Лидер польского политического, общественного и художественного движения рассказал о своих впечатлениях от современной России
Фигуру Славомира Сераковского трудно представить в рамках короткого введения, даже простое перечисление его занятий занимает слишком много места. Социолог, публицист, политический комментатор, основатель журнала, издательства, а впоследствии общественного движения «Политическая критика»; Сераковскому удалось невозможное — сделать левые идеи чуть ли не господствующими в публичных дискуссиях в Польше, стране, казалось бы, безнадежно раздавленной в католическо-неолиберальных объятиях. Он выступает еще и как драматург, литературный и театральный критик, а также перформансист. Его дебют в этом качестве состоялся в фильме израильской художницы Яэль Бартаны «Мары-кошмары», который вместе с двумя сиквелами (в них тоже снялся Сераковский) будет представлять Польшу на Венецианской биеннале в этом году. «Политическая критика» стала не только самым заметным явлением в публичной жизни Польши — она трансформируется и в международное движение, приоритетным направлением которого стал Восток Европы. В начале года вышел в свет первый номер украинской версии журнала «Политическая критика», а в марте Славомир Сераковский с группой единомышленников отправился в путешествие по России, чтобы изучить местную ситуацию и наметить планы будущей деятельности в стране, которая долго увлекала (а не только отталкивала, как иногда несправедливо кажется) польских интеллектуалов. В последний день своего путешествия Сераковский рассказал о том, зачем современным полякам Россия, — и наоборот.
Одновременно в своей статье в Guardian он пишет о том, что именно старые антирусские предрассудки мешают Польше в полной мере войти в Европу.
— Часто слышу от тебя о феномене «польско-украино-российско-еврейской интеллигенции». Не знаю, как в Польше, но на Украине и в России это словосочетание звучит крайне экзотично. Откуда взялась эта идея?
— Насколько я понимаю, ты хочешь меня спровоцировать. Говоришь, что эта идея откуда-то «взялась», то есть она является проекцией в прошлое. Но мы хорошо знаем, что нет такого повествования об истории, которое не было бы проекцией. Проекцией, которая проистекает не только из наших теперешних обстоятельств, но и из целей, которые мы перед собой ставим. Я считаю, что для будущей пользы историю нашего региона нужно строить вокруг категории «интеллигенции». Этнические элементы, которые определяют региональные границы, — это россияне, украинцы, евреи и поляки. Но самым важным для меня является определение интеллигенции через позицию, этос, систему идей, которые состоят совсем не в принадлежности к слою людей образованных или занятых в «свободных профессиях» (как считается сейчас), а скорее в нонконформизме, идейности, склонности к самопожертвованию, готовности действовать в интересах самых слабых социальных групп. Такое понимание интеллигенции для меня идентично понятию левизны, которую я понимаю как борьбу за субъективность человека по отношению к внешним обстоятельствам, в том числе традиции, государству, церкви, рынку.
Думаю, что идею восточноевропейской интеллигенции можно и нужно смело проецировать в наше прошлое. Заметь, что ее нельзя спроецировать в прошлое Германии, Франции… Легче было бы рассказать таким образом историю Америки, но скорее Нью-Йорка: опять же, благодаря эмиграции из Восточной Европы — региона, где слабость или отсутствие социальных институций, в том числе государства, создало в лице интеллигенции что-то вроде «государства во внутренней эмиграции». Государство, существующее в мыслях, сознании интеллигентов — со всеми преимуществами и недостатками. Это оборонительная реакция социального организма — с большим количеством патологий.
Сегодня — уже по другим причинам — снова нет сильных социальных институций, включая государственные, которые могли бы дать отпор глобальным негативным процессам, делящим общество на индивидов. Отсюда отсылка к интеллигенции, которая является чем-то вроде электростанции социальных связей.
— И в России, и на Украине понятие «интеллигенция» сильно скомпрометировано — не только средствами массовой информации, но и поведением самих интеллигентов в постсоветской ситуации. Уже почти никто не говорит о себе в категориях «интеллигенции», предпочитая слово «интеллектуалы». Почему тебе кажется, что это понятие — именно то «проигранное дело», которое нужно защищать?
