Духовный кризис, сопровождавшийся утверждением в Советской России атеизма в качестве государственной политики и идеологии, привел к раскрепощению человека по формуле, высказанной еще в XIX в. одним из персонажей Ф. М. Достоевского: «Бога нет — всё дозволено». Долгий путь, который проделало человечество в поисках смысла своего земного существования и который во все времена составлял стержень культуры, в начале ХХ столетия привел к масштабному кризису. Он ощущался интеллектуальной элитой страны как духовная катастрофа, как разрушение всех бытовавших представлений о мире, с его традициями и ценностями: варварства и гуманизма, божественной предопределенности и рациональной обустроенности, словом, всего того, что наполняло смыслом прошлое существование. Революционное столетие начало свой путь с отрицания традиций, борьбы с ними («Весь мир до основанья мы разрушим…»), из которой выросли не только ценностный плюрализм, но и новая культура масс (пролетарская, коммунистическая), поставившая себя в оппозицию культуре старой.
«Цветущая сложность» культуры императорской России со всей ее иерархичностью, образованностью и профессионализмом, строгими моральными нормами сменилась народной простотой, презиравшей интеллект и интеллигентность, отказавшейся от традиционных ценностей классической культуры во имя принципа всеобщего равенства: мастера с подмастерьем, художника с маляром, ученого с неучем, солдата с офицером и т. д. Многоступенчатая лестница духовного и профессионального роста, опиравшаяся на традиционную шкалу ценностей, оказалась разрушенной мощным движением уравнительности и уравниловки. Начался период всеобщего социокультурного эксперимента, в ходе которого была предпринята попытка сравнять элиту с массой, растворить талант в народной среде, превратить всё сложное в простое. Как говорил нарком просвещения А. В. Луначарский, «общее дело коммунизма состоит не в уничтожении аристократии, а в превращении всего человечества в своего рода аристократию»[1], для чего тут же понадобилось уничтожить не только всю аристократию, но и любого, кто выделялся из толпы.
Причина подобного заключалась в том, что главной ценностью был объявлен не человек, а идея, которой человек должен был служить, и чем усерднее он ей служил, тем ценнее он был для общества. Человек стал рассматриваться лишь как средство для достижения идеи. В результате подобной метаморфозы идеология заняла место культуры, а партийные деятели превратились в квазиинтеллектуальную элиту. Торжество молодого победителя в Гражданской войне трансформировалось в культ успеха, в право сильного и юного диктовать свои нормы и правила поведения всем остальным. Писатель В. П. Катаев, примкнувший к большевикам, писал о том времени: «Впервые мы почувствовали себя освобожденными от всех тягот и предрассудков старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже моральных. Только права и никаких обязанностей»[2].
Началось это еще в первую русскую революцию, о которой С. Л. Франк писал: «Самый трагический и с внешней стороны неожиданный факт культурной истории последних лет — то обстоятельство, что субъективно чистые, бескорыстные и самоотверженные служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве, но и в духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и разнузданными любителями полового разврата». Задаваясь вопросом: «Отчего политические преступления так незаметно слились с уголовными и отчего «сатанинство» и вульгаризированная «проблема пола» как-то идейно сплелись с революционностью?», Франк видел ответ в том, «что это — не простые нарушения нравственности, возможные всегда и повсюду, а бесчинства, претендующие на идейное значение и проповедуемые как новые идеалы»[3].
Пренебрежение моралью, объявленной буржуазной, стало тотальным, ибо она не служила задачам воплощения большевистской идеи в жизнь, и наоборот, всё то, что способствовало ее укреплению, объявлялось нравственным и полезным. «Я осуществляю свою идею и ради нее освобождаю себя от уз обычной морали, я разрешаю себе право не только на имущество, но и на жизнь и смерть других, если это нужно для моей идеи», — писал о психологии революционера С. Н. Булгаков, разъяснявший: «Героическое «всё позволено» незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни»[4]. При этом идея отождествлялась с благом народа как целого, как массы, в связи с чем всякий, кто выступал против идеи или сомневался в ее верности, объявлялся врагом народа. Идея массы, объединенной в коммуны и нацеленной на коммунизм, поглотила индивидуум, отодвинула интеллектуальную личность на задний план, породив целый ряд советских афоризмов вроде фраз: «я — последняя буква алфавита» и «мы — университетов не кончали». И если демократизация общества, давшая всем равные права (но не возможности), была социально оправданной, то демократизация культуры, вульгарно понятая и поставившая на одну доску гения и бездаря, талант и серость, профессионализм и дилетантство, являлась по сути своей деструктивной, отрицающей те нормы, правила и ценности, на которых стоит и общество, и культура. В революции восторжествовал народнический взгляд на культуру как на «ненужное и нравственно непозволительное барство», отвлекающее от служения народу, от «стремления превратить всех людей в «рабочих», сократить и свести к минимуму высшие потребности во имя всеобщего равенства и солидарности»[5].
