С первых дней своей власти большевики рассматривали образование, как сугубо инструмент идеологической борьбы. Во главе школьного дела были поставлены видные деятели партии: А.В. Луначарский, Н.К. Крупская, В.М. Бонч-Бруевич и др., которые незамедлительно начали разрушение существующей системы просвещения. В июле 1918 г. был принят документ «Об организации дела народного образования в РСФСР». В соответствии с ним все образовательные учреждения становились государственными и передавались в ведение Наркомата народного просвещения, отменялись национальные, сословные, религиозные ограничения в образовании, уничтожались прежние структуры школьного управления, закрывались частные учебные заведения, было отменено преподавание древних языков. В октябре 1918 г. был принят декрет «О введении новой орфографии», который предусматривал введение упрощенного правописания, что существенно облегчало обучение грамоте. Началась работа по созданию письменности для народов, прежде ее не имевших.
Наиболее значительное влияние на реформирование советской школы оказало принятие «Положения о единой трудовой школе» и «Декларации о единой трудовой школе». Это позволило ввести единую систему бесплатного совместного обучения с двумя ступенями образования: 5 лет обучения в школе первой ступени, 4 года в школе второй ступени. Все начальные и средние школы, ремесленные училища, низшие и средние технические, сельскохозяйственные, экономические школы и училища преобразовывались в единую школу. Для начальных школ в период НЭП-а были выработаны новые программы — «программы ГУС-а» (Государственного Ученого Совета Наркомпроса). Эти программы были построены на так называемой «комплексной системе» обучения. В прежней школе арифметика и русский язык, родиноведение и природоведение изучались в школе на уроках отдельно и независимо друг от друга. «Программы ГУС-а» и «комплексная система» обучения требовали от учителей, чтобы все эти знания изучались в школе не разрозненно, а в тесной связи друг с другом, по комплексным темам. При обучении детей младшего возраста эта система имела положительную сторону. Но педантичное следование этой системе приводило к натяжкам, по поводу которых учителя иронизировали: «Неужели воробья непременно надо увязывать с мировой революцией?!.».
Одним из идеологов большевистской реформы образования был уже упоминавшийся нами «историк» М.Н. Покровский, ставший в мае 1918 года заместителем наркома просвещения. Суть программы Покровского заключалась во введении бесплатного обучения; уничтожении дипломов как документального свидетельства привилегии (отныне дипломы не требовались для поступления в университет, равным образом, не выдавались при окончании университета), уничтожении учёных степеней, открытом конкурсе для замещения должностей на кафедре, выборности профессуры на срок не более 5 лет, коллегиальности управления как университетом, так и всеми его учреждениями, обязательном участии учащихся в управлении университетом, обязательном участии университетов в распространении «научного образования» среди широких масс, создании факультетов общественных наук для разработки и распространения идей научного социализма и ознакомления широких масс с переменами в общественно-политическом строе России, автономии университетов «в деле дальнейшей организации учебной части».
«В нашей науке специалисту-немарксисту грош цена», — таким был девиз сего «учёного мужа». Свой учебник по истории России, который мы уже цитировали выше, и который служил советским школьником многие годы единственным источником «знаний» по этому предмету, Покровский целиком строил на интернационализме и обличении «имперских» и «шовинистических» стереотипов, якобы имевших место в русской исторической науке. Облич[а]я внешнюю и внутреннюю политику правящих классов, ленинский «историк» делал ударение исключительно на негативных аспектах русской истории, указывая на классовое угнетение, агрессии и завоевательные войны Российской империи, ограбление ею порабощённых народов, технологическую отсталость. С особой ненавистью чернил Покровский русских героев: монархи, полководцы, государственные и церковные деятели, дипломаты предстают в его транскрипции сплошь эгоистичными, жестокими, ограниченными, невежественными личностями. Для достижения большего воздействия на читателя представители правящих классов и руководители обличались при помощи сатиры, иронии и гротеска.
В 30-е, однако, покойный Покровский со своим учебным пособием попал в опалу, и в 36-м году, по приказу ЦК партии, во всех начальных школах был введен новый предмет преподавания — «история СССР», который надлежало изучать не в старших классах, как прежде, а в третьем и четвертом классах начальной школы — ученикам с девяти до одиннадцати лет…
Специальный учебник под редакцией профессора Шестакова был утвержден Центральным Комитетом партии. Авторы были награждены большими денежными премиями. Ознакомившись с этим пособием, опытные учителя говорили, что оно совершенно не приспособлено для начальной школы. Вместо того, чтобы дать детям сборник живых рассказов и очерков об отдельных исторических эпизодах и деятелях, им предлагался сухой учебник, недоступный им ни по содержанию, ни по форме.
В первом разделе учебника в сжатом виде излагалась книга Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»… Таким образом авторы и редакторы учебника обязали девятилетних детей изучать философию и исторический материализм: «матриархат», «патриархат», «первобытный коммунизм», «эксплуатацию», «классовую борьбу», «государство, как орудие классового угнетения» и т.п.
После вводного, «философского», раздела, в учебнике следовала история дореволюционной России. Сущность этой «истории» состояла в том, что в дореволюционной Россини было плохо все, кроме двух явлений — революционной борьбы и территориальных завоеваний.
