Раков В.П. Интеллигентоведение и филология: теоретические и методические взаимосвязи

Аннотация

Работа имеет два раздела. В первом излагаются основные идеи соответствующего цикла лекций. Во втором представлен методический проспект спецкурса, включая список научной литературы и контрольные вопросы. Этот раздел открывается конспективным изложением проблемного содержания каждого из занятий, где даётся трактовка тематизируемых вопросов с учетом современных научных достижений в данной сфере. Лектор учит молодых исследователей синтетическим методам анализа рассматриваемого материала, всякий раз предлагая собственную точку зрения по затрагиваемым вопросам. Свой спецкурс профессор В. П. Раков базирует, по его словам, на принципе проблемной открытости – в том смысле, что обсуждению подвергается не какая-то одна, а множество проблем, возникающих по мере раскрытия темы.

Список научной литературы носит оптимальный характер. Здесь названы лишь труды, имеющие к спецкурсу непосредственное отношение. Рубрики «Материалы для самостоятельного разбора и проверки знаний» и «Контрольные вопросы» помогут слушателям успешно справиться с освоением сложных вопросов интеллигентоведения в его взаимосвязях с проблематикой смежных наук и филологии в частности.

1. Цикл лекций «Русские дискурсы» в контексте интеллигентоведения (основные идеи)

Как известно, интеллигентоведение не значится в учебных планах университетских дисциплин. Это говорит о многом, прежде всего о том, что программы обучения в высшей школе не скоординированы с бурно развивающимися формами знания, о которых сравнительно недавно можно было говорить лишь на уровне неких гипотез и проективных предположений. Интеллигентоведение находится в этом ряду «непризнанных» наук, имеющих, однако, собственный предмет изучения, хорошо осознаваемые цели, методологические ориентиры и исследовательские стратегии. Всякий образованный человек помнит, что дифференциация знаний произошла не сразу, а в течение длительного времени. Близкое моим профессиональным привязанностям литературоведение оформилось в самостоятельную науку также не в какой-то краткий срок, пережив стадию имплицитного, а позднее – эксплицитного бытия, как философия и эстетика, в лоне которых ему было суждено накапливать ресурсы для своего становления.

Сущность предмета несет на себе печать своего происхождения и исторической эволюции. Специфика интеллигентоведения неотрывна от источниковых начал. Тут усматриваются следы древней мифологии с ее интуициями прекрасного, мыслящего и созидающего космоса, каким он предстает, например, у Гераклита и Платона, а также Аристотеля с его учением об уме как перводвигателе Вселенной. Конечно же, христианское понятие Логоса, вбирающее в себя антропный принцип, находит здесь свое место. Что же говорить о позднейшей антропологии, которая и доныне пребывает в статусе синтетической науки, обогащающей иные ветви знания о человеке, его мыслительной и эмоциональной сферах, конкретизирующихся, например, в психологии, семиософии, мифопоэтике, психоанализе и т. п. Надо ли пояснять, что следовое присутствие иных наук в составе интеллигентоведения подготавливает почву для изучения последнего в аспекте его междисциплинарной специфики. Это обстоятельство аргументирует вхождение интеддигентоведческих штудий в структуру учебных курсов самой разной (и не только гуманитарной) специализации.

За свою долгую педагогическую карьеру мне довелось производить самые разнообразные методико-дидактические эксперименты, смысл которых заключался в обнаружении эффекта (или фактора) взаимоотражения при сопоставлении одних научных трактатов с другими, хронологически близкими или отдаленными друг от друга. Доминирующей задачей подобных операций является прояснение человековедческой проблематики во всем ее разнообразии и сложности. Однако успех дела зависит от степени образованности и профессионального дара преподавателя. Как правило, специалисты, ведущие занятия с аспирантами, имеют богатый опыт диалога с аудиторией, могут доходчиво и, не впадая в опрощенный стиль, изложить лекционный курс и квалифицированно провести семинарские занятия, побуждая слушателей к самостоятельным суждениям и, в случае надобности, научным разысканиям по тематизируемой проблематике. Что же касается введения интеллигентоведческих аспектов в ту или иную, в нашем случае – филологическую канву диалога, то молодым ученым интересно наблюдать за процессом пересечения идей и методов литературоведения, эстетики, культурологи и отчасти философии тоже, – с другими стратегиями мыслительной деятельности, присущими новой отрасли знания.

В настоящей статье мне хотелось бы изложить свои соображения по поводу восприятия слушателями лекций на тему «Русские дискурсы». Здесь имеются в виду материалы, связанные как с художественными стилями, так и с примерами, почерпнутыми из «эпистемологического поля» (М. Фуко) с различными типами рациональности. Последнее особенно ценно. Молодой ум обязан не только наблюдать упомянутые пересечения и схождения научных систем, но и должен мужать в атмосфере когнитивного плюрализма, чтобы из всех возможных познавательных стратегий выбрать, как ему представляется, наиболее плодотворную и на ее основе, это главное, постараться выработать свою собственную.

Спецкурс «Русские дискурсы» читается аспирантам второго и третьего годов обучения. Он включает в себя лекционный курс и семинар, где обсуждаются вопросы теоретико-методологического и историко-литературного характера. Нередко возникает необходимость рассмотрения вопросов, формулируемых самими аспирантами, причем в ходе занятий порою разгораются дискуссии, не лишенные эмоционального накала. Понять, почему тот или иной вопрос затрагивает участников исследовательского сообщества – одна из задач преподавателя. И чем убедительнее его комментарий к обсуждаемой проблематике, тем очевиднее отдача: у слушателей проявляется более глубокий интерес к теме спецкурса, возрастает желание предварительной подготовки к последующим заседаниям аспирантского объединения.

В спецкурсе интеллигентоведческая тематика представлена как одна из неотъемлемых составляющих гуманитарного знания. Читатель может спросить: на каких основаниях литературоведение как наука сближается с интеллигентоведением, которое в своих познавательных горизонтах, кажется, не предусматривает никаких словесных штудий? Вопрос – правомерный, и ответ на него должен быть не формальным, а по существу. Что это значит?

Сопоставляя те или иные науки, необходимо видеть не только их профессиональную специализацию, но и глубинные основания, определяющие инструментальную сторону дела. Если мы говорим о филологии, то важно осознавать, что ее сущность выявляется не только в беседах о тексте и службе при нем «согбенного» ученого. Есть в ней что-то более существенное и высокое. Филология, как писал С. С. Аверинцев, «обслуживает не житейские нужды <…>, но интеллектуальную «роскошь» самопознания культуры». Это толкование науки о слове и текстах усилено суждениями исследователя о ней как о «постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания. Одна из главных задач человека – понять другого человека <…> Эта задача стоит перед «каждым отдельным человеком, но также перед каждой эпохой, перед всем человечеством. Филология есть служба понимания и помогает выполнению этой задачи». Сказано замечательно! Для аспирантов-филологов здесь много поучительного, особенно в наше время, когда литературное творчество активно пытается анализировать в зауженных рамках той или иной методологии, в основном, лингвистического типа. Бесспорно, языковой алгоритм познания располагает большим потенциалом, но сколько раз и почти повседневно мне приходилось разъяснять студентам и молодым ученым, что не следует обольщаться научной «строгостью» структурного, семиотического или лингвио-математического подходов к художественным творениям. Если вы забыли о человековедческом смысле искусства слова и если под термином «научность» у вас подразумевается лишь некая статистическая точность, то вы придете к состоянию творческого кризиса. В самом деле, вами произведена большая исследовательская работа, но, к сожалению, лишенная одухотворяющего смысла. И привели себя к этому итогу вы сами, впитав вирус безоглядного доверия к методам, имеющим к гуманитарным наукам косвенное отношение. Использовать их, разумеется, можно, а в некоторых случаях – должно, но забывать при этом специфику собственного предмета недопустимо.

Обрисованная нами ситуация в нынешнем культурном контексте приобретает обертон драматичности. У. Эко в книге, адресованной учащейся молодежи, пишет: «Многие считают «научными» только естественные дисциплины или квантитативные исследования: работа-де не «научна», если в ней нет формул и диаграмм. При подобной логике не «научна» работа по морали у Аристотеля, но в той же степени не «научна» и работа по классовой борьбе и крестьянским восстаниям в Европе в эпоху Реформации».

В свое время мы ознакомили слушателей с современным проблемным кругом в гуманитарных науках. В вышеуказанной статье нами рассматривались аспекты схождений литературоведения и интеллигентоведческого дискурса – и как раз не в срезе их инструментальности, а на уровне того, что у М. М. Бахтина и С. С. Аверинцева получило название инонаучности, несущей в себе, сквозь строжайшую терминологическую дисциплину, никогда не исчезающий пафос гуманитарной аксиологии. Там же репродуцировалась идея диалога – в разнообразной его функции, начиная с внутреннего углубления человека в самого себя и кончая многосторонними отношениями к другости как широко понимаемой внешней реальности. И тут мы привлекли выдающуюся по своему содержанию и нравственному пафосу работу Г. С. Батищева , где речь идет о человеческой личности в ее единстве с говорящим бытием, то есть с миром и космосом, что понуждает субъекта отказаться от «своемерия» эгоизма, а диалогическое общение – приобрести качество полноценной «онтокоммуникации». Но вернемся к ранее цитированному С. С. Аверинцеву с его замечанием о филологии как «самосознании культуры». Это – принципиальное высказывание, ориентирующее нас во всех дальнейших размышлениях. Действительно, слово, помимо всего прочего, помогает уму и охватить бытие, и заглянуть вовнутрь себя, дабы уразуметь и умело распорядиться своими возможностями, а также осознанно формулировать собственные цели, цели понимания. Именно поэтому следует считать классическим определение, представленное А. Ф. Лосевым: «Сознание, интеллигенция есть соотнесенность смысла с самим собой». В труднообозримой научной литературе об интеллигенции исследователи не обращают внимание на эту ее особенность, во многом предрешающую не только возможное адекватное осмысление проблемы в ее исходных моментах, но и специфику как ее этиологии, так и исторической эволюции.