Сразу после Октября 1917 г. в Советской России получили широкое распространение различные движения, попытавшиеся построить всю жизнь общества на совершенно новых социокультурных основаниях, что нашло свое наиболее яркое отражение в действиях объединений «воинствующих безбожников» и «Долой стыд!», которые духовно были тесно связаны друг с другом, поскольку атеизм вольно или невольно провоцировал вседозволенность, сексуальную раскрепощенность и нравственную распущенность. К тому же революционный 1917 г. отменил цензуру, и свобода печати открыла массовому читателю ранее запретную эротическую и порнографическую литературу: вышли в свет «Гавриилиада» А. С. Пушкина, «Опасный сосед» В. Л. Пушкина, «Занавешенные картинки» М. А. Кузмина и др. Правда, в период Гражданской войны с ее голодом, холодом и болезнями людям было не до эротики, которая начала воскресать только после ее завершения. В 1922 г. появилась «Любовная метафизика» профессора Л. П. Карсавина, которую в ученой среде прозвали «кафедральной эротикой», а ее автора — «ученым-эротоманом». В 1923 г. в журнале «Молодая гвардия» было опубликовано «Письмо к трудящейся молодежи» наркома А. М. Коллонтай под красноречивым заголовком «Дорогу крылатому Эросу!», где, с одной стороны, отмечалось «увеличение свободного, без обоюдных обязательств, общения полов, в котором двигателем являлся оголенный, не прикрашенный любовными переживаниями инстинкт воспроизводства», а с другой стороны, предлагалось привнести в него «те душевно-духовные элементы, какие служат к развитию и закреплению чувств товарищества», но без «полового фетишизма» и гедонизма[6].
Мысли Коллонтай подхватил знаток эротических проблем А. Залкинд, развивший их в статье «Половая жизнь и современная молодежь», а также в других книгах[7], в которых «протесты против «половой самозакупорки» и нерациональных энергозатрат были догматизированы и доведены до абсурда»[8]. В середине 1920-х гг. эту тему подхватила почти вся большевистская пресса, усмотревшая в «половой распущенности среди молодежи подрыв авторитета Советской власти и партии, давая их врагам возможность указывать на комсомол как на рассадник разврата»[9]. Журналист и член РСДРП (б) И. И. Ионов отмечал на страницах газеты «Правда»: «В области половых отношений — у нас царство голой физиологии, распущенности и разврата! В нашем быту — «наплевизм», похабщина и бардачная философия. Всюду и везде в отношении к женщине у нас властвует грубый цинизм, отравляющий молодежь и физически, и нравственно. Наши ребята убеждены, что между мужчиной и женщиной не может быть другой связи, кроме половой. У нас нет любви, у нас есть только физиология!»[10] Прочитав этот «крик души» советского партийца, М. П. Арцыбашев, живший в Польше, с иронией заметил: «Много лет понадобилось большевикам, чтобы маленьких зверенышей, выброшенных революцией на улицу, переделать в больших скотов»[11]. Однако не всё было так однозначно.
Заметка Ионова вызвала живой отклик не только у русской эмиграции, но и среди населения Советской России, увидевшего причину подобного положения вещей в «голой физиологичности» новой литературы, в стремлении советских писателей «облитературить матерщину». В 1920-е гг. появились сочинения П. С. Романова («Без черемухи»), Л. И. Гумилевского («Собачий переулок»), С. И. Малашкина («Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь»), отличавшиеся жесткой натуралистичностью изображения любовных отношений и вызвавшие жаркие дискуссии, в которых приняли участие представители как политической, так и творческой элиты страны — А. В. Луначарский, А. М. Коллонтай, А. Е. Крученых и др.