— Это правда. Последнее поколение интеллигенции — это поколение демократической оппозиции времен советского коммунизма, которое после его падения сохранило, по крайней мере частично, стиль жизни и некоторые атрибуты «интеллигентности», одновременно приветствуя приход гегемонии «среднего класса» и поддержав тот вид общественной трансформации, который привел целые массы людей к социальному исключению. Наилучших намерений им было не занимать — как и убежденности, что нужно имитировать Запад, а значит, поддерживать этику предпринимательского эгоизма, а не интеллигентского альтруизма. К счастью, то же поколение, которое много сделало, чтобы похоронить интеллигентский этос, перед этим успело оставить прекрасную историю борьбы с системой, которая вдохновляет нас на воссоздание интеллигенции в новых условиях.
— Можешь ли ты после длительной поездки по России сделать вывод, что современная польская и российская интеллигенция могут принадлежать к единому идейному сообществу? Они вообще совместимы?
— В России существует сильнейшая традиция интеллигенции — и в то же время самая скомпрометированная. Меня удивило, как легко люди отбрасывают Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского и других только из-за того, что они были в советском каноне. Тем не менее в России есть люди, которые, по моему убеждению, могут взяться за создание интеллигентского противовеса режиму, с одной стороны, и общественной апатии — с другой. Интеллигенту всегда угрожает двойное отчуждение — от власти, которая его дискриминирует, и от общества, которое его не понимает. Сегодня главной проблемой интеллигенции является цинизм постполитической власти и потребительского общества. Острее всего эта проблема стоит на постсоветском пространстве.
Тем не менее в России я увидел много людей, которые, если удастся пройти стадию институционализации, побороть сектантство и поверить в возможность широкого воздействия, — могли бы вместе с нами, поляками и украинцами, создать новое поколение восточноевропейской интеллигенции. Я увидел тут тот же самый блеск в глазах, который есть и у нас, и в украинской версии «Политической критики».
— Что еще из увиденного в России можно сравнить с твоим украинским опытом?
— На Украине я увидел наименее разрушенное, наименее атомизированное сообщество. В России трудные условия для работы, но труднее всего на Украине: нет рынка книг, системы распространения, очень мало изданий и т. д. Но в то же время на Украине меньше всего заметны процессы индивидуализации и атомизации.
— А в России?
— Конечно, в Москве чувствуется периферийно-капиталистическая общественная атрофия, а вот Петербург еще сопротивляется — как будто спрятался от нее в угол.
— Как тебе кажется, возможен ли в России проект радикального изменения общественных дискуссий «главного течения» изнутри, который удался «Политической критике» в Польше?
— В России я услышал в точности то же самое, что и в Польше, когда мы основывали очередные институции: пессимизм, пораженчество, бесконечные предостережения, что мы или станем мейнстримом, или окажемся маргиналами. Но у нас получилось доказать обратное — может, получится и в России. Но дело в том, что в России такую стратегию продумать и реализовать должны будут россияне. Нет никакого смысла делать очередной польский фестиваль в России или на Украине.
Мне кажется, ситуация в российском левом движении дозрела, чтобы кому-то наконец удалось создать сильную институцию. Перейти от растрачивания энергии на конфликты между организациями — к деятельности, направленной вовне. Мы увидели в России множество малых сообществ, журналов и так далее — такую цитоплазму, благоприятные условия для возникновения жизни на левом фланге.
— Ты говорил, что в России индивидуальности всегда были более важными, чем институции, и что Россия более радикальна в своем мышлении. Сейчас, после поездки в Россию, ты все еще так думаешь?
— В России, как мне кажется, очень трудно было создавать постоянные институции, усиливающие общество между уровнями государства и семьи. Идея «гражданского общества» должна была заполнить эту пустоту, но оказалась извращена пропагандируемыми вместе с ней неолиберальными идеями («каждый — кузнец своего счастья» и т.п.), господством маркетинга над политикой и ее компрометацией, а также патологическим потребительством. Огромная дистанция между государством и индивидуумом в России создала пространство для самых радикальных идей.
— В чем слабые стороны российских интеллектуалов, не только левых, но и либеральных?
— После разговоров с несколькими десятками из них могу указать на две вещи, в которых, конечно, не их вина. Во-первых, это нехватка идей о соединении теории с практикой в широком масштабе, а во-вторых — нехватка веры в возможность широкого влияния, вне крайностей «всё или ничего».
— Ты часто ссылаешься на традицию российского «толстого» журнала, «Политическая критика» была создана именно по этому образцу. Чем эта традиция принципиально отличается от большинства западных интеллектуальных журналов?