Говоря о факте соотнесенности, Лосев выделяет в смысле его обращенность вовнутрь-на себя и на вовне лежащие сферы с попутным обозначением его же инструментальных функций. Ученый пишет: «Смысл мыслится как сам в себе производящий расчленения и соединения, как сам относящий себя к иному и иное в себе, как сам с собою самоотносящийся».

В свете сказанного ясно, что понятие интеллигенции следует увязывать с такой стадией мышления, на которой личность достигла не только целостного восприятия реальности и самое себя, но и овладела навыками и принципами единораздельного сознания.

Идеи и поведение, привычки и этикетные нормы можно изучать – раздельно или в комплексе – с позиций философии, психологии, литературоведения и эстетики, обнаруживая моменты методологических схождений с технологиями, принятыми в интеллигентоведении, которое при этом не превращается ни в одну из названных дисциплин. Оно заряжено ими, не теряя своей определенности. В этом видится основа для междисциплинарных штудий, но мы усилили бы акцент на идее открытости интеллигентоведения как его главном принципе, в чем позволительно усматривать потенциал космичности новой науки. Тут же подчеркнем, что момент открытости трактуется нами в неотрывном единстве с нравственными аспектами мыслительной моторики интеллигентоведения. Именно здесь пролегает водораздел между интеллигентом и интеллектуалом. Нельзя изучать типологию исторически данной личности, не видя необозримые дали ее мечты, озаренные светом моральной чистоты.

Кажется, мы нащупали, если не главный, то существенный нерв проблемы. Однако тут не исключена и полемика. Правомерен, например, такой вопрос: «Вы говорите о нравственной составляющей интеллигента. Но ведь есть и науки точные, где, как известно, этика не является фактором регулятивного плана. Как тут быть?». А мы, в свою очередь, спросим: «Так ли уж здесь все однозначно?» Во всяком случае, русской мыслью начала ХХ века показано, что решение вопроса должно быть отдалено от его плоского восприятия. В соответствии с национальной традицией, не только гуманитарные знания, но и такие, например, как математика, находят вдохновляющие импульсы в том, что И. А. Ильин называл «сердечным созерцанием», в сферу которого вовлечены, по Платону, и любовь к науке, и, по А. Ф. Лосеву, понятия о Родине, долге и жертве. Подлинно интеллигентский разум оценивает мир и себя – в системе этих непреходящих ценностей.

При всей убедительности и даже очевидности сказанного было бы методологическим промахом на этом и остановиться, приступив к выполнению задачи по внедрению интеллигентоведческой тематики в системный дискурс литературоведческих штудий. Но чем угрожало бы нам состояние покоя? Не отвлекаясь на перечисление возможных негативных последствий теоретического оцепенения, скажем следующее.

Часто приходится наблюдать какую-то магию благополучия в изучении того или иного предмета. Да и чего вы хотите: объект описан, его роль в принятой исследователем системе координат уяснена и, как итог, выводы сформулированы, проблема, ergo, может считаться закрытой. Что тут подводит исследователя: неглубокое погружение в тему или методологический нарциссизм, понять нелегко. Не исключен гипноз, в общем-то, верного, но заужено понимаемого требования: дискурс должен быть непротиворечивым. Как ни странно, забывается та истина, что стиль ученого обязан вскрыть сложную, всегда парадоксальную природу объекта, а не укрывать ее в ауре неплодной сглаженности.

За всем этим мы усматриваем распространенное в наше время чувство боязни, которое, к сожалению, присуще исследователям, особенно старой закалки. Боязни чего? – Драматизма самого процесса познания, страх оказаться в положении человека, начавшего дело, но логически не могущего свести концы с концами. Недаром А. Ф. Лосев в течение всей жизни не уставал повторять: только опора на диалектику предрешает успех в научной деятельности. Но пора сказать о том, как мы намереваемся продолжить свои размышления об интеллигентском разуме, находящемся в поисках собственной идентичности.

Хотя в других своих сочинениях мы неоднократно писали о философских категориях, которые надо бы ввести в специальные дискурсы , интеллигентоведы реагируют на подобные предложения весьма сдержанно. Речь идет, в частности, о таких понятиях, как эйдос и меон, с особой тщательностью разработанных в трудах А. Ф. Лосева. Современная психология, не избегающая взаимодействия с философией, считает полезной для себя креативную семантику ее терминологического языка. Так, например, В. М. Бакусев в превосходном исследовании анализирует творческое наследие К. Г. Юнга, привлекая вышеуказанные категории, актуальные и в системе наших размышлений.

Интеллигентское сознание – это, как было отмечено, сознание, взятое в модусе его отношения к собственной смысловой содержательности. Но мы сказали и о том, что не следует обольщаться субстанцией гармонии в самом смысле, ибо, кроме него, есть и та инаковость, которая несет в себе не световую энергию эйдоса, но мглистую тьму меона. Интеллигентная личность – вместилище того и другого. В исследованиях, хотя бы и с малым привкусом антропологии, эта бинарность имеет фундаментальное значение. В штудиях подобного рода речь идет «о реальном человеке как личности (смеси эйдоса и меона) в разной степени и о коллективе людей – тоже как личности в разной степени, короче говоря, о земле человеческой». Личность и коллектив – «в разной степени»… Хорошо интонированная мысль!.

По слову поэта, «душа обязана трудиться», пребывая в состоянии перманентного усилия, чтобы победить инфернальную энергию меона. Страницы истории говорят нам о том, что этот нравственный канон относим и к народам, нациям и ко всякому человеческому сообществу, которое претендует на то, чтобы называться цивилизованным. В противном случае… Что может быть в противном случае? Исчезновение истории, его сумрачный финал. Об этом и пишет исследователь, отмечающий, что «противоположностью культуры, меоном культуры» может быть лишь одно: «Варварство». Поэтому высокая миссия интеллигенции состоит в том, чтобы не ослаблять того усилия, о котором сказано выше.

Г. П. Федотов в «Письмах о русской культуре» подчеркивал в ней «зрячую, трезвую любовь» к Родине как «одно из лучших качеств великоросса». Однако он же написал и о «самом страшном враге культуры России <…> – тьме, и даже не просто тьме, а тьме, мнящей себя просвещением, суеверие цивилизации, поднявшее руку на культуру». Слова эти были написаны накануне второй мировой войны. Но вот европейский фашизм низринут в бездну истории, за ним последовал и большевизм. Казалось бы, интеллигенция теперь может приступить к гармоничному жизнетворчеству, но реальность оказывается более суровой, чем нам хотелось бы. Знаток национального художественного, философского, научного и религиозного творчества от древних времен до, буквально, нынешних дней пишет следующее: «Проникновение в духовные глубины <…> феноменов русской культуры <…> позволяет составить достаточно ясное представление о ее сущности, богатстве и своеобразии, о специфическом духовном и ментальном складе русского человека, о «таинственной русской душе» с ее духовными взлетами и прозрениями и почти непреодолимым вожделением мира кромешного». Так что интеллигенции есть чем заняться, отказавшись от пустых дискуссий по поводу псевдопроблем. Путь ценностного созидания и борьба с меоном – может быть, одна из насущных стратегий в системе духовного комплекса, именуемого «русской идеей».

В книге «Филология и культура» мы показали жизненные корни меона и его функциональность в различных формах сознания, будь то наука, философия или искусство. И это – характерная черта не только русской духовности. На Западе энергия меона проявляет себя с такой же, если не большей, угрожающей силой. Но этот мотив обширной темы мы развивать здесь не будем, переключившись на освещение других ее аспектов. Начнем с напоминания: меон существует в единстве с эйдосом. Противоречие? – Да. Но в этом нет ничего такого, что могло бы сбить с толку того, кто знает, что в гуманитарных науках используются ресурсы инонаучного мышления, где, как пишет исследователь, «с одной лишь логикой и ее требованием непротиворечивости <…> делать нечего». Приверженцы методологического рационализма, и я их понимаю, могут воскликнуть: «Но что же делать?» – Изменить оптику восприятия проблемы. – Но каким образом?..

На опыте научного творчества К. Г. Юнга видно, как был найден выход из труднейшей ситуации. Ученый твердо стоял на почве строгой методологии, но, по словам В. М. Бакусева, «наиболее тонкой частью своего существа как мыслителя он возвышался над этой почвой, оказываясь там, откуда человек виден как homo totus. А это делает для него возможным и самому быть таким homo totus, приобретая при этом свободу в области фактов». Вывод автора глаcит: «Homo totus – это и есть исследовательский и человеческий идеал Юнга».

Личность как целостность… С нашей точки зрения, на этом этапе осмысления проблемы было бы уместным ввести понятие мифа, как оно транскрибировано А. Ф. Лосевым в свете антропного принципа космоса и культуры. Однако у каждого ученого есть право очертить контур своей мысли, имеющей то или иное исследовательское задание. Заслугой В. М. Бакусева надо считать реконструированную им картину динамических взаимодействий эйдоса и меона. Эта процессность прослежена им и на уровне общей сопричастности одного специфике другого, и в контексте их отношений к тому, что у Юнга называется коллективным бессознательным. Указанные интеллектуальные операции проведены с безукоризненным изяществом, что для меня не является ни к чему не обязывающей фразой, но – констатацией факта высокой аналитической культуры исследователя. Его внимание поглощено движущейся логикой отношений смыслового света и мглистой его основы, как они предстают в самой внутренней сущности и внешней явленности личности. Эйдос хочет распространить свое господство как можно шире и глубже, меон же устремлен к тому, чтобы поглотить этот свет. Таким образом, участники данного процесса создают некую перспективу посредством самораскрытия. Спросим себя: что это за перспектива? Она есть тот чистый смысл, который создает духовную Фому в ее иерархическом устроении.