Один из таких диспутов состоялся, в частности, 6 марта 1927 г. в Большой аудитории московского Политехнического музея. Он открылся выступлением редактора журнала «Печать и революция» В. П. Полонского на тему «Массовое упадничество в жизни и литературе в связи с вопросами пола», которое днем ранее было произнесено им в Коммунистической академии. Речь Полонского, призывавшая к борьбе с плохой литературой и недостойным поведением части молодежи, породила жаркие отклики со стороны В. В. Маяковского, О. М. Брика, Ф. Ф. Раскольникова, даже старая большевичка С. Н. Смидович включилась в дискуссию, настолько актуальным оказался поднятый вопрос. Отмечая слабость идейного воспитания юного поколения в условиях «новой экономической политики», собственно и породившей так называемую «гитарную», любовно-натуралистическую литературу, большинство участников прений пришло к выводу о недопустимости в советской стране «размусоливания» проблем пола, о важности, говоря словами Маяковского, публицистических «способов оздоровления нашей литературы художественной, способов перехождения не на осознанную всеми веками лирику, а на фактические статьи, на тенденциозную литературу», единственно способную, по его мнению, внедрить в массы «революционные вкусы»[12].
Развернулась борьба «с произведениями, обслюнявливавшими сексуальные темы», за выравнивание «литературных сил по лозунгам партии»[13]. Модной стала цитата из стихотворения Г. М. Каца «Тоска» — «И на беспартийную печаль отвечай партийною тревогой»[14]. Появились даже призывы бить авторов, насаждавших «похабщину», логическим завершением которых стал знаменитый манифест В. Е. Татлина 1930 г. — «Объявим войну комодам и буфетам».
Не осталась в стороне и цензура, выпустившая 2 июля 1924 г. циркуляр Главлита и Главного комитета по контролю за репертуаром и зрелищами, который осуждал фокстрот, шимми и другие, с их точки зрения, эротические танцы за то, что они «направлены на самые низменные инстинкты», «представляют из себя «салонную» имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений», тогда как «в трудовой атмосфере Советской Республики, перестраивающей жизнь и отметающей гнилое мещанское упадничество, танец должен быть иным — бодрым, радостным, светлым»[15].
Чувства любви, красоты и поэзии, выраженные литературным языком, стали считаться буржуазным пережитком, мещанским предрассудком, которым давно пора положить конец. Писатель Ф. Панферов, например, был уверен в том, что «язык Бунина, Толстого и других классиков» нужно заменить «новым языком, созданным революцией», языком народа — не выхолощенным, выскобленным и очищенным, а таким, каков он есть, на котором говорит русская деревня, фабричные города и поселки[16]. С ним был полностью согласен писатель А. Серафимович, разделивший всех писателей на «облизанных» и «необлизанных» и полагавший, что у последних литераторов присутствует своя особая сила — «этакая корявая, здоровая, мужичья»[17]. И именно эта сила, являвшаяся, по мнению М. Горького, «социально нездоровой», выраженной «в форме зоологического озверения»[18], захлестнула в первое послеоктябрьское 10-летие Советскую Россию.
Смена старого политического строя новым режимом сопровождалась всеобщим кризисом нравственных оснований человеческого существования, разрушением привычного эмоционального и этического мира, обнажившим элементарные биологические инстинкты, грубую сексуальность и природную агрессивность. Любовь как социокультурный феномен со всей присущей ему сложной гаммой чувств и ценностных характеристик отошла на задний план, уступив место простой обыденности и революционной целесообразности. «Пролетариат должен немедленно приступить к уничтожению семьи как органа угнетения и эксплуатации», — писалось, например, в одном из журналов тех лет[19]. Показательным в этом отношении являлось творчество Б. М. Кустодиева — члена Ассоциации художников революционной России, автора таких полотен, как «Праздник II конгресса Коминтерна», «Большевик», иллюстраций к книге «Детям о Ленине» и одновременно картины «Русская Венера», насыщенной «гиперболизированной сексуальной героикой, восходящей к традиции старых лубков»[20].
Девизом дня стал лозунг «свободной любви», выпестованный еще в императорской России и активно поддержанный революционной массой населения во главе с большевиками, которые сразу же после своей победы в Октябре 1917 г. начали быстро и решительно законодательно оформлять все требования свободы брака и развода. Уже 17 декабря 1917 г. ВЦИК утвердил Декрет о расторжении брака по обоюдному соглашению или хотя бы одностороннему заявлению. На следующий день — 18 декабря 1917 г. ВЦИК принял еще один Декрет, по которому церковный брак с 20 декабря 1917 г. перестал иметь юридическую силу и заменялся браком гражданским, заключенным в органах ЗАГСа, или приравненным к нему (в судебном порядке) фактическим браком с полным равноправием супругов и рожденных в этих брачных союзах детей.
