николая, машина оставалась малоэффективной и неповоротливой. А ее разрастание не давало включиться в политический процесс новым социальным силам, которые формировались в это же время.
В общем, деспотизм в чистом виде. Только не слишком рьяный. Тех, кто не вписывался в диктуемую схему и не признавал сформулированной в эти же годы официальной идеологии, сильно корили, иногда подвергали санкциям. Но, еще больше, чем в предыдущие века, «суровость российских законов искупалась необязательностью их исполнения». Бюрократическая махина была не в состоянии помешать процессу формирования отщепенской части образованной элиты. Скорее наоборот.
Важно, что первой жертвой николаевской бюрократизации пал как раз лояльный образованный класс. Бюрократическое давление на него привело к тому, что самостоятельная и одновременно охранительская позиция стала невозможной. Характерен пример П.А. Вяземского, которого заставили отказаться от общественной деятельности в пользу малополезной службы. Выбор для князя был прост: или превращение в обычного чиновника, или противостояние системе. Ниспровергателем он быть никак не хотел — и позволил «замуровать» себя в департаменте. А вот А. И. Герцен, например, выбрал именно противостояние, эмигрировал и начал звонить в «Колокол». В результате режим лишился двух возможных союзников и приобрел одного стойкого врага.
Петр Струве напишет в «Вехах»: «После пугачевщины и до этой революции (1905 года — Ю.Г.) все русские политические движения были движениями образованной и привилегированной части России». И отметит, что движения эти были нацелены на разрушение существующего строя. Интеллигентский нигилизм усиливался косностью имперской бюрократии — и сам ее усиливал.
Впрочем, если бы речь по-прежнему, как в XVIII веке, шла только об образованной части дворянства, проблема могла бы решиться. Но в XIX веке общество изменилось. Речь теперь шла не только о немногочисленных юных недорослях. Появились и другие — взрослее, серьезнее и числом побольше.
Гражданское «обчество»
Считается, что по-настоящему интенсивная модернизация в России началась с 1861 года, когда было отменено крепостное право. Это так, но «процесс пошел» существенно раньше. Задолго до коронации царя-освободителя Александра II экономическая модель, созданная Петром Великим, приказала долго жить.
В первой половине XIX века российская экономика развивалась уже не по правилам крепостнического хозяйства. Крепостных становилось все меньше, а капиталистических предприятий все больше. Образование стало доступнее. Реальная структура общества все дальше уходила от формальной. Появились новые «полусословия», не имеющие дворянских привилегий, но все же причисленные к «господам» («почетные граждане», «однодворцы»). Заметно оперилось купечество. Даже среди крестьян, всегда считавшихся «основанием пирамиды», то есть самым ее низом, завелись свои богатеи, с которыми приходилось считаться.
Подробный анализ процессов социальной дифференциации в России оставим исследователям, специализирующимся по истории позапрошлого столетия. А для себя отметим только один, но крайне важный факт. Во всех новых социальных стратах появились образованные группы. Которые в этике и этосе имели между собой больше общего, чем с каждой из групп, их породивших.
Так в нашей стране появилось действительно уникальное социальное явление — разночинство. Социальная группа, единственным идентификатором которой была непринадлежность ни к одному официально признанному сословию. Разночинцы читали те же книжки, исповедовали те же идею и обсуждали те же проблемы, что и образованные дворяне. Но было три существенных различия.
Во-первых, качество образования и воспитания у разночинцев было заметно ниже, чем у дворян. Тут ничего удивительного: стартовые условия были слишком разными. Слабость фундамента разночинцы компенсировали убежденностью и напором — то есть, доктринерством.
Во-вторых, разночинцы не имели никаких причин для пиететного отношения к государству российскому. Они добивались общественного признания исключительно вопреки системе — и не имели никаких причин дорожить ею. Поэтому если столбовой дворянин Пушкин, граф Толстой (любой из них) или князь Вяземский останавливались в своем критицизме, когда чувствовали опасность для Устоев, у разночинцев Белинского, Чернышевского и Добролюбова не было тормозов.
Отщепенство для разночинцев было естественным. Даже приобщившись к элитарной культуре, они все равно оставались за витой оградой замка, отделявшей элиту от «масс». И осознав, что им закрыт доступ в «высший свет», с еще большим ожесточением атаковали систему.