Мы излагаем суждения исследователя конспективно, но нам хотелось бы передать ощущение содержательной напряженности, свойственной авторскому тексту, особенно в тех его моментах, где речь идет а) о личности как целостности, б) формирующей себя в живом контексте самости и другости. Но тут будет разумнее передать слово самому ученому, который делает следующее заключение: «Итак, – пишет он – если личность, понимаемая по Юнгу, есть целостность жизни, свободно полагающая свой смысл в себе самой, понимающая себя как иерархию духовных форм (ибо знает места сознания и бессознательного в себе), являющая себя в символе, трансцендирующая в меон (находя скрытые смыслы коллективного бессознательного), вступающая в коммуникацию с другими личностями (имея индивидуально-сверхиндивидуальную природу), то можно, наконец, сказать, что она, во-первых, эйдос, во-вторых, эйдос культуры, в-третьих, эйдос культуры, совершающей экспансию в варварство».

Согласимся, что это – весьма емкий вывод, где концентрированно дается портрет мыслящей личности, портрет, сопряженный с ее деятельными жестами. Помимо того, что, как замечено ранее, личность есть духовно-формная иерархия, она же презентируется и как символ, а также, добавим, и как миф с его принципом тождества, ведь различные стороны человеческого бытия тут «могут взаимно «обозначать» друг друга таким образом, что нельзя сказать, какой из двух полюсов А и Б является обозначающим, а какой – подразумеваемым: в конечном же счете «имеется в виду» не какой-то один из этих двух полюсов, но факт их соотнесенности».

Мифолого-символическое и иерархийное понимание личности сближено с идеей ее, личности, роста, осуществляющегося не внизу, а наверху, в открывающейся перспективе духовного восхождения (развитие мотива космичности). У Бакусева, как и у Юнга, нет чувства эйфории, он движим стремление[м] к правде и расширенному «формату» трактовки изучаемой проблематики. Его занимает другая сторона дела, о чем мы сейчас и скажем.

В самой личности со всей ее целостностью наблюдается тяготение то ли к эйдосу, то ли к меону. Но – личность потенциальный коллектив, а это значит, что «тип общественного устройства характеризует близость данного коллектива либо к меону, либо к эйдосу». Там, где утверждается меонизированное общество, возникает отрицательная иерархия и уже не с личностью, а с ее безличным местом и даже [с] антиличностью. Экскурс, например, в новейшую историю мог бы убедительно проиллюстрировать эту мысль.

Надо ли говорить о том, что наследие Юнга и материалы из его историографии привлечены нами не затем, чтобы понятие интеллигентоведения строить на основе психологических концепций. Речь идет не об этом, но, поскольку наша дисциплина по своей природе есть наука открытого типа, то необходимо как можно чаще и глубже заглядывать в смежные области знания. Таких областей много и пройти мимо той, на пороге которой мы сейчас оказались, невозможно.

Чтобы продвигаться дальше, надо, наконец, обратиться к тому, без чего непредставимо мышление и его типы. Мы говорим о слове, логосе, этой основе культуры, взятой в ее макроисторическом измерении. Но какова значимость подобных обобщений для интеллигентоведения?

Важнейшим, что и не нужно доказывать, является сам факт специального дискурса, многообразного в своей логосной составности. Однако владение словом, которое обладает определенными качествами, обусловленными как эволюцией культуры, так и мыслительной индивидуальностью автора, в системе интеллигентоведения не изучено. Лучше обстоит дело в литературоведении, но и там еще много белых пятен в самом понимании проблемы. Мы заостряем лишь первичный ее слой и сразу же выдвигаем такой концепт, как первозданное слово или слово – миф. Актуальными для нас выступают не столько его лингвистические, эстетические и прочие, сколько человековедческие аспекты. Что это значит?

Когда мы говорим о слове-мифе, тут же возникает необходимость в осознании того, что древний человек мыслил совсем не так, как современная личность. В его воображении роились не столько слова как знаки вещей, сколько сами вещи, в которых языковые символы как бы растворялись, не имея никакой самостоятельности. Знак вещи есть сама вещь. Всякий студент-филолог помнит мысль А. А. Потебни о том, что в мифе расстояние между предметом и образом (как его выражением) минимально. Слово здесь не эфирно, не летуче, а телесно-вещественно и лишено многосмысленности. Его речевой строй определяется логикой денотативного ряда, а не субъективной рефлексией носителя языка. Это слово, не имеющее сил заглянуть внутрь себя, а также охватить взором себя же – со стороны. Оно, следовательно, не обладает режиссурой собственного текстового поведения, будучи погруженным в пространство насущной прагматики. Модус интеллигентности, то есть соотнесенности с самим собой, ему не свойствен. Так что ни о каких интимно-личностных реакциях, озаренных светом Логоса, тут говорить не приходится. Однако то, что слово, каким бы оно ни было, уже есть, знаменует собою новый эон в сравнении с тактильной или жестовой формами коммуникации. Уклоняясь от обсуждения проблемы пред-  и поствербальных форм общения, перейдем к характеристикам типа слова, возникшего в античной Греции. Ему было суждено создать «парадигму культуры вообще. Парадигма эта, – как пишет исследователь, – отрешаясь от греческой «почвы еще в эпоху эллинизма, а от обязательной связи с греческим языком – в Риме, оставалась значимой и для средневековья, и для Ренессанса, и далее, вплоть до эпохи индустриальной революции». Читатель, вероятно, понял, что мы повествуем не о чем ином, как о риторическом слове, с которым интеллигентоведение, если оно хочет оставаться в языковом алгоритме культуры, обязано связать свои исследовательские стратегии. И пусть его не смущают обывательские толки о риторике как своде правил, учащих лишь украшению речи, будь она ораторской, художественной или научной. Это – одна из функций слова данной разновидности. Сущностное же содержание его заключается в другом, именно, в космизации речи, помня при этом, что «космос» в переводе с греческого означает «порядок, строй, красота». Для того, чтобы справиться с этой, даже не функцией, миссией, ему, слову, нужно быть вырванным из меональной мглы, обрести внятный, прозрачный смысл и структурную выстроенность в связной речи. Иначе говоря, ему надо быть, как писал А. В. Михайлов, готовым словом, которое заранее дано поэту, ученому, мыслителю в качестве «формы понимания и обобщения всего, что есть». Это – созданная культурой машинерия и инструментарий уразумевания Истины, а не нечто такое, что предлагало бы одну-единственную модель правды. С помощью такого слова личности еще предстоит открыть и мир, и самое себя.

Огромной ценностью риторического слова надо признать заповеданное ему и мифом, и зрелой античностью холотропность (целостность), мы бы сказали сферичность онтологического видения, возведенного на единстве Истины, Добра и Красоты. Без учета этой его специфики всякие рассуждения о предмете не продвинутся дальше банальных разговоров о нормативности и формалистичности риторики – в духе гимназической теории словесности прошлых столетий. Надо подчеркнуть, и это делается современными учеными, что «риторика – не что иное, как важнейший учебник жизни, который помогает осмыслить судьбу, жизненный путь и те моменты, которые определяют личную историю каждого человека». Но, пожалуй, главное, без чего слово, взлелеянное и отшлифованное искусной наукой, непредставимо, это приобретенное им свойство углубленной и даже бесконечной смысловой перспективы (выражение А. Ф. Лосева), что стало возможным лишь тогда, когда мышление и психология человека сбросили вериги мифологической прагматики и в слове узрели жизнь духа, который не порабощен этой самой прагматикой, а способен реять над нею, обретая тем самым свободу – для того, чтобы играть со всем: с самим собою, с телом и вещью. Но это и есть то, что называется феноменом индивидуализированной культуры, а ее история «исследует, собственно говоря, не факты и предметы как таковые, но процессы осмысления, в которые факты и предметы заведомо глубоко погружены».

Уже Аристотелем было отмечено, что риторическое слово обладает способностью к расширению спектра когнитивных возможностей, причем разных в системе тех или иных видов мышления, например, в поэзии – больших, в истории – меньших. В результате момент семантической адекватности слова стал сопрягаться с пониманием риторики как логики вероятного. Но как это трактовать? Конечно же, не в том смысле, что тут мы имеем дело с отпущенными на волю импульсами своевольного и иррационального. Суть дела в другом: предметность остается краеугольным камнем в смысловой ориентации того, кто является носителем слова. Но указанная предметность введена здесь в круг не только реальной, но и возможностной мыслительной ситуации. Вещь есть вещь и вместе с тем – не вещь, а нечто иное, пусть не похожее на реальность, но причудливо связанное с нею и придающем ей привкус некоторой алогичности, условности, известной гипотетичности. Это не может не способствовать возрастанию и расширению семантического потенциала вербальных средств, используемых для выражения того или иного содержания. Таким образом, имеются основания говорить о «междуцарствии риторического слова». Надо ли специально подчеркивать, что произошедшая эволюция принесла с собою новую технологию мышления, без которой непредставима современная наука, не говоря уже об искусстве. В самом деле, начиная с этого порога, эмпирия получила возможность быть осмысленной не в одной, как это было в мифе, а во множестве модальностей – онтологической, предположительной, реалистической, абстрактно-проективной, строго рационалистической, романтической и так далее, вплоть до постмодернистской. Заметим, однако, что культура не только чревата противоречиями, но и проявляет себя в них. Процесс ее роста сопровождается расширением границ эстетизма, но тут же мы видим и бушевание меональных энергий, столь характерных, в частности, для нашего времени. Создается угроза деградации и распада целостности человеческого духа. Культура пытается найти в себе силы, чтобы противостоять этому. Из какого источника они черпаются?