— Тем, что «толстый» журнал служит чему-то большему, чем просто выпуск интересного издания. Для нас журнал был началом создания целой серии институций, а также большого сообщества. Сегодня наш журнал стал одним из самых малых занятий в нашей организации, и в этом все дело.
— Какие польские влияния на Россию кажутся тебе самыми важными?
— После разделов Польши (в конце XVIII — начале XIX века. — OS) в России количество людей, писавших по-польски, превысило количество людей, писавших по-русски. Что немало говорит о влиянии поляков и польской культуры — той многонациональной культуры, которая существовала в Польше до ее разделов. Влияние Польши на Россию было сильным до 1960-х годов — Иосиф Бродский выучил польский не только затем, чтобы читать журнал «Пшекруй». Все это закончилось после перестройки, когда российское общество разделилось на узкую группу богатых, для которых Варшава была всего лишь провинцией (предпочитали ездить в Париж или Лондон), и на большинство, занятое своими проблемами, а не какой-то Европой. Польша перестала быть привлекательной. И на двадцать лет какое-либо влияние Польши на Россию исчезло. И наоборот. Впервые за несколько столетий.
— Тебе не кажется, что из конфигурации «Польша — Украина — Россия», которая возникает в «Политической критике», незаслуженно выпадает Белоруссия?
— Да. Может быть, дело в нашей неохоте следовать поверхностным, но всеобщим модам. Когда все в Польше интересовались Украиной, это не очень возбуждало наши амбиции. Начало возбуждать, когда мы увидели, что поляки остывают. После последних выборов в Белоруссии поляки очень заинтересовались этой страной. Конечно, мы хотим завязать контакты и помогать белорусским оппозиционерам — в конце концов, мы и сейчас не совсем пассивны в этом отношении: организовываем события, связанные с белорусской литературой и политической ситуацией. В конце концов, когда нам удастся что-то сделать в России, мы «окружим» Белоруссию и тогда пойдем в атаку (смеется).
— «Политическая критика» становится международным движением. Как ты представляешь себе деятельность такого движения на левом фланге в ситуации, когда подобные идеи были скомпрометированы различными «интернационалами» и их клонами?
— Я не боюсь аналогий с Интернационалом. Понятно, что ассоциации с советским коммунизмом до сих пор вредят левому движению, но уж аналогии с Интернационалом слишком абстрактны, чтобы интересовать кого-то, кроме правых польских журналистов, которые не могут придумать хорошей шутки для фельетона. Целью того, что мы делаем, не является создание международного левого движения как такового. Цель скорее — по ходу сделать несколько других дел. Идея сделать что-то вместе с украинцами и русскими — это попытка воспроизвести интеллигентскую традицию, о которой мы говорили, ведь это может оказаться решением социальных проблем, с которыми не могут справиться ни политические партии, ни неправительственные организации, ни индивидуальности. То, что мы делаем, не должно быть ни исключительно польским, ни украинским, ни российским — это должен быть механизм обмена идей и совместного действия.
— Несколько лет назад ты выступил в фильме Яэль Бартаны «Мары-кошмары», в котором призвал три миллиона евреев вернуться в Польшу. В результате было основано Движение за еврейское возрождение в Польше, которое будет представлять Польское государство на биеннале в Венеции. Для тебя это чисто символический проект или ты считаешь, что движение должно стать реальностью и евреи должны вернуться в Польшу физически?
— Это движение является реальностью в том смысле, в каком реальна потребность утопии в таком деполитизированном обществе, как наше. Фильмы Бартаны преследуют меня везде, куда бы я ни поехал, — на каждую встречу приходят по нескольку человек, которые видели «Мары-кошмары», и неслучайно, мне кажется, эти люди заинтересованы также и другими вещами, которые мы делаем. В общем, эта идея реальна настолько, насколько нужно изменить отношение к «другому» в современных обществах, в том числе в самом однородном обществе в мире, то есть в Польше. Если это произойдет, будет уже не важно, вернутся три миллиона евреев в Польшу или нет. Речь идет о потенциальности. В конце концов, что считать реальностью, а что фикцией? Я — следом за Жижеком — считаю, что в кино больше реальности, чем в самой реальности. В том смысле, что нет ничего реальнее, чем условия возможности.
Москва — Киев — Варшава, март 2011
http://os.colta.ru/art/events/details/21899/?expand=yes#expand