К заслуженным «революционным борцам» причислялся Стенька Разин. Учебник славословил Разина не только за его «революционную деятельность», но и за методы расправы со своими противниками. В одобрительном духе описывалось, как расправлялся разбойник с царскими чиновниками: по приказу атамана, его сподвижники связывали их, втаскивали на высокую колокольню и оттуда сбрасывали… Эти эпизоды школьникам запоминались…
Так в школе воспитывали детей в духе «социалистического гуманизма»…
«Последние разделы учебника были посвящены истории Советского Союза, — сообщает Т. Чугунов, — прославлению деяний советской власти, «гениального и мудрого» вождя Сталина и его «соратников»: Кагановича, Молотова, Жданова, Кирова, Орджоникидзе и других; а также советских маршалов: Ворошилова, Буденного, Тухачевского, Блюхера, Егорова. Каждому «соратнику» и маршалу в учебнике был посвящен текст-панегирик и большой портрет. Текст изображал всех советских вождей и маршалов легендарными героями, а портреты представляли их писанными красавцами…
Учебник этот с многочисленными иллюстрациями был напечатан в миллионах экземпляров, и каждый ученик должен был приобрести его.
— И вот, — рассказывала одна сельская учительница, — как только мы начали изучать этот новый учебник истории, так и посыпались на нас всякие «истории»… Не успели мы еще растолковать ребятам слова «матриархат», «патриархат», — как однажды посыльный из сельсовета вызывает с урока нашего заведующего школой немедленно на почту к телефону. Полетел заведующий сломя голову. А там, по телефону, ему из района приказывают: «Немедленно заклейте в учебнике Шестакова «Истории СССР» портрет бывшего советского маршала Тухачевского и весь текст, который к нему относится. А школьникам поясните: к сожалению, был маршалом, занесен в историю как «талантливый полководец Красной армии», но впоследствии точно выяснилось, что он — вредитель в армии, изменник, шпион и враг народа. Поэтому расстрелян, как бешеная собака. Предупредите школьников, чтоб впредь его никогда маршалом не называли, а только кличкой: «враг народа», «пес смердящий»…
Учительница тревожно оглянулась по сторонам, вздохнула глубоко. А потом продолжала свой рассказ об «историях»:
— Заклеить портрет «врага народа» было нечем: в школе не было канцелярского клея. Пришлось ученикам просто перечеркивать ручкой и картинку и текст в учебнике… Но не успели мы еще опомниться от одного распоряжения, как посыпались другие: «Заклеить бывшего маршала Блюхера!…» «Заклеить расстрелянного маршала Егорова!…» «Снять и уничтожить портрет бывшего члена политбюро Коссиора!…» И пошла, и пошла, и пошла писать губерния!… Мы, учителя, были ошеломлены и ходили, как пришибленные и обалделые. А ученики скоро ко всем новостям привыкли… Было заметно, что это ниспровержение богов в бездну им даже понравилось. «Еще один полетел!..» — сопровождали они каждую такую новость. А перечеркивание учебника им нравилось еще больше: видимо, перечеркивать этот учебник было им гораздо приятнее, чем его изучать… Дело дошло до того, что как только начинался урок, ученики, ехидно улыбаясь, приступали к допросу учительницы: «Ну, кого же, Мария Ивановна, мы будем зачеркивать сегодня?» — «Какой там новый пес засмердел?..» Один озорник как бухнул: «А скоро там очередь дойдет до усатого?…» Я остолбенела… А он пояснил: «Нет… я не того… Я подумал: Буденного… Потому вчера молоковоз из города вернулся и рассказывал: «В доме колхозника, — говорит, — сняли уже и того, с пышными усами который…» Это он Буденного так называет. «Неужто, — говорит, — и такие усища не помогли?!.»
— И смех и грех с этим учебником, — закончила свой рассказ беспартийная учительница, обязанная преподавать девятилетним детям марксистскую философию и большевистскую политграмоту. — Каждый день двойной тревогой начинается: какая новость идет из центра? И как эта новость на этом учебнике и на моем учебном предмете отразится? Страх гнетет днем… Мучают тревожные вопросы ночью… Какая новая «история» ожидает нас?… Кого из богов с Олимпа в преисподнюю сбрасывают?… О каком вчерашнем «герое», а сегодняшнем очередном «псе», я должна буду завтра своим ученикам докладывать и какую новую «историю» рассказывать им вместо зачеркнутой?…
— Да, было бы смешно, если бы не было до слез грустно, — сказала учительница, вероятно, в ответ на мою невольную улыбку. — И кроме того, очень опасно. Ведь при изложении ученикам всех этих странных «историй» каждое слово, мимика, жест могут быть истолкованы начальством так, что поневоле сама попадешь в подобную «историю»…
Учебник истории, неудачный сам по себе, да еще включивший в себя такую неустойчивую политическую современность, доставляет учителям очень много дополнительных забот, волнений, горя».
Тотальная идеологизация советского образовании попортила немало крови, как педагогам, так и ученикам. Чего стоило, например, вчерашнему школьнику поступить в институт! Вместо того, что изучать профильные, необходимые для избранного поприща дисциплины, он сутками корпел над томами «марксизма-ленинизма», теряя драгоценное время и подчас лишаясь возможности всё-таки поступить на избранный факультет. «Кончил я школу, подал заявление на биологический факультет университета и уехал в Глинково готовиться к экзаменам, — вспоминал князь Сергей Голицын. – (…) Особенно страшен был разрыв в политграмоте. Требовалось усвоить учебник Бердникова и Светлова толщиной с Библию, а также две более тонкие книжонки «Азбуку коммунизма» Н. Бухарина и «Краткую историю РКП (б)» Г. Зиновьева. Во всех трех имя Сталина не упоминалось.
Десятки лет десятки миллионов студентов и других несчастных сидят и зубрят, отупляют сознание. И знают, что в будущей жизни это никак не понадобится, а теряют драгоценное время, идут на экзамены, проваливаются или выдерживают, а на следующем курсе опять толкут воду в ступе…
Обе тонкие книжки я проштудировал недели за две, а за толстую страшно было приниматься. Я понял, что до экзаменов никак не успею освоить все те премудрости, о которых говорилось весьма тяжелым, со многими придаточными предложениями, языком. Между прочим, в числе прочих премудростей была доказана невозможность построения социализма в одной стране. Впоследствии такие мысли были признаны вредительскими, оба автора книжищи канули в Лету, а их труд был изъят из библиотек и сожжен. Такая же участь постигла все произведения Бухарина, Зиновьева и книги других авторов».