Выше мы назвали этот источник. Единство Истины, Добра и Красоты – архетипное ядро культуры риторического типа. Ослабление хотя бы одного элемента в составе этого ядра всегда приводило к снижению качественного градуса творчества, будь то художественные, философские или собственно научные его проявления. Тем не менее, правомерно говорить о риторическом эоне в истории культуры, не исключая из нее и те памятники искусства и науки, в которых мглистые энергии меона прямо-таки захлестывают эйдетические признаки содержания и формы. Для истории интеллигенции подобные эпизоды – знак того, что в мире духа – не только рафинированные и «чистые» явления. Поэтому творческий разум должен находиться в состоянии внутреннего напряжения, чтобы не поддаться искушениям и образам ложного сознания. К сожалению, мы не знаем эпох, когда в духовной сфере царило бы идиллическое спокойствие. Вряд ли стоит напоминать, что в наше время, по слову поэта, «покой нам только снится»: таковы поистине тектонические изменения, произошедшие в духовном пространстве. Здесь много немотивированной аритмии эмоциональных состояний и их форм, морального релятивизма и прямой разнузданности. Давление инфернальной энергии на ум и психику человека достигает невообразимо высокого уровня. Положение усугубляется тем, что логосный слой культуры, независимо от ее жанров и стилей, ныне находится в стадии бурного развития так называемого антириторического слова. Оно, бесспорно, является большой и очевидной ценностью, но его институализация произошла в эпоху, когда онтологические, «почвенные» корни культуры отмерли, как об этом писал еще М. Хайдеггер. Слово приобрело такую свободу, которая граничит с откровенным безумием (А. Ф. Лосев). И все же…

Регулятивная энергия традиции не умирает, она жива и действенн[]ая. В единстве с Логосом мировой культуры – во всем разнообразии ее инструментально-знакового и собственно лексического потенциала – человек обретает дотоле невиданные возможности для духовного роста. Он осознает, что данная ему самой историей способность «видеть «со стороны» <…> собственное бытие», как бы отдаленное от него в своей уникальности, – «это и есть изначальное основание идеи личности». Индивид в горизонте культуры теперь мыслится в его, индивида, личностном заострении. Однако это далеко не все из того, что необходимо сказать в рамках обсуждаемой проблемы.

Выше мы говорили об открытости и космичности Логоса, как он проявляет себя во всеобщем контексте культуры. Сейчас же пришло время сказать о том, что культуру мы, вслед за Бахтиным и Библером, трактуем в модусе самодетерминации индивида и его согласованности с ее «острой необходимостью быть навеки вне собственного бытия <…>, чтобы существовать вне своей территории – у М. М. Бахтина: «Культура собственной территории не имеет». Это – глобализационный принцип духовного творчества, отличающийся от цивилизационно-технократических стратегий овладения миром. В нынешних обстоятельствах интеллигенция должна помнить о своем призвании – сохранить когнитивную оригинальность, формный извив и чувственный аромат национального менталитета. Если она хочет соответствовать вмененному ей предназначению, именно, быть Психеей своей культуры, то обязана выполнять хотя и не всегда в словах высказанный, но в сердце хранимый завет. Сказано пафосно, но стиль выражает то, что невозможно передать иной, обмирщенной фразой.

Нам осталось сказать немногое, но необходимое и важное. В первую очередь, речь идет о проблеме «Я» как культурно-историческом феномене. Оно, это «Я», имеет свою типологию, соотнесенную с эпохальной спецификой самого бытия людей. Историки, социологи и специалисты в области психологии, а также культурологи, говорят и пишут в этой связи об особи, лице, «эго» и «альтер». Мы говорим о личности как о своеобразной «вершине-линзе» (В. С. Библер), способной преломить и осмыслить как самое себя, так и окружающий его сенсорно-когнитивный контекст. Поэтому, пишет исследователь, «в общем виде можно сказать, что «образ «Я» есть интериоризованный индивидуальный вариант представлений о человеке, свойственный данной культуре». Добавим: … на определенном этапе исторического развития. Смысл этой оговорки аксиоматичен: ведь «личность» – понятие динамическое, потому что включено в эволюционный процесс социальных и духовных изменений. Человек возрастает, а порою и «мутирует» в атмосфере культурных метаморфоз. Личность – усложняется, при этом что-то утрачивая, а что-то, более важное, приобретая. Помню, как эта мысль взбудоражила студентов и моих коллег по университету будучи сформулированной в ученой статье, ставшей, как сейчас сказали бы, произведением-бестселлером. Я говорю об исследовании В. Н. Ярхо «Была ли у древних греков совесть?». Автор убедительно показал, что это качество в портретистике личности появляется значительно позже, нежели другие ее компоненты .

Итак, мы прояснили, хотя лишь в первом приближении, что такое личность, попытавшись осмыслить ее как историко-культурное явление. Кроме этого, логика наших размышлений охватила и некоторые свойства личности в модусе определенной и устойчивой структуры. «Я» человека – противоречиво, оно пребывает в зоне напряженных отношений между эйдосом и меоном. Драматизм подобной ситуации очевиден. Однако здесь мы распрощаемся с надеждой на обстоятельное обсуждение проблемы. Нам придется ограничить себя кратким наброском суждений по поводу интеллигентной личности.

В дискуссиях и исследованиях высказываются различные точки зрения на этот счет. Тут много таких определений и формул, которые выражают, скорее, уровень подготовки и субъективные пристрастия пишущих на данную тему, нежели ее основательную и убедительную трактовку. Отличить зерна от плевел здесь, надо признать, нелегко. Единственным оправданием вольности мысли в этом вопросе, включая сюда не только парадоксальные, но даже экзотические высказывания, может служить некоторая гипертрофия меонального элемента, вообще свойственного мышлению. Как известно, Л. Н. Толстой полагал, что творчество есть энергия заблуждения. Люди пишущие хорошо знают об этом, но, к сожалению, не всегда проявляют осмотрительность при конструировании тех или иных теорий. Мы рискнем изложить несколько тематизированных суждений, не давая гарантий их абсолютной истинности.

Начнем с того, что мы установили некую обязательность для интеллигента обостренного момента личностности – в реакции на мир и в поведении. Но это еще не все, а лишь первый слой проблемы. Суть же последней состоит как раз в своеобразии этой самой реакции и поведенческого стиля. Что здесь необходимо выделить?

Сразу же скажем, что наше полагание заключается в том, что в интеллигентской личности присутствует то, без чего массовый индивид, даже и с утонченной рефлексирующей психологией, может как-то обойтись, силою обстоятельств лишь иногда прикасаясь к той специфической сфере, в которой живет человек изучаемого нами типа. Интеллигент – это личность обратной перспективы. Для него всегда интимно близко то, что многими в повседневности забывается и, так бывает, не является и не звучит. Его участие в диалоге веет на нас дыханием чего-то дольнего, глубокого и чаемого. Это наше ощущение сродни чувствам, которые мы испытываем при созерцании и общении с иконой, демонстрирующей тот, эйдетический мир, перспективно не отдаленный, но, напротив, максимально приближенный к нам и обымающий нас своими энергиями.

Несомненно, и такому человеку известны соблазны меональных стихий, но ему легче, нежели остальным: его духовные ресурсы служат действенной опорой в напряженной борьбе Истины, Добра и Красоты – с люциферианской агрессией. Чтобы стать интеллигентом, надо иметь мужество, дабы нести тяготы этого сана в течение всей жизни. История развертывает перед нами свиток трагического повествования: не все смогли справиться с задачами высокого долженствования. Принципиальность и аскеза, совесть и порыв к мысли и делу – для этого нужен дар. Видимо, не случайно великий мученик науки А. Ф. Лосев заметил, что подлинная интеллигентность проявляется в человеке бессознательно; она пронизывает его существо настолько органично, что, образно говоря, растворена в кровеносной системе организма.

Всякий образ имеет собственную логику, тем или иным способом связанную с типологически близкими ему явлениями. Вот и у нас «человек обратной перспективы» взывает к тому, чтобы быть соотнесенным с феноменом, неотъемлемым от русской культуры. Мы говорим о юродстве Христа ради, столь популярном в предшествующие века нашей истории. Оно сохранилось и ныне, ожидая исследовательского внимания…

В современной научной литературе отмечается неэффективность попыток анализировать юродство с позиций смехового контекста эпохи. Юродивый смешон, как тот «в очках и шляпе» интеллигент, на которого в пору моего отрочества толпа показывала пальцем, при этом осклабившись. Охлократическая ирония, форма меонизированного сознания, могла быть направлена на А. Ахматову и М. Зощенко, Д. Шостаковича, да и мало ли тех, на которых отыгрывалась неразумная власть. А что же они? То самое мужество, о котором сказано выше, присуще им как нельзя более естественно. «Поклонись злу, воспой!..». Но, как сказано у Пушкина – именно юродивым: «Богородица не велит!».