Таким образом, впервые в России был узаконен не только гражданский, но и фактический (незарегистрированный) брак при условии, что лица, состоящие в нем, признают друг друга супругами и могут на суде доказать свои брачные отношения. Советский Кодекс законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве, изданный в 1918 г., установил полное равноправие обоих супругов, причем не только в семейной жизни, в воспитании детей и владении совместно нажитым имуществом, но и в праве выбора профессии и трудовой деятельности, перемены местожительства одним из супругов, при которой вторая половина не обязана была следовать за ним (как это было в императорской России) и т. д. Журнал «Строительство Москвы» в 1924 г. разъяснял своим читателям: «Если гражданин и гражданка живут как муж и жена и сами это признают, то считается, что они состоят в браке»[21].
Одновременно были ликвидированы различия в правовом положении детей «законных» и «незаконных», порождавшие в прошлом массу личных и семейных трагедий. Внебрачными детьми являлись и народоволец Н. А. Морозов, и герой Октября Ф. Ф. Раскольников, и военный комиссар Литовско-Белорусской советской республики Л. Д. Морозов, и многие другие деятели большевистской революции, прекрасно знавшие, что значит быть «вне закона» и желавшие как можно быстрее исправить эту ситуацию.
По семейному кодексу 1918 г., родителями записывались подавшие о том заявление лица, а при отсутствии заявления со стороны отца, он устанавливался в судебном порядке по заявлению матери ребенка, в котором указывались все его данные, и если тот не мог привести весомых аргументов против своего отцовства, то суд признавал его отцом. При этом ложные данные и показания на суде приравнивались к уголовному преступлению. Так в первые пореволюционные годы была взята под юридическую защиту слабейшая сторона брачного союза — женщины и дети, ранее находившиеся в полной власти мужчин, понимавших «свободную любовь» совершенно по-иному, нежели женщины. Это заставило последних даже внести в семейный кодекс 1918 г. положение о том, что в случае, если мужчина отказывается от отцовства, ссылаясь на наличие нескольких сожителей у матери ребенка, законом устанавливается солидарная ответственность всех названных им на суде сожителей, которым вменялась в обязанность совместного содержания рожденного при подобных обстоятельствах ребенка. Явная сложность такого рода процедур привела к разрешению в 1920 г. бесплатных абортов, ставших в Советской России массовым явлением.
Благодаря новому законодательству свободными стали не только брачные узы, но и женщины, перед которыми открылось много возможностей, ранее доступных исключительно мужчинам. Женщины получили право участвовать в выборах и политической жизни страны, стали учителями, врачами, депутатами и даже, подобно А. М. Коллонтай, министрами, что привело к их экономической независимости от мужчин. Первая русская женщина нарком, член Совета народных комиссаров — Коллонтай решительно выступала за гражданский брак, коллективно-общественное воспитание детей в яслях, детских садах и школах и передачу социально-экономических функций семьи различным государственным институтам. Возглавляя женотдел ЦК РКП (б) и Наркомат госпризрения, участвуя в работе Международного женского секретариата Коминтерна, организуя съезды коммунисток, работниц и крестьянок, Коллонтай активно боролась за права женщин, за их освобождение от семейного ига, замену домашнего труда общественными кухнями, столовыми, прачечными, сферой бытовых услуг.
На примере собственной жизни Александра Михайловна пыталась доказать реальность «свободной любви» и женской независимости: не раз вступала в гражданские браки, легко меняла мужей, которые нередко были значительно младше ее по возрасту, не испытывала никаких неудобств, когда на заседаниях правительства занимала место между двумя из них: наркомом по морским делам П. Е. Дыбенко и наркомом труда А. Г. Шляпниковым. Коллонтай писала: «Вас удивляет больше всего, что я схожусь с мужчинами, когда они мне просто нравятся, не дожидаясь, когда я в них влюблюсь? Видите ли, чтобы влюбиться, на это надо досуг, я много читала романов и знаю, сколько берет времени и сил быть влюблённой. А мне некогда»[22]. Не случайно, что именно с Коллонтай связывают знаменитую «теорию стакана воды», приравнявшую половой акт к просто выпитому стакану воды и тем самым десакрализировавшую любовь и основанную на ней традиционную семью.