Рассмотрев учебники истории советской школы, зададимся вопросом, что же в таком случае представляли из себя другие учебные материалы?
«Её первый урок! — но и для ребят же первый: во вторую ступень перешли из малышей, гордость! Первого сентября был солнечный радостный день. Кто-то из родителей принёс в класс цветы. Была и Анастасия Дмитриевна в светлом чесучёвом платьи, и девочки в белых платьицах, и многие мальчики в белых рубашках. И от этих мордашек, и от этих сияющих глаз — прохватывало ликование: наконец-то сбылась её мечта и она может повторить путь Марии Феофановны… (А ещё: в нынешний огрублённый век — добиться, чтобы вот из этих мальчиков росли благородные мужчины, не такие, как сегодня.) Теперь — много, много уроков подряд переливать бы в их головы всё то, что хранила сама из великой доброй литературы.
Но как бы не так! — прорыва к тому пока не виделось: вся учебная программа была жёстко расписана —
Грохают краны
У котлована, —
а на любой урок мог придти проверяющий инспектор районо. Начинать надо было — с достраиваемого тогда Турксиба, чтоб учили наизусть, как по пустыне поезда пошли
…туда и сюда,
Пугая людей, стада,
Им не давая пройти
На караванном пути.
А дальше указывался — Магнитогорск, потом — Днепрострой и поэма Безыменского, где высмеивался обречённый юноша-самоубийца из уходящего класса. И ещё поэма об индусском мальчике, который прослышал о Ленине, светлом вожде всех угнетённых в мире, и добрался к нему в Москву пешком из Индии.
А тут — спустили лозунг «одемьянивания литературы»: пронизать её всю боевым духом Демьяна Бедного.
И Анастасия Дмитриевна, сама в растерянности, не видела возможности сопротивляться. Да и как взять на себя — отгораживать детишек от эпохи, в которой им жить?
Но хорошо, что — младшеклассники. Нынешняя острая пора минует — за годы учения ещё дойдёт и до заветной классики. Да Пушкина не совсем вычеркнули и сегодня:
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Читала в классе вслух, старалась передать детям эту боль поэта, но рядом с грохотящими кранами — строки плыли исчужа, как вдалеке.
Отдохновение приходило только на уроках собственно русского языка: прямодушный, незыблемый и вечный предмет. Но! — и его зыбили: чего только не лепили в новейшую орфографию! и так быстро меняли правила, что и сама за ними не поспеешь» (А.И. Солженицын. «Настенька»).
После Октябрьского переворота все дореволюционные учебники и хрестоматии из школ были изъяты и уничтожены, как «враждебные коммунизму», «не созвучные эпохе». Школьные библиотеки были уничтожены также: не пощадили ни былины о русских богатырях, ни книжки о Петре Великом и Суворове, ни многие произведения «реакционных» классиков. Взамен наспех составили новые брошюры и хрестоматии, заполненные идеологически верной пропагандой. Басни Крылова в школьных хрестоматиях были заменены баснями Демьяна Бедного, творения Пушкина — «произведениями» Юрия Либединского, Гладкова и других большевистских «классиков революционной литературы», в защиту которых Демьян Бедный мог привести лишь один аргумент: «Хоть сопливенькие, да наши»…
Буквари тех лет и для взрослых и для детей начинались революционно-большевистскими декларациями: «Мы не рабы!», «Да здравствует Великая Октябрьская революция!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!..»
«Сетовали учителя на школьные хрестоматии, — писал Т. Чугунов в уже не раз цитированной нами книге. — Половина их заполнена хорошим материалом из классиков русской литературы, а другая половина — недоброкачественной, бездарной агиткой.
Школьные хрестоматии политизированы пропагандным материалом. Политизированы все хрестоматии, начиная с книг для чтения в I классе начальной школы и кончая хрестоматиями для старших классов средней школы.
Этот пропагандный материал имеет своей целью воспитывать у школьников чувство «советского патриотизма», т. е. духа преклонения перед всем коммунистическим, враждебности ко всему некоммунистическому.
Прежние школьные хрестоматии, в большинстве, имели своей задачей: содействовать всестороннему воспитанию учащихся, прежде всего, моральному. Большое место в хрестоматиях было отведено материалам о семье и семейном воспитании. Этот материал был близок школьникам и важен для них. Стихи, рассказы, сказки рисовали образы дедушек, таких близких внукам. Эти дедушки учили внуков житейской мудрости, труду и делали им всевозможные игрушки.
«Подождите, детки,
Дайте только срок:
Будет вам и белка,
Будет и свисток».
Со страниц хрестоматии вставали живые образы бабушек, которые любовно ухаживали за внучатами и рассказывали им интересные сказки.
А в советских хрестоматиях дедушки и бабушки встречаются очень редко, так же редко, как в современной советской жизни. И только в одном виде: как олицетворение темноты и варварства… Старая пословица говорила: «Яйца курицу не учат…». Но советским школьникам рекомендуется обращаться со своими дедушками и бабушками по новой, советской, пословице: «Кому же и учить курицу, как не яйцам?!.».
Один педагог-коммунист в Советском Союзе додумался даже до теории о «диктатуре детей в социалистическом обществе»… Подобно тому, как социальная пирамида при социалистическом строе перевернута вверх ногами и в обществе установлена «диктатура пролетариата», прежнего самого низшего класса, — так и в семье, в быту, должна быть перевернута возрастная пирамида. Прежний самый низший возрастной слой, дети, должен быть поставлен на самом верху: он будет осуществлять «диктатуру детей» над всеми другими возрастными группами…
Лозунг «на выучку к детям» Маяковский сформулировал в таком виде:
«Безграмотная старь,
Садися за букварь!..»