Жизненный стиль юродствующего интеллигента, конечно же, призван не к эпатажу публики, что свидетельствовало бы об отсутствии принципа самодетерминации, а к выражению высших начал и ценностей человеческого бытия. Во что бы то ни стало! Таковым было убеждение гениального художника и мыслителя, создавшего фундаментальный труд, до сих пор теоретически не освоенный не только историками интеллигенции, но и другими гуманитариями. Мы имеем в виду трактат «История становления самосознающей души», где интеллигенция рассмотрена как Психея культуры в контексте бытия Логоса и Хаоса, то есть меона. Автор этого энциклопедического произведения – Андрей Белый, как никто другой в начале ХХ века понявший необходимость личности нового типа, личности, которая могла бы победить хаосогенную стихию – прежде всего в себе, имея со стороны поддержку в масштабе космического измерения. На принятом им языке, это – Слово Божье. А. Белый разъясняет: <…> основа «Я», гений во мне, ощущается обычным сознанием как божественный промысел; в превращение промысла в процессе промысливания Разумом моего организма антропософия вскрывает известное соединение «Я» с Логосом: «Не я, а Христос во мне» (ап. Павел). Как это совпадает с русской антропологической философией! Однако на этом пути есть соблазны – и еще какие! Сегодня читатели уже столетних (!) «Вех» могут видеть обрисованную там картину: даже следуя идеалам добра и справедливости, можно впасть в варварство, в тот самый меон, о котором писалось выше. Участники знаменитого сборника обнаружили это прискорбное явление и дали его блестящий анализ, адекватность которого вскоре подтвердилась…

Как показано исследователями, юродивые Христа ради – не только приверженцы Правды, не только люди аскезы, но и просветители, несшие свет знания туда, куда пришла Российская империя. Деятельность этой части интеллигенции была, таким образом, сопряжена со стратегией и ритмом государственного строительства. Но вернемся к А. Белому. Его современники оставили воспоминания об этой незаурядной личности эпохи Серебряного века – времени русского Возрождения. О каких бы качествах писателя и мыслителя ни говорилось в мемуарной литературе, редко кто из авторов не отметил бы стремительность движений А. Белого, необычность самого хода его мысли, что так природно и прочно было у него взаимосвязано. Его поведение на людях было совершенно свободным от их желаний видеть в нем что-то из сферы ожидаемого. Н. И. Гаген-Торн пишет о том, что «он часто не замечал ни обожания, ни глубины производимого его словами впечатления».

Живой трепет его мысли выражался в танцевальных ритмах телесного поведения. Многим это казалось необычным и даже странным, равно как и специфика виртуальных перемещений мыслителя. А. Белый, – рассказывается в «Мемориях», – «взлетал на вершину культуры [и] оттуда показывал нам необозримые дали истории человеческого сознания. Он, казалось, на мгновение причалил к этой планете из космоса, где иные соотношения мысли и тела, воли и дела, неведомые нам формы жизни. Их можно увидеть. Смотрите же!

Многим казалось, что в А. Белом – несколько ипостасей, продолжает Н. И. Гаген-Торн. И каждая из них – это другой Борис Николаевич Бугаев, но во всех его воплощениях было что-то единое – «кусочек безумия». О. Д. Форш, воссоздавшая образ писателя в романе «Сумасшедший корабль», «удивлялась, как он может смотреть острым взглядом, все подмечая, все превращая в каламбур, и вдруг – возносить это вверх, в многосмысловость; приглашать и других вознестись. Увлекательно… Но не бредово ли?».

Тут и в самом деле легко смутиться: кто это – вещун с поразительным даром профетизма или человек с алогическим воображением и травестированным поведенческим стилем – под воздействием «бредового» сознания?.. Вот также на Руси воспринимали юродивых, «прощая» им манеру держаться на людях, говорить темно и страстно и совершать неожиданные поступки тут же, на глазах у зрителей. А. Белый причастен стихии юродства; исследователям различных форм культуры предстоит многое узнать об этом и осмыслить данный феномен в эстетических, психологических и иных измерениях.

Используя культурные параллели, мы, как можно полагать, открываем новые возможности и аспекты будущих штудий в области истории русской интеллигенции и ее типологии. Если же специально говорить о филологическом срезе проблемы, то, например, А. Белый может представлять интерес еще и тем, что в его теоретическом трактате даны блестящие образцы анализа поэтики культуры, той отрасли, которая непосредственно граничит с классической ее моделью, но в литературоведческом варианте, как он был сформулирован в известном сочинении Аристотеля. Стили цивилизаций даны у А. Белого в их морфологической и конфигуративной специфике. «История становления самосознающей души» – богатейший источник для современных интеллигентоведческих размышлений. Поучительность его и в том, что тут наглядно реализован принцип междисциплинарных исследований.

Содержательность этого труда и методологическая виртуозность автора остаются и в наше время непревзойденными. Ученым и молодым людям, стремящимся стать ими, предстоит постижение синтетических стратегий А. Белого-мыслителя и тем самым обогатить свой духовный и профессиональный опыт.

2. Методический проспект спецкурса, научная литература и контрольные вопросы

Занятия по теме «Русские дискурсы» проводятся с установкой, во-первых, на принцип проблемной открытости. Это значит, что затрагиваемые вопросы не исчерпывают содержания курса лекций – в том смысле, что обсуждению подвергается не какая-то одна, а множество проблем, вытекающих из нее по мере раскрытия темы. Во-вторых, то и дело возникающие вопросы могут привноситься не только преподавателем, но и слушателями. Последнее для меня особенно интересно: я как профессор – большой любитель всякого рода неожиданно возникающих энигм (загадок), предположительных ответов, которые побуждают аспирантов к поиску точных, более аргументированных решений и выводов. Часто непредвиденный вопрос составляет эвристический сюжет встречи преподавателя и молодых исследователей. Это, конечно же, не влечет за собою разрушение телеологического задания лекций, но понуждает профессора не только «вещать», а его коллег – «слушать». Напротив, преподающий ученый приветствует инициативу «нежных умов», не коснея в ранее продуманных идеях; в свою очередь, аспиранты видят, сколь высока интеллектуальная культура их учителя и обретают навыки его когнитивного стиля. Но – к делу.

Вышеприведенный текст является кратким изложением тематизируемых проблем одного из спецкурсов из серии «Русские дискурсы». Ниже следует конспект лекций с кратким комментарием к некоторым вопросам, которые преподаватель считает необходимым дать в расширенном варианте.

Учебная цель спецкурса: 1. Ввести аспирантов в междисциплинарную проблематику интеллигентоведения в их филологической специализации. Ознакомить слушателей с методологическими стратегиями как современного литературоведения, так и новой отрасли знания, непосредственно пересекающейся со многими гуманитарными науками. 2. Обеспечить аспирантов понятийным аппаратом, который они могут эффективно использовать в своих исследованиях. Содействовать расширению профессионального языка филологов, которым полезно знать уровень и качество тезауруса в смежных дисциплинах.

Мы специально формулируем и преследуем, в ходе лекций, воспитательную цель, заключающуюся в том, чтобы сформировать у слушателей убеждение а) в высокой призванности интеллигенции и ее роли в национальной, мировой культуре и в литературе; б) в необходимости глубоких знаний в области филологии, которая представляется нам как неотъемлемая часть культуры, общественно-исторической жизни и величайшая ценность. Важно, чтобы слушатели уяснили мысль об интеллигенции как Психее ментального самочувствия народа. Не менее значимой целью следует считать и выработку умения читать и оценивать явления истории и современной жизни в категориях культуры. Эти устремления лектора могут содействовать возникновению у аспирантов стойкого сопротивления к низкопробной продукции в сфере телевидения, литературы, живописи, театрального искусства и т. п.

Материал спецкурса черпается из различных периодов развития литературы и искусства, философии, психологии и других наук гуманитарного и естественнонаучного цикла. Это объясняется и склонностью преподавателя к широким (номотетическим) обо[б]щениям изучаемых явлений, а также тем, что среди аспирантов – специалисты по разным историческим эпохам, именам писателей, многообразным литературным произведениям и симпатиях к самым разным мыслителям. Существенно, чтобы в лекциях каждый из слушателей узнавал бы что-то полезное для себя как исследователя конкретной темы. Это стимулирует активное участие молодых ученых в обсуждении затрагиваемой в лекциях проблематики.

Список рекомендованной литературы короток, но содержателен. Преподаватель видит в таком методическом решении библиографического аспекта занятий гарантию углубленного изучения аспирантами рекомендуемых текстов.

Данный спецкурс состоит, в основном, из лекций. Однако практика показывает, что нередко слушатели высказывают пожелание более подробной проработки тематики той или иной лекции. В таких случаях организуются занятия по типу семинаров, где не возбраняется выступать всем желающим.

Форма отчетности – зачет. Он выставляется или по результатам указанных семинаров, или по итогам письменной работы (реферата), тему которой выбирает сам слушатель. Можно предлагать и собственную тему, но непосредственно относящуюся к проблематике прослушанного спецкурса.

Иллюстрациями к курсу служат тексты художественных произведений, а также статьи и монографии мыслителей XIX-XX и XXI веков.

Лекция 1. В настоящее время существует несчетное множество определений интеллигенции. В лекциях предлагается такой вариант понимания этой категории, который сопряжен с самим значением данного слова. Интеллигенция – значит отношение смысла к самому себе. Эта формула имеет принципиальную значимость и для интеллигенции как носителя идеи этого отношения, так и для историко-культурного понимания своеобразия интеллигентного способа мышления.

Интеллигентоведение – наука, изучающая человеческую деятельность в модусе ее ноологического содержания. Это – одна сторона дела. Другая заключается в выявлении личностного параметра когнитивной жизни человека. Проблемы социального поведения индивида и его связи с бытием страны как Отечества, а также вселенские аспекты мировоззрения – все эти проблемы составляют содержание названной отрасли знания.

В соответствии с современными методами интермедиальности, сравнительно-сопоставительные штудии, посвященные аналитическому и интегральному уяснению общего и различного в разных формах научного познания содействуют расширению профессиональных и общегуманитарных горизонтов познания. Попытки осмысления в подобной системе координат интеллигентоведения и филологии, в частности, литературоведения призваны выполнить данную задачу.

Лекция 2. Проблемный ряд этой лекции связан с макроисторической типологией слова как символа того или иного этапа и даже эона в истории культуры и человеческого мышления. Специалисты в области интеллигентоведения, а до недавнего времени и истории литературы, недооценивали роли типа слова в духовной эволюции человечества. Несколько наших встреч будет посвящено рассмотрению лингво-философской типологии мышления.