Раскрепощенность Коллонтай, соответствовавшая революционному духу того времени, не была чем-то уникальным; ей под стать была И. Ф. Арманд, также одно время возглавлявшая Женский отдел ЦК РКП (б), участвовавшая в начале 1920 г. в качестве докладчика, переводчика и организатора Международной конференции коммунисток, лозунгом которой была всё та же свободная любовь, ставшая для Арманд неотъемлемой частью ее жизни: сначала в семье братьев Александра и Владимира Арманд, а потом и в судьбе В. И. Ленина.
Свободолюбием отличалась и Л. М. Рейснер — поэтесса, увлекавшаяся Н. С. Гумилевым и ставшая в годы Гражданской войны флотским комиссаром и боевой подругой Ф. Ф. Раскольникова, с которым она, однако, уже в 1923 г. рассталась, оставив в его душе глубокую рану. История жизни и любви Ларисы Рейснер настолько завораживала современников, что Всеволод Вишневский даже положил ее в основу своей пьесы «Оптимистическая трагедия», которая приобрела в советские годы исключительную популярность.
Период революционной смуты со всеми присущими ему продовольственными и бытовыми проблемами выдвинул на первый план энергичных и самостоятельных женщин, прекрасно владевших искусством домостроительства, державшихся крепче мужчин и являвшихся главным стержнем семьи в борьбе с голодом, холодом и разрухой. Георгий Иванов и Владислав Ходасевич разработали даже особую «теорию» по поводу деловых и активных жен, помогавших домочадцам выстоять в сложных жизненных обстоятельствах. Это было время «подруг и подружек», которые, «притворяясь дамой и птичкой», «устраивали дела расслабленного мужа», да еще «отлично мыли полы, стирали, стояли в очередях новой жизни», организуя ее на свой лад и по своему желанию[23]. Тот же Ф. Ф. Раскольников, не окажись с ним рядом Л. М. Рейснер, вряд ли бы выжил; она, став «прачкой, сиделкой, уборщицей», сумела вылечить его от сложной пневмонии, которую он подхватил на фронтах Гражданской войны[24].
Свобода супружеских отношений особенно привилась в творческой среде: В. В. Маяковский жил в квартире Бриков на правах третьего члена их семьи настолько уверенно, что даже отразил это в своем предсмертном письме: «Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская»[25]. А. А. Ахматова, порвав с Гумилевым, стала жить с Шилейко, а затем вступила в гражданский брак с формально женатым Н. Н. Пуниным и поселилась в его доме, где одновременно в полном составе жила его предыдущая семья. В любовном многограннике находился и писатель Ю. К. Олеша, создавший в 1919 г. гражданский союз с С. Г. Суок, которая, однако, уже через два года ушла от него к поэту В. И. Нарбуту, а после его гибели вышла замуж за писателя В. Б. Шкловского, что, впрочем, никак не повлияло на чувства Ю. К. Олеши, и он продолжал любить ее и писать о ней — то в романе «Зависть», то в сказке «Три толстяка». Творческому вдохновению способствовала также любовь женатого профессора Л. П. Карсавина к своей студентке Е. Скржинской, которую он пронес через всю жизнь. В классическом треугольнике пребывал художник К. С. Петров-Водкин, жена в 1922 г. родила ему дочь, а через пять месяцев ребенок появился и у его «подруги». Подобные ситуации стали настолько обычным явлением, что в 1927 г. они легли в основу фильма А. Роома «Третья Мещанская», созданного по сценарию В. Б. Шкловского, рассказавшего о романтическом треугольнике: двух мужчин и женщины, которая, в конце концов, бросает их обоих. В общем, как вспоминала о том времени и о себе жена О. Э. Мандельштама — Надежда, «мне претила ложь и скука старой семьи, и я участвовала в ее разрушении. Выход я нашла в свободном союзе»[26].