И, в-третьих, разночинцев было значительно больше, чем образованных дворян. Это уже была не «сотня прапорщиков», которую можно разом пересажать — общество! Почти гражданское. Правда, с сильным русским акцентом. В том смысле, что как раз гражданственности — т.е. ответственности — у этого «обчества» не было абсолютно.
Зато были идеи. Да еще какие…
У дискурса в плену
Публичные дискуссии по общественно значимым проблемам для России XIX века не были привычными. Из допетровского времени остались отголоски религиозно-политических баталий осифлян с нестяжателями, да никониан со старообрядцами, в которых проигрыш в споре означал исключение из жизни. При «матушке Екатерине» появились журналы, которые стали между собой дискутировать, подчас остро. Но по второстепенным вопросам.
О проблемах, как-либо связанных с политикой и общественным строем, спорить не рекомендовалось. Если кому было что сказать, то адресоваться он должен был к власти (как Н.М. Карамзин со своей «Запиской о древней и новой России», направленной Александру I). Нарушителям указывали со всей строгостью: тюрьма для Н.И. Новикова, ссылка для А.Н. Радищева и сумасшедший дом для П.Я. Чаадаева ясно очерчивали границу.
В декабристских кругах запретных тем не было, но внутреннюю дискуссию будущих «mes amis de 14», как их стал звать после подавления мятежа Николай I, трудно назвать публичной. «Разговоры между лафитом и клико» не выносились за пределы своего круга.
Прорыв случился, как ни странно, при Николае. Речь о растянувшейся на десятилетия дискуссии западников и славянофилов. Начав с обсуждения проблем культуры, участники этого великого спора заложили фундамент русской общественно-политической мысли. Так сказать, основали дискурс.
Основополагающее значение западническо-славянофильской войны для развития общественной мысли в России — факт хрестоматийный. Менее очевидно то, что в процессе этой дискуссии произошел раскол между традиционным, ведущим родословную от Ломоносова и Державина образованным классом и новым слоем — интеллигенцией.
Здесь стоит согласиться с Ульяновым-Лениным: «Декабристы разбудили Герцена». В том смысле, что мятеж 14 декабря заставил русское образованное общество задуматься и самоопределиться: на что оно готово ради чаемого царства Разума, Вольности и Прогресса?
Меньшинство, порицая избыточную, как тогда казалось, жестокость расправы над заговорщиками, одновременно отвергло и сам заговор. При всем критическом отношении образованных традиционалистов к политическим реалиям Российской империи, ценность самого ее существования под сомнение не ставилась. Именно к этому меньшинству принадлежали люди, создавшие «золотой век» отечественной культуры — от Карамзина до Пушкина и от князя Вяземского до графа А.К. Толстого.
Консервативное крыло образованного класса России в поисках своего пути обрело черты безвозвратно исчезнувшей аристократии — сочетание независимости и ответственности. При этом аристократический взгляд на мир исповедовали отнюдь не только потомки бояр и князей — не в меньшей степени он свойственен, например, мелкопоместному потомку малороссийских казаков Николаю Гоголю-Яновскому…
Но гораздо чаще встречался обратный случай — когда родовитые дворяне принимали сторону разночинцев и помогали им в формировании интеллигентского символа веры. Спрос рождал предложение, а потому Герцен с Огаревым и Бакунин с Кропоткиным поучаствовали в сочинении новой мифологии не менее активно, чем Белинский с Чернышевским и Писарев с Добролюбовым.
Корпус идей, воспринятый образованными разночинцами, держался на пяти краеугольных камнях.
Первый — это культ «передового». Разночинцы, многие из которых вышли из самых традиционалистски, чтоб не сказать ретроградски настроенных общественных слоев, радостно подхватили идею прогресса, заменив ею религию. Простодушная уверенность в грядущем торжестве разума стала самой мощной скрепой для прочих элементов интеллигентского мировоззрения.
Прогрессизм интеллигенции был некоей квази-религией, лишенной духовного начала. «Легковерие без веры, фанатизм без благоговения». Он был не менее доктринерским, чем самая ортодоксальная версия самой архаичной религии — но притом был лишен сакрального начала.
Второй (во многом обусловленный первым) — западничество. Убежденность в вековой отсталости собственной страны и в необходимости учиться у «передовых» стран. Неофитский пыл, с которым разночинцы осваивали Бокля и Спенсера, Прудона и Сен-Симона, Гегеля и Маркса, не оставлял места для сомнений. Любой, кто пытался обратить внимание на собственную национальную традицию, подвергался обструкции, как апологет деспотизма, крепостничества и варварства. Что, впрочем, не мешало «милым нигилистам», считать себя патриотами.