Первым, что следует здесь назвать, является такое понятие, как слово-миф. Его своеобразие заключается в том, что денотат, то есть означаемая предметность, не различается от формы означивания. Слово есть вещь – вот логика мифологического мышления. В трудах О. М. Фрейденберг, которые, конечно же, знакомы слушателям, этот феномен проанализирован более чем убедительно. Лектор имеет основания побудить аспирантов вспомнить теоретические воззрения А. А. Потебни и его суждения по данной тематике. Учение о мифе, выдвинутое А. Ф. Лосевым, а также его книга «Философия имени» помогут составить представление о том, как формировалось слово в системе древнего мышления.

Когда мы говорим о мифе на первоначальной стадии его развития, то момент индивидуально-личностного в его содержании проявлен в нулевой степени или, в лучшем случае, совершенно ничтожно. Однако миф пересказываемый, передаваемый из поколения в поколение уже обладает этим качеством, хотя и в гомеопатической дозе. В чем выражается указанное свойство?

Дело в том, что если миф способен удерживать в своем содержании некий сюжет, в котором манифестирует себя герой, то, следовательно, можно утверждать, что имплицитно здесь выражена известная интенция – как признак субъективированного сознания. Но это – лишь мерцание последнего, а не его прямая и активная форма воплощения. Такого рода сознание целесообразно было бы назвать симптоматикой протоинтеллигентской формы мышления. Из нее значительно позднее разовьется другой тип сознания и иная формация вербальной выразительности. Само собой разумеется, что структура личности как носителя определенной исторической формы когнтивности находится в прямой связи с типологическими моделями слова, представленными в эволюции культуры.

В лекции приводятся примеры, почерпнутые из античной мифологии и произведений Гомера, Гесиода и писателей последующих эпох, в творчестве которых используется креативная энергия мифологического слова. В научных трудах автора этих строк данная проблема исследуется специально, итоги этой работы иногда доводятся до сведения слушателей.

Лекция 3. Эта встреча с участниками спецкурса посвящается рассмотрению слова иного типа. Если в мифе слово тождественно означаемой им вещи и как бы растворено в ней, никак не демонстрируя своей самостоятельности, то слово другой модели имеет ряд принципиальных отличий, знаменующих начало новой эры в истории культуры и, в первую очередь, литературы и философии. Это слово, означая ту или иную предметность, отныне не теряется в ней, а, напротив, осознает себя как знак. Слово, говорил А. Ф. Лосев, есть вещь в модусе смысла, и этот смысл находится в связи не только с означаемым, но и с означающим, то есть со словом как знаком. На этой основе возникает семантическая широта и свобода слова: оно может означать нечто одно и, вместе с тем, указывать на что-то другое. Символизм вербальных единиц позволяет выразить содержание, которое значительно объемнее и многообразнее, нежели это было в системе мифологического слова. Так рождается текст с его полисемией, как это наблюдается в художественной литературе, и широтой в охвате реальной действительности – при стилистической гибкости в процессе обработки осмысляемой предметности, как это мы видим в «Истории» Геродота. Аристотель, размышлявший над проблемой содержательной вместимости слова, предпочтение отдал его художественному варианту, потому что историк выражает то, что было в реальности, а Софокл, например, – не только это, но и то, что может быть по вероятию. Мы напоминаем почти азбучные истины лишь в мнемонических целях. Однако здесь важно сказать и то, что человеческое мышление, оперирующее таким словом, освободилось от прагматики мифа и теперь, имея дело с предметным миром, не «просто» выражает его, а – играет с ним, находя собственные формы вербальных конструкций и сцеплений. Но оно проделывает подобные операции с опорой на определенные правила, сформулированные к тому времени в «Риторике» Аристотеля, например. Правда, и до него поэты и историки, равно как и философы, создавали вполне понятные тексты, но под пером автора «Поэтики» правила письма и ораторской речи стали узаконенным кодексом семантически и структурно (стилистически) упорядоченного высказывания.

Лекция 4. Интеллигентоведческий интерес к лингво-стилистической проблематике определяется стремлением специалистов разобраться в вопросе о носителе нового языкового сознания. Мы установили, что риторическое слово играет с миром вещей, но этого мало. У него имеется ряд свойств, не знакомых мифологическому мышлению. Главное из них заключается в умении словесного высказывания играть не только с внешним означаемым, но и – с самим собою. Если Гомер творил по милости Музы, то Пиндар, например, преобразовывал ее дары (установку на героизм, серьезность и даже суровость мифа) в нечто для публики и читателей неожиданное, порою нервозное и даже – да, Пиндар позволял себе это! – содержательно темнотное, загадочное. И все же…

Носителем риторического слова – со всей богатой палитрой его выразительных средств – была личность телесного типа. Человек как живая статуя или скульптура – высшее достижение античной культуры. И если в лирике тенденции к личностным переживаниям запечатлены глубже и ярче, чем, например, в эпосе, все-таки говорить о психологизме этого рода творчества преждевременно. Так или иначе, эмоции и душевная жизнь античных греков и римлян выражается не столько психологически, сколько соматически – в свете телесно-вещественного восприятия мира и человека.

Кажется филологам подобные наблюдения знакомы. А вот интеллигентоведам еще предстоит освоить мысль о специфике проявления интеллигентности в составе материальной эстетики. Что и говорить, задача не из легких! Ближайший пример тому – теоретическая поэтика «органического» направления в литературоведении (1920-е годы). При случае мы не откажем себе в удовольствии поговорить об этом.

Телесно-вещественная трактовка человека дожила в мировой литературе едва ли не до XIX столетия, а затем возродилась в системе социалистического реализма. Тут человек рассматривался и трактовался в виде окультуренной, то есть эстетизированной статуи с хорошо отлаженным механизмом социального исполнительства. Тот, кто изучает русскую литературу эпохи советской цивилизации, найдет обширные материалы для теоретических изысканий. А слово, каким было оно? – Нормативным, то есть знающим, что высказать можно, а что – нельзя. Ну, а интеллигент, как он мыслил и отклонялся от предписанных норм и границ? – Вот в этом и заключается драма русской интеллигенции. Хотелось мыслить свободно, всеохватно, но – не давали. В лекции приводятся примеры на этот счет. Я бы предложил аспирантам умножить их и предложить свои комментарии к моментам недосказанности в трудах, например, А. Ф. Лосева, М. М. Бахтина и даже С. С. Аверинцева.

Лекция 5. Слом канонов нормативного слова происходит в XIX веке, особенно много сделали для осуществления этого процесса романтики. Под давлением со стороны стихии «разноречия» (М. М. Бахтин) в литературе обретает господство романный жанр; в науке возникают различные течения, заявляет о себе и такое явление, как нигилизм, лишенный, впрочем, серьезного творческого импульса. Личность «отпускается на волю». Она теперь может выбирать варианты экзистенции, поскольку не только культурные, но и сословные ограничения стали уходить в прошлое. Именно в это время возникает та формация интеллигентной личности, которую, в основном, и знают специалисты, изучающие русскую культуру. В этом контексте с небывалой остротой заявляет о себе актуальность проблематики, которую мы наметили выше.

Лекция 6. Речь идет о личности, на которой, кажется, лежит печать высокой призванности к делу социальных свершений. Но – спрашивается: обладает ли эта личность вполне определенной и устойчивой структурой, которая обосновывалась бы идеалами подлинно гуманистической культуры, культуры, развивавшейся в лоне христианских ценностей и моральных заповедей?

Русская литература внимательно исследует этот вопрос и дает недвусмысленный ответ на него. С высоты научных и философских достижений ХХ – начала XXI столетий очевидно, что художественная мысль уловила главный нерв или противоречие интеллигенции – между ее эйдетикой и меональной стихией, которая вносила ощутимый диссонанс в поведение «русских мальчиков». Читатель понял, что мы говорим о психологической портретистике, гениально воссозданной Ф. М. Достоевским.

Эта идея подлежит развити[ю] с позиций современных представлений об архетипной основе человеческого мышления и психики.

Лекция 7. Одной из уязвимых сторон интеллигентской характерологии является ее, характерологии, монологичность, обольщение утопическими идеями и нежелание диалогического общения с «говорящим бытием» (М. М. Бахтин). Существенно и то, что интеллигентское сознание недостаточно трудилось над тем, чтобы выработать умение смотреть и оценивать себя со стороны. Режиссура ее поведения питалась источниками интровертного, а не экстравертного типа. Поэтому когда свершился Октябрьский переворот, многие ужаснулись. «Какую Россию мы потеряли!» – возглас отчаяния первой волны русской эмиграции. «Несвоевременные мысли» и «Окаянные дни» воссоздают такие картины жизни Отечества, которые привели интеллигенцию к покаянию. Она и до сего времени не забыла о своей причастности к произошедшей трагедии.

В этой связи нельзя обойти вопрос, едва ли не ключевой при формировании образа интеллигента. Мы говорим о самодетерминации последнего как личности и индивидуальности.

Лекция 8. В неисчислимом количестве исследований, посвященных интеллигенции, этот аспект ее деятельности, да и внутреннего самочувствия, практически не рассматривается. Между тем, в нашей системе координат он представляется одним из главных. Его суть заключается не столько в свободном волеизъявлении личности, сколько в том, насколько побудительные причины его социальной, творческой и этической активности продиктованы внутренней эйдетикой, способной подавлять меональные энергии. В современной науке этот вопрос настолько важен, что служит некоторым авторам своеобразным критерием ценностной значимости интеллигенции. Так, например. профессор философии Ф. И. Гиренок в своих инвективах в адре[с] интеллигенции не устает повторять, что она – «историческое недоразумение», ибо создавала проекты экзистенциального устроения – без учета фактора иррациональности как отдельного человека, так и общественного развития. Мы далеки от того, чтобы напрочь отвергать эту точку зрения, ибо полагаем, что фактор меональности бытия вообще – бесспорен, равно как и несомненен ему сопутствующий эйдос. Если есть одно, то непременно существует и иное. А. Ф. Лосев, размышлявший над проблемами Божественной ономатологии, писал, что Имя Господне по необходимости включает в себя не только Логос, но и – меон, что делает его, то есть Имя, таинственным и непостижимым; человек же, включенный в процесс познания, в стремлении постичь невыразимое, поднимается по лестнице самосовершенствования, став на путь исторического развития души самосознающей, как назвал это духовное путешествие Андрей Белый. Так что интеллигенция еще имеет шанс на спасение. Может быть, свою роль она сыграла не лучшим образом, тем не менее, вычеркивать ее из культурной истории нет оснований.