Под видом борьбы с предрассудками шел процесс всеобщей перестройки социальных ролей мужчин и женщин, сопровождавшийся глубокими психологическими, нравственными и общественными трансформациями: «Содержание нашей жизни, планов, достижений, задач, устремление плюс людской материал — всё новое, смелое, необычное, — писала А. М. Коллонтай. — Но формы мы еще всё берем старые… Отсюда ненужная зачастую тяжеловесность»[27]. Однако стремление заменить ее легким отношением к жизни оказалось в прямом смысле слова непродуктивным, иначе говоря, вело к спаду рождаемости, росту числа безнадзорных детей, что представляло для молодого Советского государства явную угрозу. И уже со второй половины 1920-х гг. началась борьба, как тогда говорили, с распущенностью в семейно-брачных отношениях, за «созидательный патриотический эротизм», за плодотворную, а лучше сказать, плодоносную любовь. Курс на укрепление семьи и усиление ее роли в воспитании детей нашел свое отражение в новом Семейном кодексе, принятом 19 ноября 1926 г., который определил персональную ответственность родителей за своих детей и возложил на суд необходимость установления отцом лишь одного конкретного лица. Была введена обязательная регистрация брака и установлено, что неоформленный брак никаких юридических последствий не создает, что развод допускается лишь по суду и только на основании уважительных причин, что обязанность воспитания детей, рожденных в незарегистрированном браке, ложится на мать и т. д.
Этот Семейный кодекс эпохи НЭПа способствовал реставрации патриархальных отношений и старого быта со строго очерченными обязанностями супругов. М. М. Пришвин писал, в частности, о семейной ситуации конца 1920-х гг.: «Но каково же было мое изумление, когда огромное большинство моих учеников. продолжали дело жестоких мужей-домостройцев. Оказалось, что принципы «Домостроя» были живы в сердцах моих учеников, несмотря даже на то, что они были воспитаны в новых идеях»[28]. Например, Н. Н. Пунин, забыв свое футуристическое прошлое, строго наставлял А. А. Ахматову: «Мне хотелось бы, чтоб к моему приходу всё было сделано: Тап (пёс. — А. К.) гулян, вино и ягоды стояли на столе и чай был готов. А я иду играть на биллиарде»[29]. Так в богатых домах императорской России говорили прислуге, а не жене, тем более, гражданской, но Ахматова терпела и мирилась не только с этим, но и с продажей Пуниным ее столового серебра и даже обручального кольца, оставшегося от первого замужества. Свободолюбие испарилось и в семье О. Э. Мандельштама, который, как оказалось, «не переносил энергичных и волевых женщин» и «к женщине относился, как к подопечному и не совсем полноценному существу: испуганный глаз, недотрога, врушка и еще лучше — дурочка. Она должна быть гораздо моложе и всецело зависеть от мужа»[30]. Как писала жена поэта, «я была единственной собственностью Мандельштама, и он положил немало трудов, чтобы хоть немного, хоть чуть-чуть меня к себе приспособить. Мандельштам упорно добивался, чтобы, сойдясь с ним, я стала соучастницей его судьбы и тревоги, особенно сильной не в конце жизни, когда всё стало ясно, а в двадцатых годах»[31].
Конечно, были в то время и совершенно другие семьи, в том числе и такие, где главной добытчицей являлась жена, например А. П. Бирюкова — «вторая Коллонтай», отвечавшая в СССР за всю социальную сферу народного хозяйства. Продолжали существовать и гражданские супружеские союзы, сложившиеся в первые годы Советской власти, в частности Н. С. Хрущева, вплоть до своей смерти прожившего «вне закона» со своей третьей женой Н. Кухарчук, что спустя полвека явилось полной неожиданностью для политической элиты того времени. Однако всё же не эти примеры стали определять характер семейно-брачных отношений сталинской эпохи, выстраивавшихся в жестких рамках тоталитаризма.
В 1930-е гг. государственная регистрация браков уже прочно вошла в практику, и многие бывшие революционеры, например тот же Ф. Ф. Раскольников, непременно вели своих новых жен в ЗАГС, а те обязательно брали фамилию мужей, словом, укоренялись прочно и надолго. В 1935 г. прогремело так называемое «Кремлевское дело», детально разбиравшее «похождения» А. С. Енукидзе, что закончилось освобождением его от обязанностей Секретаря ЦИК СССР, выведением из состава ЦК ВКП (б) и исключением из Коммунистической партии, а затем и расстрелом. Для советской элиты это дело имело явно назидательный подтекст, так же как и принятие законов СССР от 7 марта 1934 г. о введении уголовного наказания за гомосексуализм и от 17 октября 1935 г. «Об ответственности за изготовление, хранение и рекламирование порнографических изданий, изображений и иных предметов и за торговлю ими».