В дореволюционных хрестоматиях было много интересных материалов: об отце, матери, взаимоотношениях детей с родителями. Эти материалы прививали, укрепляли и развивали у школьников любовь и уважение к родителям.
В советских хрестоматиях материалов на эту тему вообще очень мало. А помещенные материалы говорят о том, что дети гордятся только тогда, когда родители «сознательные», то есть коммунисты, или «знатные люди», то есть награжденные, прославленные. О любви детей к родителям безо всякой политической подкладки, к простым обыкновенным людям, в советских хрестоматиях ничего не говорится. Такая обыкновенная детская любовь к своим простым родителям властью не поощряется.
Если же родители «отсталые», к примеру, религиозные, тогда детям рекомендуется «перевоспитать» их.
А для тех случаев, когда родители что-либо скажут или сделают вопреки указаниям партии или власти, — рекомендуется для подражания пионер Павел Морозов, который сделал политический донос на своего отца и посадил его в тюрьму. За это Павел Морозов очень прославлен в Советском Союзе: в радиопередачах, газетах, журналах, книгах. Место прежних «сентиментальных» и «аполитичных» рассказов о взаимоотношениях между родителями и детьми теперь заняли поэмы о доносчике на отца: он представляется в печати как образец для воспитания школьников в духе «советского патриотизма»…
О школе, ученьи и учителе в прежних хрестоматиях было много интересных материалов: рассказов, стихотворений, воспоминаний, очерков. Самыми увлекательными из них были рассказы и стихотворения о Ломоносове, о том —
«… как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик».
А из советских хрестоматий эта тема была выброшена. Бескорыстной любви к науке, «аполитичного», «академического» ученья коммунистические вожди не одобряют.
О прошлом своей родины ученики дореволюционной школы могли в хрестоматиях прочесть много ярких, интересных материалов: былины об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Микуле Селяниновиче и других русских богатырях; очерки и стихи о славных эпизодах русской истории: о Ледовом Побоище, о свержении Татарского ига, о Полтаве и Бородине; рассказы и стихи о героях русской истории: о Владимире Мономахе и Александре Невском, о Минине и Пожарском, о Петре Великом, о Суворове, о Царе-Освободителе, о крестьянине Сусанине, о Сергие Радонежском, о Филарете Милостивом, о суворовских «чудо-богатырях».
Но после Октябрьской революции 1917 года все эти материалы, как «несозвучные эпохе», из школьных хрестоматий были выброшены. В советских хрестоматиях из деятелей прошлого прославляются только революционеры и разбойники.
О жизни в дореволюционной России советские хрестоматии дают материалы только из эпохи крепостного права, да и то описания исключительных случаев: о том, как помещица Салтыкова истязала своих дворовых девушек, как помещик заставил свою крепостную крестьянку выкармливать грудью его щенят и т. п.
О жизни крестьян в свободной деревне, после отмены крепостной зависимости и до революции 1917 года, советские хрестоматии никакого материала не дают. Учебники и хрестоматии создают впечатление, что помещичье крепостное право существовало до самой Октябрьской революции и что большевики освободили крестьян от этого ярма.
Материалов, которые описывают послеоктябрьский период, в советских хрестоматиях очень много. Все они рисуют советские порядки, в том числе и колхозы, как «социалистический рай земной», а всех большевиков, начиная с «величайшего из великих» и кончая председателем колхоза, изображают как «героев» и «друзей народа»…
Читают голодные школьники рассказы, стихи, песни и частушки о «богатых сталинских урожаях», о «сытой, зажиточной жизни в колхозной деревне», о «колхозном изобилии», о том, как «в колхозных свинарнях засияла лампочка Ильича. Читают о «колхозном рае», — и ежом шевелятся у них колючие мысли.
— Живем, оказывается, в «колхозном раю». А почему же нам есть нечего?… Одеться, обуться не во что?…
— В свинарнях электрические лампочки, а нам… хоть бы керосину в лавку доставили! Часто без лампы, под коптилкой дома сидим…
А если школьники читают вслух славословия советским порядкам, то родители сопровождают это чтение злыми репликами.
Разучивает школьник дома песню советского придворного одописца Лебедева-Кумача (в СССР его прозвали «Лебедев-Трепач») «Широка страна моя родная». Это песня, которую власть печатает в миллионах экземпляров, передает по радио и рекомендует петь и дома, и в школе, и на улице.
«Широка страна моя родная,
Много в ней полей, лесов и рек…»
Отец школьника подает реплику:
— Страна широкая, да жить негде…
Оглянувшись на отца, школьник продолжает:
«Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…»
Мать не вытерпит:
— Вольготней уже и нельзя: как в могиле…
— Ну, а почему же они так врут?… — обращается школьник к родителям.
— Писаки-то? — переспрашивает отец. — Жить хорошо хотят: вот и врут… Ты же сам вчера читал песню про Сталина в этой книжице… Как бишь его?..
— Джамбула?… — подсказывает школьник.
— Да, да, он самый…Так что же сказал этот самый Джамбул? Он сказал без утайки: «Ты, вождь, мне подарил дом, коня, шелковый халат и орден. А за это я, говорит, тебя и прославлю и воспою, наше солнце, наш богатырь»… Вот, где собака зарыта…»
Не меньше, чем истории и литературе, не повезло в советской школе и русскому языку. Снова позволим себе обширное цитирование Т. Чугунова, много общавшегося в те поры с рядовыми педагогами: «Сильно жаловались учителя также на учебник русского языка. Жаловались повсеместно: и в сельских школах и в столичных, так как во всех советских школах один-единственный учебник является официальным и обязательным.