Их патриотизм, правда, сильно отличался от официального или аристократического. Кумиром, которому стали поклоняться интеллигенты, стал «народ» — и это третий из краеугольных камней. «Народ» заменил интеллигентам Бога.
Народолюбие — пожалуй, единственное, что заимствовала интеллигенция у славянофилов. Только, в отличие от последних, она намеревалась не учиться у народа, а вести его. Быть народными заступниками. Причем, даже провал «хождения в народ», предпринятого в 70-х годах, ничего не изменил. Служение «народу» стало для интеллигентов универсальной индульгенцией, оправдывающей любое действие или бездействие.
«Народ» — понятие широкое и неопределенное. Недаром Поток-богатырь из одноименной поэмы А.К. Толстого допытывался у «патриота»: «Я ведь тоже народ, от чего ж для меня исключенье?» Однако интеллигенцию неопределенность термина не смущала. Собственно, живые люди, составляющие народ, их вообще интересовали мало, они прославляли и брались защищать «мужика вообще, что смиреньем велик» .
Такая сакрализация парадоксальным образом вела к восприятию «защищаемого» народа, как расходного материала. Ради обобщенного счастья всего народа, можно пожертвовать какой-то его частью, ценности жизни индивидуума мыслилась нулевой. В этом смысле интеллигентское «народолюбие» получалось жестче, чем отношение помещика к своим крепостным. Тот, все же, был заинтересован в том, чтоб его «имущество» было крепким и здоровым, а не хилым и больным. А вот интеллигенты этого чувства были лишены.
Если «народ» заменил Бога, то место дьявола в интеллигентской доктрине было отведено «Власти». Схема получилась очень простой: есть «власть» (царь, чиновники, дворянство) и есть «народ» — те, кем власть правит. И задача интеллигенции в том, чтобы защищать второго от первой. Тезис о том, что власть всегда плоха — четвертый и самый важный принцип в интеллигентском кредо, определяющим Миссию интеллигенции.
А убежденность в том, что у интеллигенции есть Миссия, а потому она исключительна и должна быть почитаема — это пятый элемент доктрины. По меткому замечанию публициста Армена Асрияна, «интеллигенция всегда претендовала на привилегии аристократии, не желая нести аристократические обязанности». Интеллигенция осознавала себя как некое новое жречество, чья миссия — привести «народ» к светлому будущему.
Понятие о собственной исключительности замыкало круг, создавая в интеллигентском сознании целостную картину мира, поколебать которую стало практически невозможно.
Таким образом, к середине XIX века отщепенская мифология оформилась вполне. То есть, теперь у интеллигенции были все причины стать реальной силой. У нее был удобный враг — закосневшее государство, бунт против которого выглядел всегда оправданным. При том уже недостаточно сильное, чтобы уничтожить противника. У нее был «кадровый резерв» — разночинство. И у нее сложилась своя идеологическая система, которую тогда называли «нигилизмом». Впоследствии слово ушло, но содержание никуда не делось.
После смерти Николая интеллигенция вышла на сцену — и тут же столкнулась с непростым выбором, перед которым ее поставил новый император Александр П.
Александровская дилемма
Александр Освободитель задал интеллигенции непростую задачу. Когда он взошел на престол, все было просто: очередной деспот, сын «Николая Палкина», который заслуживает только негативного отношения. Однако вскоре молодой император взялся за проведение кардинальных реформ, заметно продвигающих страну по пути превращения в «современную».
Одна отмена крепостного права, на которую не отважились два предшественника Александра (а пытались), дорогого стоит. А ведь этим дело не исчерпывалось. Судебная, земская, городская реформы, изменения в системе образования, расширение свободы печати — ведь об этом интеллигентские идеологи говорили уже пару десятилетий. А царь их осуществил.
Правда, проведение «великих реформ» не было ни простым, ни быстрым. К тому же, далеко не все чаяния «современных» деятелей император разделял. В частности, он стоял на страже единства государства, а потому решительно подавлял любые бунты и мятежи. И революционерам потакать не собирался…
То есть, интеллигенция встала перед выбором. Либо поступаться своим отщепенством, идя (во имя народа, разумеется) на сотрудничество с властью для проведения реформ; долго и упорно работать, не имея никаких гарантий на успех. Либо продолжать — и углублять — свое противостояние с властью, по мере возможностей способствуя ее крушению.