Принятие в 1936 г. новой сталинской Конституции и введение Постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. запрета на аборты, окончательно утвердило официальный брак в качестве единственно возможной в СССР формы семейного союза, поскольку только он гарантировал женщине, тем более с ребенком, материальную, юридическую и моральную защиту. И хотя практически одновременно были учреждены орден «Материнская слава» и «Медаль материнства», а также почетное звание «Мать-героиня», дававшие некоторые льготы, это не меняло общей ситуации, тем более что все денежные пособия от государства на воспитание детей являлись мизерными. Женщине в условиях советской нищеты оставалось, как правило, только одно: работать не покладая рук и всеми силами держаться за мужа, без которого ей было крайне сложно поставить на ноги детей.
Как и в императорской России, женщина снова оказалась в жесткой зависимости от мужчины, от всех его прихотей и причуд. Так, физик и будущий академик Л. Д. Ландау заставил свою жену подписать сочиненный им «Брачный пакт о ненападении», предоставивший ему полную свободу действий в любовных отношениях на стороне, что обрекало К. Т. Ландау-Дробанцеву на постоянные муки. Еще перед женитьбой, в 1930-е гг. у Л. Д. Ландау была разработана особая теория — «как надо правильно строить мужчине свою личную жизнь», в основе которой лежало твердое убеждение в том, что «брак — это могила для страсти влюбленного» и что «жениться можно по глупости или из каких-либо мелко-бытовых или материальных соображений»[32]. При этом в понятие «свободной любви» Л. Д. Ландау органично вписывались аборты, по поводу запрета которых он говорил: «В свободной стране свободная женщина должна свободно располагать собственным телом. Она сама должна решать этот интимный важный вопрос. Навязывать женщине этот преступный закон, заставлять ее насильно рожать! Как всё это называется?»[33]. Бравируя свободолюбием, Л. Д. Ландау несколько лет держал К. Т. Дробанцеву на правах гражданской жены, и только после ареста и годового сидения в тюрьме, из которой он освободился весной 1939 г., он пошел и на заключение брака, и на рождение сына, словом, на всё то, что требовала сталинская «семейная политика». Однако это была лишь внешняя оболочка над «брачным пактом о ненападении», по поводу которого его жена говорила: «С этим согласиться невозможно! С этим можно только примириться»[34].
Однако мирились не все. Так, не выдержав измены мужа, выбросилась из окна девятого этажа писательского дома в Лаврушенском переулке Москвы жена поэта Льва Ошанина Е. Б. Успенская — внучка знаменитого писателя Глеба Успенского. Да и мужчинам, имевшим помимо официальной, еще и неофициальную семью, было несладко, о чем говорит, в частности, дневник заведующего кафедрой социальной гигиены 2-го Ленинградского медицинского института З. Г. Френкеля, писавшего, например, 10 августа 1942 г. о своей законной жене: «На протяжении всей совместной жизни с этой женщиной я, покорный судьбе и раз сделанному выбору, отдаю весь свой заработок в ее распоряжение, подчиняюсь всем, иногда большим для меня трудностям» и «терпеливо переношу все унижения? но взамен — всё возрастающая несправедливость ко мне и всё растущая несдержанность… В конце концов — неизбежно искать выхода из этого невыносимого, недостойного для меня положения»[35]. Профессору Френкелю было тогда 72 года! Однако особенно трагично сложности любви и семейных отношений переживались молодыми: покончили с собой сын К. Г. Паустовского — художник А. К. Паустовский, дочь прозаика Ф. Кнорре, сын поэта А. Я. Яшина. Застрелилась и жена Сталина — Н. Аллилуева. Не видя возможности решить свои личные проблемы, все они предпочли уйти из мира лжи и несправедливости, нежели вести с ним долгий и мучительный диалог.
Большинство за жизнь и семью стали держаться, и это породило такое массовое советское явление, как жалобы в партийные комитеты на неверных спутников жизни. Так поступила, например, жена кинорежиссера И. А. Пырьева актриса М. А. Ладынина, отправившая в ЦК ВКП (б) письмо, в котором сообщала о неверности мужа. Дело кончилось публичным скандалом, но брак Ладыниной сохранить так и не удалось. И. А. Пырьев, возмущенный поступком жены, ушел из дома и спустя некоторое время завел новую семью. Но это был еще сравнительно благополучный исход, и всё могло завершиться намного печальнее, как, например, в истории семейного конфликта заместителя академика П. Л. Капицы О. А. Стецкой, которая «на почве ревности написала Сталину донос на собственного мужа», и тот был расстрелян[36]. Объявленное И. В. Сталиным на рубеже 1920— 30-х гг. «наступление социализма по всему фронту с одновременным обострением классовой борьбы» превратило советскую семью в заложницу общественно-политической системы государства диктатуры пролетариата, безжалостно перемалывавшего жизни и судьбы всех ее членов. Вряд ли найдется в истории России еще пример, когда практически в одно и то же время оказались в тюремном заточении в качестве «врагов народа» жены целого ряда политических и творческих деятелей СССР: К. Е. Ворошилова, С. М. Буденного, М. И. Калинина, В. М. Молотова, С. С. Прокофьева, досталось даже подруге и помощнице Б. Л. Пастернака О. Ивинской, дважды арестованной по его делу, причем последний раз уже после смерти писателя, за причастность к изданию за границей его романа «Доктор Живаго», прототипом главной героини которого — Лары — она была[37].