— От нас, учителей, правительство требует, чтобы мы готовили в школе грамотные кадры, — говорили преподаватели русского языка. — Но для этого мы должны иметь хороших помощников в нашей работе: учебник, хрестоматию. А каковы в школе учебники? Вот, например, учебник по главному учебному предмету в школе, по русскому языку. После революции все прежние школьные учебники, в том числе и учебники грамматики, были отменены и изъяты из школьных библиотек.
В советских школах был введен новый учебник русского языка, учебник Шапиро. Но это — не учебник, а каторга: и для учителя и для учеников. Изучение его и преподавание по этому учебнику равнозначно каторжным работам. Грамматические правила в нем изложены суконным языком: путано, невразумительно, неуклюже, шероховато и малограмотно. Такую грамматику трудно читать. Еще труднее добраться до смысла написанного. Такие путаные правила почти невозможно заучить и запомнить. Учебник Шапиро наглядно свидетельствует о том, что автор плохо знает русский язык, не владеет им и находится не в ладах с русской грамматикой.
Великий русский ученый-энциклопедист, поэт и языковед, основоположник нового русского языка, М. В. Ломоносов охарактеризовал русский язык, как самый богатый язык в мире: «Карл, римский император, говаривал, что испанским языком — с Богом, немецким — с врагами, французским — с друзьями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, присовокупил бы, что им со всеми этими говорить пристойно, ибо он нашел бы в нем великолепие испанского, силу немецкого, живость французского, неясность итальянского и, кроме того, сжатую изобразительность латинского и греческого».
А Шапиро в своем учебнике игнорировал этот афоризм Ломоносова о богатстве русского языка. Проявив большую «смелость», — написать учебник грамматики по такому богатому, прекрасному языку, — автор учебника не смог даже понятно, толково изложить и объяснить грамматические правила тем, кто изучает русский язык или преподает его.
Великий мастер художественного слова И.С. Тургенев в специальном стихотворении прославил «великий, могучий, свободный и правдивый русский язык», который мог быть дан «только великому народу». А Шапиро в своем учебнике дал пародию на русский язык, какой-то убогий жаргон косноязычного.
Автор русской грамматики игнорировал характеристики русского языка, которые даны М.В. Ломоносовым, Тургеневым и другими великими писателями. Вероятно, эти характеристики ему не нравились. Может быть, он опасался того, что школьники, прочитавши какое-либо грамматическое правило в изложении Шапиро, начнут иронически сопровождать его афоризмами Ломоносова и Тургенева. Быть может, он считал эти характеристики неправильными и сам расценивал русский язык не как великий и богатый, а как убогий и отсталый. Но вероятнее всего, что автор учебника отбросил эти характеристики русского языка, как «аполитичные», бесполезные для целей коммунистического воспитания.
Вместо этих, отброшенных им характеристик русского языка, автор ввел в свой учебник иную оценку, которая должна была давать учащимся политически окрашенную стимуляцию для изучения родного языка и служить орудием коммунистического воспитания молодежи.
В качестве такой политической характеристики русского языка Шапиро привел в своем учебнике слова Маяковского:
«Да будь я и негром
Преклонных годов,
И то, без унынья
И лени,
Я русский бы выучил
Только за то,
Что им разговаривал
Ленин!…»
Таким образом, автор внушает учащимся мысль, что русский язык имеет ту главную положительную особенность, «незаслуженную заслугу», что… «им разговаривал Ленин»… Именно из-за этой, самой значительной, особенности нашего языка учащаяся молодежь должна его «выучить»… Так даже стимулы для изучения русского языка были в учебнике грамматики изменены, политизированы и оглуплены: изучать язык «… только за то, что им разговаривал Ленин!…»
В дореволюционных русских грамматиках, кроме авторского учебного текста, который был написан ясным, четким, грамотным языком, — был также текст для упражнений по грамматике: иллюстрации к грамматическим правилам, материал для грамматического анализа, для упражнений, списывания, диктантов, повторения. Этот иллюстративный материал занимал большую часть учебника грамматики.
Весь этот материал был заимствован из русской классической художественной литературы. Откуда же еще можно заимствовать тексты для изучения русского языка?! Русские классики дают шедевры поэтического образного языка, образцы прекрасного стиля, глубоких мыслей, высоких чувств. Этот текст учил школьников русскому литературному языку, содействовал всестороннему развитию и воспитанию учащихся, оживлял изучение сухой грамматики и прививал школьникам любовь к великому родному языку.
Но Шапиро выбросил художественные тексты из своей грамматики. Он заменил их политическими текстами, которые были взяты из трех источников: из сочинений Сталина, Ленина и передовиц «Правды».
Так, вместо «богатого» русского языка учебник грамматики преподносил учащейся молодежи убогий политически-митинговый жаргон.
Вместо «свободного» русского языка школьники обязаны были долбить и повторять словесные партийные штампы.
Вместо «правдивого» русского языка молодежь должна была в школе ежедневно слушать, читать, писать и повторять пропагандную ложь, выдаваемую за непогрешимую истину, за аксиому.
Из-за этого педагоги и школьники расценили грамматику Шапиро, как «школьную каторгу», и люто возненавидели этот учебник. Немало школьников перенесло свое отвращение к учебнику на учебный предмет. В распространении языковой безграмотности в советской школе эта грамматика сыграла роковую роль.
Изучая русский язык по дореволюционным книгам, учащиеся читали и слушали могучий колокольный перезвон великого языка, который был дан великому народу. И благоговейная улыбка часто сияла на их лицах.