Второе ничего не давало стране, зато было гораздо проще. Тем более, что в условиях александровской «перестройки» (а это слово, как и «гласность» тогда было в ходу) бороться с деспотизмом стало намного проще. Режим смягчился, и у его противников стало больше возможностей.
Тут и выяснилось, что «народолюбие» интеллигенции — вещь абстрактная, а вот интеллигентская «государствофобия» абсолютна. Самые передовые из передовых, начиная с 60-х годов, перешли от осторожной критики в легальных рамках к решительным действиям. «Так началась в России конспирация»…
Революционная фракция интеллигенции объявила царизму войну. Сначала — в чисто пропагандистской форме. Затем — путем террора. Основная масса интеллигентов, хоть и разделяла нигилистический пафос «народников», сама не торопилась ни в пропагандисты, ни в террористы. Зато всячески сочувствовала и по мере сил помогала. У революционеров 60-70-х годов не было проблем с получением помощи от «братьев по классу». Даже нечаевская история не развенчала революционеров в глазах интеллигентов.
Такая реакция со стороны образованной части общества обескуражила Александра П. Он надеялся, что передовые образованные люди России поддержат его реформаторские устремления. И многие из них действительно поддержали, деятельно участвуя в подготовке и осуществлении преобразований. Но это были, в основном, представители все того же дворянства.
Но вот большинство интеллигентов отнеслось к царю-реформатору без всякого сочувствия. А часть — и прямо враждебно. Уступать революционерам Александр не мог и не хотел. В его намерения входило укрепление империи, а не ее уничтожения. Поэтому ему все чаще приходилось приостанавливать реформаторскую активность, сосредотачиваясь на борьбе с революционерами.
Борьба эта кончилась плохо для всех. Император был убит народовольцами. Народовольцев после этого довольно быстро извели — все же, не так много их было. А сочувствие братьев-интеллигентов не простиралось настолько, чтобы всем им лично включаться в конспиративную деятельность. Реформы были свернуты. Пропасть между властью и обществом увеличилась.
Плод созрел
Россия после 1881 года вступила в самый экономически благоприятный период в своей истории. Четверть века почти непрерывного роста обеспечили стране достойное место в ряду великих держав. Какой ценой?
Оставляя в стороне экономические и внешнеполитические аспекты (они важны, но речь о другом), отметим, что цена внутриполитическая оказалась тяжелой. Александр III хотел продолжать дело своего отца, но от реформаторства практически сразу отказался. По объективным причинам: ему нужно было показать стране и миру, что Российское государство не поколеблено. А потому сосредоточиться на истреблении «крамолы».
Показать силу и стабильность удалось, но государство при этом приобрело довольно неприглядный вид. Интеллигенция могла быть довольна: никогда еще империя настолько не оправдывала интеллигентский нигилизм. «Победоносцев над Россией простер совиные крыла»: в желании «подморозить», власть все время делала что-то неуклюжее. То указ о «кухаркиных детях», то насильственная христианизация язычников, то преследования студентов…
При том, по-настоящему суровой, хотя бы как при Николае I, она не была. Так что, у критически мыслящего интеллигента была масса возможностей проявлять свой критицизм и находить понимание среди себе подобных. А то, что революционное движение было подавлено жестко и решительно, интеллигенции только помогло ощутить себя. В ходе разгрома «Народной воли» власть снабдила интеллигентов немалым «иконостасом» погибших «борцов за свободу». Так что, теперь у интеллигенции были и знамена, и мученики.
А главное — никакой ответственности! К государственной политике интеллигентов не подпускали на пушечный выстрел. У них были площадки для деятельности, на которых можно было проявлять себя, не оказывая заметного воздействия на общую ситуацию в стране (земство, адвокатура, журналистика). Зато такая деятельность способствовала росту престижа интеллигенции — особенно в собственных глазах.
Именно в период с 1881 по 1905 года интеллигенция стала такой, какой ее увидели авторы «Вех». Именно в это время образованный класс России практически полностью был поглощен интеллигенцией. Именно тогда она сделала все, чтобы в России произошла революция.
В которой интеллигенция сыграла определяющую роль — и все проиграла…
Но нет смысла пересказывать семь очерков — кто хочет, тот прочтет. Лучше давайте посмотрим, что сталось с интеллигенцией после «Вех».
http://www.liberty.ru/columns/Reakcionnye-refleksii/Sornaya-trava