Лекция 9. Зададимся вопросом: возможно ли в нынешней социокультурной ситуации создать типологический образ интеллигента как некую идеальную его модель? Было бы хорошо, если бы слушатели спецкурса так или иначе возвращались к этому заданию, тут, может быть, требуется усилие не одного, а согласного множества умов. Хотелось бы, однако, подчеркнуть следующее.

Интеллигент, бесспорно, – личность. Этим планом своей натуры он открыт вовне, к миру, к людям, к бытию – тому самому, которое выше было названо говорящим. Но очевидно и то, что интеллигент – индивидуальность, имеющая только ей присущую клавиатуру эмоций, их обертонов, ту музыку и поэзию интимной сферы, куда не всегда позволительно заглядывать кому-то другому. Это – мир эйдоса, что совсем не значит, будто бы здесь нет места иррациональной стихии. В зеркале первого плана она порою усиленно подавляется, потому что личность – публична, тогда как [в] омуте, как известно, черти водятся. Шутка есть шутка, но именно в меональной глубине, смысловой темнотности, неясности и зыбкости, иначе говоря, в царстве интуиции усматривали романтики и Вл. Соловьев творческие импульсы Разума. Между меоном и Логосом – отношения напряженные. «Как Вы пишите ?» – спрашивали М. Цветаеву. – «Сознательно-бессознательно» – был ее ответ. Она говорила о том, что в таком состоянии «темное», в конце концов, подчиняется «белому», то есть входит в горизонт Логоса, смысла и формы. Однако художник – не безвольный медиум, а – творец, поэтому все его существо, вплоть до таинственных, возможно, ему самому неведомых возможностей интеллекта, в минуты созидания находится в состоянии острой эмоциональной, «интуитивной» мобилизованности.

Скажем и о том, что причиной душевных порывов, нравственных и интеллектуальных страданий для интеллигента часто бывает страстный поиск целостности своей персоны или личности. Говоря учёно, но шаблонно, речь идет о пути к собственной идентичности. Не всем удается достичь желаемой вершины, но в любом случае считаем необходимым подчеркнуть следующее.

Сколько бы так называемых «уровней» в личности интеллигента ни находили мои ученые собратья и аз, грешный, все же есть в ней то ядро, которое покоится в сфере необъяснимого и несказанного. Любитель позитивистских «методов», не признающий никаких тайн и чудес, по крайней мере, в гуманитарной науке, может услаждать себя иронической ухмылкой по поводу наших симпатий к феномену невыговариваемого, но суть проблемы заключается в том, о чем мы в первой части настоящего текста уже имели случай высказаться, правда, без должной системности. Там нами заявлялось, что интеллигенция призвана быть Психеей нации и ее культуры. Здесь же мы используем возможность акцентировать эту мысль и подчеркнуть, что именно в Психее, в этом мыслящем чувствилище, сосредоточено сознательное и бессознательное, логосно-просветленное и иррациональное, дивно преображенное в труднообъяснимую гармонию. Поэтому

<…>умом Россию не понять<…>
…….В Россию можно только верить.

Верить – от «вера». В культурологических штудиях пора бы, как это последовательно делает В. Н. Тростников, возвести это имя на должное ему место, а то ведь у нас забывают очевидное, именно, что нация с ее государственностью и культурой формируется вокруг ее ядра – религии. Вера — каузальный фактор, определяющий прежде всего духовное своеобразие каждой из цивилизаций. Структура психейности сложна, потому что включает в себя такие аспекты, которые почти не поддаются логической вербализации. Заметим, однако, что проблема эта настолько созрела, что вселяет надежду на ее, хотя бы в первом приближении, инструментальное освоение. Не лишним будет, если мы свяжем идею психейности с энтелехией культуры. В лекции уделяется специальное внимание научным перспективам в разработке данной проблематики. Надо ли в очередной раз напоминать, что тематизируемые вопросы находятся в области интеллигентоведческих интересов или в зоне их притяжения.
В современных дискурсах, особенно теле- и газетно-публицистического характера утверждается необходимость – надо же! – изменения национального менталитета. Авторы этих атавистических мечтаний – люди с учеными степенями докторов наук, среди которых есть даже весьма импозантный академик. Вот вам яркий пример меонизации научного сознания тотальной редукцией элементарных знаний антропологических основ культуры. Тут прослушиваются «шопоты бреда» нигилистов и неолибералов, едва не погубивших наше Отечество в перестроечные годы, которые А. А. Зиновьев, как известно, назвал катастройкой. Требование упразднить понятие интеллигенции – из этого же угла. Надо понимать, что не будет нации, если она лишится собственной Психеи.

Актуальность теоретико-культурологического изучения русской интеллигенции очевидна, как и острая насущность в том, каков ее ментальный источник. Только после прояснения данной проблематики можно приступать к исследованию типологического своеобразия и индивидуальной портретистики людей этой генерации. В настоящее время накоплен огромный эмпирический материал, которого вполне достаточно для соответствующих обобщений. В первом разделе настоящей статьи мы предложили свой вариант характерологических параллелей между юродивыми во Христе и интеллигенцией. Надеемся, что это будет стимулировать размышления, в том числе и литературоведческого характера – с опорой на мировую и русскую литературу. Образы Гамлета и князя Мышкина, а также множество других персонажей словесного творчества составят предмет таких исследований.

Лекция 10. Посвящается разъяснению ранее сформулированных лектором положений, если какие-то из них требуют того. Преподаватель отвечает также на задаваемые ему вопросы; последние могут быть самыми разнообразными, начиная от, казалось бы, простых до самых сложных. По ходу этой беседы с аспирантами профессор рекомендует те или иные статьи и монографии по затрагиваемой проблематике.

Литература

1. 1. Аверинцев С. С. Риторика как подход к обобщению действительности // Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996.
   2. Барт Р. Воображение знака // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. По-этика. М., 1989.
   3. Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. М., 1986.
   4. Бакусев В. В земле человеческой: проблема культуры и творчества К. Г. Юнга // Юнг К. Г. Собр. соч.: В 19 т. / Пер. с нем[е]цк. М., 1992. Т. 15.
   5. Бычков В. В. Феномен иконы: История. Богословие. Эстетика. Искусство. М., 2009.
   6. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Многочисленные переиздания, по-следнее – СПб., 1995.
   7. Индивидуальность и личность в истории / Материалы альманаха «Одис-сей», 1990.
   8. Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996.
   9. Кнабе Г. С. Понятие энтелехии и история культуры // Вопр. философии. 1993. № 5.
   10. Кнабе Г. С. Культурология // Кнабе Г. С. Древо познания и древо жизни. М., 2006. Особенно: Лекция 2. Раздел 1. Личность и индивидуальность. С. 723-724.
   11. Кон И. С. Открытие «Я». М., 1978.
   12. Кон И. С. Личность и ее самосознание. М., 1984. Особенно: Гл. 4. Открытие индивидуальности. С. 97-127.
   13. Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность 18-19 ве-ков; Идеал античности и изменчивость культуры. Рубеж 18 и 19 веков // Михайлов А. В. Языки культуры. М., 1997. С. 509-521, 522-563.
   14. Раков В. П. Филология и культура. Иваново, 2003. Особенно: статья «Ме-он и стиль». С. 8-24.
   15. Тростников В. Н. Основы православной культуры. М., 2009.

Материалы для самостоятельного разбора и проверки знаний

Проверка знаний аспирантов проходит в форме консультаций по вызову преподавателя.

До визита к профессору аспирант согласовывает тему предстоящего диалога; она может быть предложена лектором или самим слушателем.

Не исключена и другая форма отчетности – выступление аспиранта на коллоквиуме. В обоих случаях каждый из аспирантов, выбравший одно из вышеназванных произведений, должен уметь развернуть его анализ в контексте идей, сформулированных в прослушанном курсе лекций.

Профессором поощряется и такой вариант отчетности, как письменная работа, составленная по избранному произведению.

Все виды отчетности реализуются не позднее двух недель после освещения данного материала в лекциях.