А в советской школе, морщась и кряхтя над «проработкой» шапировского горе-учебника, слушая и читая на уроках таких «корифеев русского языка и русской литературы», как Ленин и Сталин, Шапиро и передови[цы] «Правды», — ученики чувствовали себя не особенно хорошо. Как будто они, в виде наказания, вынуждены были выполнять одновременно такие обязанности: жевать мочалку; слушать «музыку» тарахтящей по булыжникам телеги; и задыхаться от пыли, которая клубами поднимается со страниц учебника…
Шапировская грамматика была совершенно своеобразным учебником русского языка, пособием «нового типа». От всех предыдущих учебников, начиная от Ломоносовского и кончая учебниками предреволюционных лет, эта грамматика отличалась двумя главными особенностями.
Во-первых, этот учебник русского языка был написан и составлен автором, который не был специалистом по русскому языку и даже не владел элементарными основами этого языка. Поэтому вместо русского языка в учебнике был представлен нерусский язык, ибо язык Ленина и Сталина, Шапиро и передови[цы] «Правды» имеет к русскому языку такое же отношение, как сорняки — к пшенице, среди которой они угнездились.
Во-вторых, этот учебник был составлен не на обещанную тему. Вместо грамматики русского языка автор составил хрестоматию по коммунистической политграмоте, политическую «грамматику». Превращение учебника русского языка в «политическую грамматику» автор произвел сознательно. Он знал, чем угодить партийному руководству, которое рассматривает школу, как «орудие коммунистического воспитания подрастающего поколения».
Замысел автора целиком оправдался. Его «грамматическая политграмота» очень понравилась в руководящих сферах. Там высоко оценили ее достоинства: «Грамматика превращена из аполитичного предмета в орудие коммунистического воспитания школьной молодежи. Изучение грамматических правил и знаков препинания автор всегда увязывает с современностью и политическим воспитанием. Шапиро убедительно показал, как даже запятую можно увязать с коммунизмом… Политически заостренный, коммунистически выдержанный учебник. Это пример для всех других авторов»…
В Центральном Комитете партии и в Наркомпросе учебник был одобрен и утвержден в качестве официального и единственного учебника русского языка для всех советских школ: для семилеток и средних школ всех типов.
Учебник был напечатан в миллионах экземпляров. И ежегодно его переиздавали. Характер «грамматической политграмоты» этого требовал. Ведь задачи и генеральная линия партии, лозунги вождей, передовицы «Правды», — все это менялось, а следовательно и содержание «политической грамматики» должно было непрерывно меняться, обновляться.
Замена прежних учебников грамматики учебником Шапиро была сделана, как это обыкновенно делается в Советском Союзе, безо всякого совета с учителями. Но учителям такой учебник никак не мог понравиться. Преподаватели русского языка приложили огромные усилия к тому, чтобы освободиться от негодного учебника. Они бесконечное число раз ставили вопрос о непригодности этого учебника на совещаниях и учительских конференциях: районных, областных, республиканских. Конференции посылали свои резолюции-протесты в вышестоящие органы народного образования, вплоть до Наркомпросов. Учителя посылали письма-протесты, индивидуальные и коллективные, в свою профессиональную «Учительскую газету».
Один учитель русского языка рассказывал:
— Однажды, когда мы были в Москве, на летних курсах заочников педагогического института, мы, несколько учителей, зашли в «Учительскую газету»: побеседовать по поводу этого злосчастного учебника. А в редакции нас прервали после первых же слов: «Ах, Шапиро?.. Знаем этого ученого мужа, знаем!… Учителя со всех концов Советского Союза забросали нас критическими письмами по поводу его знаменитого учебника… Многие письма написаны очень ядовито. Одно, например, заканчивается так: «Бесспорно, товарищ Шапиро написал знаменитый учебник: самый плохой учебник в истории школьного дела в России… Ну, и отправьте его по назначению; в качестве экспоната в школьно-исторический музей. А школу необходимо освободить от такого учебника: без него заниматься легче и успешнее, чем с ним…» Или другое письмо: «Наркомпрос, — говорит оно, — разваливает дисциплину в школе, не допуская там абсолютно никаких наказаний. Может быть, учителям разрешат применять хотя бы одно наказание за самые тяжкие проступки учащихся: оставлять наказанного школьника на один час в школе — для послеурочных занятий по учебнику Шапиро? За эффективность этого наказания можно ручаться…». В своих письмах учителя резко осуждают Наркомпрос за такой учебник: «С пользой для дела учебник Шапиро может быть заменен любым дореволюционным учебником грамматики, даже самым худшим».
Разумеется, учительские письма к печати не допускались. А когда после двадцати лет мучений грамматика Шапиро всё же была заменена грамматикой ученого языковеда, профессора Бархударова, педагоги и школьники с большим удовольствием сжигали ненавистный учебник, разведший в советской школе пышные сорняки малограмотности и вызвавший у многих школьников отвращение к родному языку.
Кстати, о грамотности. Как известно, советская власть с первых дней провозгласила курс на полную ликвидацию безграмотности. Лозунг этот был лукав, как и всё её лозунги, но, однако же, обратимся к фактам.
Начиная с революции, обучение грамоте было обязательно для неграмотных взрослых до 50 лет. Иногда ретивые комсомольцы тащили в эти школы даже стариков и старух, осуществляя лозунг поэта Маяковского, написанный на школьных плакатах:
«Безграмотная старь,
Садися за букварь!..»