В общей сложности, масштабный духовный кризис, приведший к «культурной революции», частью которой стали революция сексуальная и воинствующий атеизм, завершился в СССР утверждением нового социалистического Домостроя, как в узком, так и в широком смысле этого понятия, основанного на началах авторитаризма и единодержавия. Отказ от традиционных ценностей после 1917 г. имел неоднозначные последствия.
Примечания
-
- Луначарский?.. Нет, он Антонов! : док. повествование о жизни и деятельности А. В. Луначарского / авт.-сост. Н. Ф. Пияшев. М., 1998. Ч. 1. С. 150.
- См.: СалуцкийА. Кто там шагает левой? // Лит. газета. 2007. № 32. С. 3.
- Франк С. Л. Этика нигилизма : (к характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции) // Вехи ; Интеллигенция в России : сб. ст., 1909—1910 гг. М., 1991. С. 181, 155.
- Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество : (из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Там же. С. 62—63.
- Франк С. Л. Указ. соч. С. 163—164.
- Молодая гвардия. 1923. № 3 (10). С. 112, 122.
- Залкинд А. Революция и молодежь. М., 1924 ; Он же. Половой фетишизм : к пересмотру полового вопроса. М., 1925 ; Он же. Половой вопрос в условиях советской общественности. Л., 1926.
- Золотоносов М. Мастурбанизация // Литературное обозрение : спец. вып. М., 1992. С. 94.
- Арцыбашев М. П. Записки писателя ; Дьявол ; Современники о М. П. Ар-цыбашеве. М., 2006. С. 488.
- См.: Там же.
- Там же. С. 491.
- См.: Встречи с прошлым. М., 1983. Вып. 1. С. 167—168.
- Там же. С. 168—169.
- Кац Г. Дни-дороги. Ростов н/Д, 1927. С. 10.
- Литературное обозрение : спец. вып. С. 98.
- См.: Вечерняя Москва. 1934. 19 янв.
- См.: Литературная газета. 1934. 6 февр.
- См.: Там же. 14 февр.
- Кузьмин В. О рабочем жилищном строительстве // Современная архитектура. 1928. № 3. С. 82.
- Кантор А. Фантастика, романтика, экзотика, эротика. // Литературное обозрение : спец. вып. С. 102.
- Строительство Москвы. 1924. № 4. С. 48.
- Коллонтай А. М. Любовь пчел трудовых. М. ; Пг., 1923. С. 43.
- См.: Мандельштам Н. Я. Воспоминания : вторая книга. М., 1990. С. 357, 122, 93.
- Гребельский З. В. Федор Раскольников. М., 1988. С. 62.
- Матич О. Суета вокруг кровати // Литературное обозрение : спец. вып. С. 82. Ясно, что при таких отношениях дети совершенно не вписывались в ценностную систему координат Маяковского, известного также своим шокирующим высказыванием: «я люблю смотреть, как умирают дети».
- Мандельштам Н. Я. Указ. соч. С. 135.
- См.: Встречи с прошлым. М., 1983. Вып. 1. С. 149.
- См.: Там же. 1976. Вып. 2. С. 198.
- Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 2002. С. 427.
- Мандельштам Н. Я. Указ соч. С. 122.
- Там же. С. 112.
- Ландау-Дробанцева К. Академик Ландау : как мы жили : воспоминания. М., 2003. С. 63.
- Там же. С. 56.
- Там же. С. 131.
- Френкель З. Г. Записки о жизненном пути // Вопросы истории. 2007. № 6. С. 73.
- Ландау-Дробанцева К. Указ. соч. С. 91.
- Емельянова И. Пастернак и Ивинская. М., 2006.
https://cyberleninka.ru/article/n/intelligentsiya-i-duhovnyy-krizis-v-rossii-posle-1917-goda