Контрольные вопросы

1. 1. Как вы понимаете предмет интеллигентоведения и место этой отрасли знания в системе гуманитарных наук?
   2. Личность и индивидуальность как предмет интеллигентоведения.
   3. Сформулируйте ваше отношение к идее эйдетической и меональной составности личности. В чем проявляется интеллигентность человека – на уровне его внутренней жизни и поведенческой практики.
   4. Интеллектуал и интеллигент: существует ли проблема их различия?
   5. Слово-миф как коммуникативная практика. Словесно-мифологический контекст и симптоматика протоинтеллигентских интенций. Насколько трудным вам представляется этот вопрос?
   6. Риторическое слово и его роль в манифестации личностных интенций.
   7. Истина, Добро и Красота как основополагающие принципы классиче-ской культуры.
   8. Антириторическое слово и ментальность интеллигента как индивидуализированная «линза» культуры. Насколько удачным вам представляется указанная метафора?
   9. Насколько интересной и актуальной вы считаете статью В. Н. Ярхо «Была ли у древних греков совесть? ( К изображению человека в аттической трагедии)» // Античность и современность. М., 1972 ? Какова, по-вашему, значимость подобных работ для интеллигеноведения?
   10. Ознакомьтесь с трактатом А. Белого «История становления самосоз-нающей души». Что нового вы узнали из этой книги? В какой степени это культурно-философское исследование можно использовать при разработке вашей диссертационной темы?
   11. Насколько убедительной представляется вам параллель между образом русских юродивых Христа ради и характерологией интеллигенции? Как вы понимаете слова ап. Павла, повторенные А. Белым: «Не я, но Христос во мне»?
   12. Что вы думаете о «смерти» русской интеллигенции? Надо ли русским людям менять свой менталитет, как полагают некоторые публицисты?
   13. Продумайте основные положения статьи Вяч. Иванова «Наш язык» // Вехи. Из глубины. М., 1991. Сформулируйте ваш вывод о значении этой работы для понимания темы прослушанного вами спецкурса.
   14. Охарактеризуйте книгу Н. Я. Данилевского «Россия и Европа». Каково, по-вашему, ее значение в современной социокультурной ситуации у нас в стране и в контексте глобализирующегося мира?
   15. Насколько плодотворным вы считаете введение в систему научного языка термина «Меон»? Видите ли вы перспективу его применения к материалу вашей диссертации?
   16. Вопрос, который задает слушателям своего спецкурса профессор Г. С. Кнабе: Согласны ли вы с утверждением М. М. Бахтина (в «Философии поступка»), что суждение и высказывание – в частности научное суждение и высказывание – есть поступок. Если да, приведите примеры, если нет – докажите.

____________________

• • См.: Бычков В.В. Эстетика. М., 2005. Глава 1.
  • … о чем писалось ранее. См., напр.: Раков В. П. Интеллигентоведение в составе филологических штудий // Интеллигентоведение в системе гуманитарных наук: Исследования и учебно-методические разработки. Иваново, 2008.
  • Аверинцев С. С. Филология. // Кр. литер. энцикл. М., 1972. Т. 7. Стбц. 976.
  • Там же.
  • Эко У. Как написать дипломную работу: Гуманитарные науки / Пер. с итал. Е. Костюкович. СПб.,2006. С. 55.
  • См.: Батищев Г. С. Особенности культуры глубинного общения // Вопр. филос. 1995. №3.
  • Лосев А. Ф. Диалектика художественной формы // Лосев А. Ф. Форма. – Стиль. – Выражение. М., 1995. С. 22.
  • Там же.
  • Подробнее и с указанием литературы об этом см.: Раков В. П.  К. П. Победоносцев в кон-тексте политического модерна // Интеллигенция и мир. Российский междисциплинарный журнал социально-гуманитарных наук. 2004. № 1-2. С. 96-97.
  • См., напр.: Раков В. П. Филология и культура. Иваново, 2003. (Статьи «Меон и стиль», «О русском Логосе» и др.).
  • Мы предприняли попытку использовать категории Логоса и меона в пока еще незавер-шенном исследовании, первая часть которого находится в печати. См.: Раков В. П. Интеллигентский дискурс: структурно-морфологические характеристики.
  • См., напр.: Лосев А. Ф. Философия имени; Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990.
  • См.: Бакусев В. В земле человеческой: проблема культуры и творчества К. Г. Юнга // Юнг К. Г. Собр. соч.: В 19 т. / Пер. с нем. М., 1992. Т. 15.
  • Бакусев В. Указ. соч. С. 249.
  • Там же С. 246
  • Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избр. ст. по философии русской истории и культуры. СПб., 1992, т. 2. С. 188.
  • Там же. С. 210.
  • Бычков В. В. Феномен иконы: История. Богословие. Эстетика. Искусство. М., 2009. С. 7.
  • Специальное изучение темы содействует расширению горизонтов восприятия культуры различных эпох, проясняя, в том числе, и ее аксиологические аспекты. Из исследований подобного типа см., напр.: Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978; История Красоты / Под ред. У. Эко; пер. с итал. А. А. Сабашниковой. М.,2008; История уродства / Под ред. У. Эко; пер. с итал. А. А. Сабашниковой. М., 2008. и др.
  • В других наших исследованиях мы, исходя из целей того или иного труда, не производили дифференциации категорий эйдоса и Логоса, что, согласно А. Ф. Лосеву, в отдельных случаях допустимо. Не проводит такой границы и В. М. Бакусев, обосновывая эту позицию конкретными задачами изучения тематизируемого материала (см.: Бакусев В. Указ. соч. С. 241(. В дальнейшем изложении нам такая дифференциация понадобится, как и перемещение нашего исследовательского внимания от эйдоса к Логосу.
  • Бакусев В. Указ. соч. С. 232.
  • Там же.
  • Там же.
  • Там же. С. 257-258.
  • Аверинцев С. С. «Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии // О современной буржуазной эстетике. Сб. ст. М., 1972. Вып. 3. С. 119.
  • См.: Бакусев В. Указ. соч. С. 259-260.
  • Там же. С. 263.
  • Там же. С. 263-264.
  • Относящаяся сюда проблематика тезисно изложена в: Раков В. П. Историологосная специфика русской культуры // Политическая культура интеллигенции и ее место и роль в жизни общества. Материалы XVII Междунар. науч.-теор. конферен. Иваново, 2006. С. 31-33; а также: он же. Интеллигентский дискурс и его культурологические опоры // Интеллигенция в процессах преобразования мира: исторические вызовы, социальные проекты и свершения. Мат-лы междунар. науч.-теор. конферен. Иваново, 2007. С. 48-50.
  • Комплексному изучению проблемы мы посвятили специальное сочинение. См.: Раков В. П. Новая «органическая» поэтика. Иваново, 2002.
  • См.: Гоготишвили Л. А. Эйдетический язык, говорящая вещь и многослойность смысла (к определению конструктивного ядра и эвристических потенций философии языка А. Ф. Лосева) // Алексей Федорович Лосев / Под ред. А. А. Тахо-Годи и Е. А. Тахо-Годи. М., 2009. С. 80.
  • Аверинцев С. С. Античный риторический идеал и культура Возрождения // Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М.,1996. С. 351-352.
  • Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII-XIX вв. // Античность как тип культуры / Отв. ред. А. Ф. Лосев. М., 1988. С. 310.
  • Граудина Л. К., Кочеткова Г. И. Русская риторика. М., 2001. С. 5.
  • Михайлов А. В. Идеал античности и изменчивость культуры. Рубеж XVIII-XIX вв. // Быт и история в античности / Отв. ред. Г. С. Кнабе. М., 1988. С. 254.
  • См.: Аверинцев С. С. Древнегреческая поэтика и мировая литература // Поэтика древнегреческой литературы / Отв. ред С. С. Аверинцев. М., 1981. С. 9.
  • Михайлов А. В. Античность как идеал… С. 311.
  • Библер В. С. Культура. Диалог культур // Вопр. филос. 1989. №6. С. 37.
  • См.: там же. С. 38.
  • Там же. С. 37.
  • Кон И. С. Открытие «Я». М.,1978. С. 111.
  • См.: Ярхо В. Н. Была ли у древних греков совесть? ( К изображению человека в аттической трагедии) // Античность и современность. М., 1972.
  • Специально и подробно об этом см.: Кон И. С. В поисках себя: Личность и ее самосознание. М.,1984. Особенно: Гл. 4. Открытие индивидуальности. С. 97-127.
    См.: Ростова Н. Человек обратной перспективы (Опыт философского осмысления фе-номена юродства Христа ради) / Под ред. проф. Ф. И. Гиренка. М.: МГИУ, 2008. В книге обосновываются идеи, могущие плодотворно сказаться в системе интеллигентоведческих штудий. Так, нам близки суждения автора о том, что действия юродивого «происходят в горизонте его внутреннего опыта. Юродивый центрирован Богом, а не зрителем», поведенческие жесты «являются внешним проявлением актуализации его внутреннего состояния», олицетворяющего душу народа» Оно, это состояние, – продолжает исследователь, – «не по ту сторону, но являет собой взгляд народа на самого себя» (с. 124-125). Концепция Н. Ростовой расходится с прагматико-функциональными построениями некоторых ученых (см., в частности: Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984, а также Успенский Б. А. Антиповедение в культуре Древней Руси // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985). В монографии Н. Ростовой читатель найдет пищу для размышлений, например, о том, что мы считаем необходимым для усвоения специалистами в области интеллигентоведения, особенно теми, кто стремится понять предмет своего изучения в координатах понятийного языка культурологи. Исследователь утверждает, что действия юродивого есть свидетельство иного бытия, с такой полнотой воплощающегося в произведениях художественной литературы. Н. Ростова пишет о вербальном юродстве героев Ф. М. Достоевского, которые, по ее замечанию,»делают внутреннюю речь внешней. Они, вопреки Витгенштейну, полагающему, что о том, о чем нельзя сказать, нужно молчать, выговаривают сокровенное, то, о чем молчат, даже перед самими собой. Их речи подобны исповеди, выговариванию, претворению сокрытого в явленное. И потому они носят характер юродства» (с.129). В интеллектуально и сенсорно насыщенной истории русской интеллигенции без труда обнаруживается подобный стиль поведения личности, подчиняющейся не внешним, будь они смеховыми или дидактическими, заданиями, а сакрализованному принципу самодетерминации.
  • Белый Андрей. Путь самосознания // Душа самосознающая. М., 1999. С. 53.
  • См.: Тростников  В. Н. Основы православной культуры: Лекции. Части 1-3. Ульяновск, 2009. С. 382-388.
  • Гаген-Торн Н. И. Memoria. М., 1994. С. 30.
  • Там же. С. 33.
  • Там же. С. 29.

https://proza.ru/2009/11/18/493