Все дети от семи до четырнадцати лет были обязаны посещать начальную школу или семилетку. Неграмотные подростки от 14 до 18 лет обязаны были обучаться в вечерних школах: в школах по ликвидации неграмотности и в школах для малограмотных…
А теперь прервёмся и оглянемся назад. В дореволюционные годы, в статистику, которую до того не возлюбили в СССР, что в угаре репрессий отправили в обмолот всех специалистов, обескровив отрасль, посмевшую слишком честно подойти к переписи населения после коллективизации и голода, настолько честно, что данные пришлось засекретить…
Вот, что пишет Б.Г. Галенин в очерке «Подвижники народной школы»: «Приведем некоторые числовые данные о состоянии народной грамотности в Российской Империи. К концу 1914 года в России насчитываюсь 123 745 начальных учебных заведений, принадлежавших различным ведомствам – 80 801 ведомства МНП, 40 530 ведомства православного исповедания и 2 414 других ведомств.
По данным однодневной школьной переписи, проведенной 18 января 1911 года, начальную школу посещало 43% детей в возрасте от 8 до 11 лет. В 1914 году в начальной школе училось 7.8 млн. детей той же возрастной категории.
В целом по России к 1 января 1914 года получало образование 9 053 399 человек.
«При этом данные полной школьной переписи января 1911 года и частичной переписи января 1915 года говорят о том, что на тот момент в центральных великорусских и малороссийских губерниях было обеспечено фактически полное обучение мальчиков.
Иначе обстояло дело с обучением девочек (даже в Европейской России в школах обучалось не более 50% девочек в начальных школах) и с ситуацией в губерниях с преимущественно инородческим составом населения, прежде всего в регионах Средней Азии, а также в удаленных губерниях Сибири.
Тем не менее, работа по введению всеобщего обучения велась в соответствии с четко утвержденными планами.
К 1914 году, например из 441 уездного земства 15 земств полностью осуществили всеобщее обучение, 31 были близки к осуществлению, 62% земств предстояло менее 5 лет для осуществления плана, а 30% от 5 до 10 лет. [Начальное народное образование 1916, 146]. Планы создания школьных сетей продолжали эффективно реализовываться вплоть до 1917 года.
Таким образом, между 1919 и 1924 годом должно было быть осуществлено всеобщее обучение всех детей Империи (в четырех или пятилетних начальных школах, с возможностью продолжения обучения в высших начальных училищах и гимназиях).
Полной реализации планов всеобщего образования народов Империи помешала, как надеюсь, все понимают, отнюдь не Мировая война, во время которой даже не замедлился проект реализации программы школьных сетей, и была окончательно завершена к январю 1917 года реформа образования. Как, заметим, в скобках, была фактически выиграна к этому времени и сама война. Крест на всех планах и надолго, на некоторых и навсегда, поставили революционные эксперименты 1917 года, и так называемая Гражданская война, уничтожившая элиту русского общества и породившая миллионы беспризорников и лиц, оставшихся без попечения родителей.
«В 1927 году на XV съезде ВКП (б) Крупская жаловалась, что грамотность призывников в двадцать седьмом году значительно уступала грамотности призыва 1917 года. И говорила жена Ленина, что стыдно от того, что за десять лет советской власти грамотность в стране значительно убавилась».
Реально побороть массовую неграмотность, которую они сами и создали, большевики смогли только после Великой Отечественной войны. Вот, что говорит по этому поводу в статье «Грамотность» Российская Педагогическая энциклопедия:
«В процессе реализации провозглашённой идеи культурной революции задача распространения грамотности решалась как за счет внешних источников, так и за счет последовательного расширения и укрепления школьной сети.
Именно последнее обстоятельство позволило в 1930 году законодательно ввести всеобщее обязательное начальное обучение в объёме 4 классов и включить всё подрастающее поколение в систему современной культуры.
В конце 1930-х годов достигнут уровень грамотности населения свыше 80%.
Ликвидация массовой неграмотности в СССР завершена после Великой Отечественной войны».
После революции власть провозгласила право всех граждан на образование независимо от расовой, национальной, половой принадлежности и социального положения. На деле это право имели далеко не все. Дети т.н. «лишенцев» (лиц, лишённых избирательного права), в категорию которых попадали бывшие дворяне, офицеры, землевладельцы, фабриканты, купцы, священнослужители и иные лица были вправе получить лишь семь классов образования, дальнейшее оказывалось для них закрыто. Так, к примеру, 14-летний сын княгини Н.В. Урусовой был исключён из железнодорожного училища, едва начальство узнало о его дворянском происхождении, несмотря на то, что он был в числе лучших учеников. Это вынуждало многих скрывать своё социальное происхождение при заполнении необходимых для поступления в учебные заведения анкет, но, если подобная ложь разоблачалась, им приходилось несладко. Разоблачённых «врагов» ждал «товарищеский» суд с публичным бичеванием и исключение из рядов учащихся. В заключительном слове к докладу (на XIV Всероссийском съезде советов 15 мая 1929 г. – Е.С.) нарком Луначарский коснулся и вопроса допуска детей «лишенцев» (т.е. в том числе и детей духовенства) в советские школы, к тому времени уже сильно ограниченным. Повторив расхожий лозунг о необходимости борьбы с «лишенцами» за их детей, чтобы оторвать последних от «вредного» влияния их отцов, Луначарский заявил: «Сын попа или торговца-лишенца может попасть в школу путем хитрости… Если подлог раскрыт, то мы такого обманщика за ушко да и на солнышко, и выбрасываем вон из школы».
Подобные публичные нравственные «порки» были не редкостью в советских школах. Так, подвергали им в классах детей «врагов народа»: учитель выводил перепуганного «обвиняемого» на середину класса и оглашал преступление его родителей, а уж стайка пионеров дружно присоединялась к травле. Так, срывали кресты с верующих. А.И. Солженицын на всю жизнь запомнил, как несколько одноклассников выследили его, идущего с матерью в церковь, а затем было устроено судилище: прорабатывали, грозили, сорвали с груди крестильный крест…
Княгиня Урусова, вспоминая о судьбе своей внучки, находившейся с нею в ссылке, приводит характерный случай: «Когда ей в Алма-Ате минуло 11 лет, то были Пушкинские торжества. Каждая школа должна была что-нибудь внести на выставку в память Пушкина. Решено было с печатных рисунков, взятых из журнала царского времени «Столица и усадьба», нарисованном в красках в значительно увеличенном виде дом, где родился Пушкин, могилу его няни и ещё два рисунка, всего четыре. Никто, даже из самого старшего класса, не брался за это. Кто-то сказал: «Вот Ниночка сможет, наверное». Призывают её в учительскую (…): «Ну, вот что, если ты сделаешь, то получишь материю на новое платье и бельё, и кроме того коробку хороших красок акварельных и кистей». У нас с одеждой было очень бедно, она, придя домой, сказала мне: «Бабушка, если я сделаю, то тебе будет легче, не придётся покупать на платье, я уж постараюсь изо всех сил». То, что сделал этот 10-летний ребёнок, совершенно невероятно. Когда эти картины были в рамках на выставке, то и местные, и приехавшие из многих мест, даже из Москвы, учителя и служащие по народному образованию спрашивали и хотели видеть того талантливого ученика, кто это исполнил, ожидая конечно, увидеть или узнать, что это кто-нибудь из старших классов, и не хотели верить, что это работа девочки, ещё не достигшей 11-ти лет.
Прошёл месяц, прошло два – ни материи, ни красок. Вызывают её в комсомольскую так называемую ячейку и заявляют: «Советом комсомола постановлено, не давать тебе никакой награды за рисунки, т.к. ты отказалась быть пионеркой».
В 1940 году получить образование стало проблемой уже не только для «лишенцев». 26 октября этого года было введено постановление № 638 «Об установлении платности обучения в старших классах средних школ и в высших учебных заведениях СССР и об изменении порядка назначени[я] стипендий». В старших классах школ и в вузах вводилось платное обучение и с установленным размером годовой оплаты. Обучение в столичных школах стоило 200 рублей в год; в провинциальных – 150, а за обучение в институте уже приходилось выкладывать 400 рублей в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик, и 300 – в других городах. Годовая плата примерно соответствовала средней месячной номинальной зарплате советских трудящихся в то время: в 1940 году она составила 338 рублей в месяц. Однако введение даже такой скромной платы для многих советских граждан закрыло возможность продолжить образование после 7 класса. А колхозники тогда вообще зарплаты не получали и работали в колхозе за трудодни.
В результате проведенных «реформ» количество выпускников средних школ (8-10 классы), средних специальных учебных заведений и вузов сократилось вдвое. Советская власть сознательно добивалась ограничения количества людей со средним, среднеспециальным и высшим образованием. Стране нужны были люди у станка. И этого добивались мерами экономического характера: за учебу устанавливалась плата. Фактически началось формирование новой сословности. Те же крестьяне отныне не могли «выбиться в люди» даже через учёбу в техникуме, а рабочие – через вуз. В семьях того времени нормой было по 5-7 детей у крестьян и по 3-4 – у рабочих, и платить за обучение 2-3 детей было для них непосильной ношей. Поэтому 1 сентября большинство классов особенно в сельской местности встретили полупустыми…
Тогда же, в конце 1940-го появилось положение «О государственных трудовых резервах СССР». Совет Народных Комиссаров получил право ежегодно призывать от 800 тысяч до 1 млн. человек городской и колхозной молодежи, начиная с 14 лет, в училища и школы фабрично-заводского обучения (ФЗО). Выпускники получали направления на предприятия, где обязаны были проработать 4 года. А позже появился указ об уголовной ответственности сроком до 1 года «за самовольный уход или за систематическое и грубое нарушение школьной дисциплины, повлекшее исключение» из училища (школы)». Фактически государство прикрепляло учащихся ФЗО.
Единственной социальной лестницей для низов тогда стали военные училища – обучение в них было бесплатным. Либо после службы в армии – работа в НКВД.
Надо заметить, что положение учителей в советской стране было не более завидным, чем учеников. И дело заключалось не только в задавленности идеологическим гнётом и постоянной обязанностью лгать во исполнение указаний «руководящей и направляющей», но и в условиях жизни. Обратимся вновь к воспоминаниям Т. Чугонова, относящимся к первым годам большевизма: «К учителям, которые до революции в большинстве случаев происходили из духовного сословия и зажиточных крестьян, — большевики относились с подозрением.
Местные начальники на каждом шагу ругали учителей «гнилой интеллигенцией». А Наркомпрос дал им такое новое официальное наименование, которое одним своим звучанием внушало презрение и насмешку: «шкрабы» (сокращение от полного названия: «школьные работники»). Причем, «шкрабами» называли и учителей и уборщиц, так как и те и другие, по мнению Наркомпроса, в одинаковой мере были «школьными работниками» советской власти.
Учителя получали в те годы заработную плату совершенно обесцененными советскими бумажными деньгами, «денежными знаками», или «дензнаками». Эти «дензнаки» (или «совзнаки», как называли их иронически) потеряли всякую ценность, на них ничего невозможно было купить.
Городские учителя в те годы получали голодный паек, наряду с другими служащими советских учреждений. А о сельских учителях правительство и партийно-советские учреждения просто «забыли», вернее, игнорировали их полностью.
По вопросу о пайке местные учителя обращались в уездный отдел народного образования. А там разводили руками: «Никаких инструкций ни от Наркомпроса, ни от Наркомпрода о снабжении «шкрабов» нет»… (…)
Выпроважая от себя учителей, руководитель уездного отдела народного образования говорил им:
— Постарайтесь уладить вопрос как-нибудь сами, на месте… Учительницы возвращались в свои квартиры голодные и хмурые…
Молоденькую учительницу стали часто навещать местные начальники. Узнавши ее материальную нужду — в продуктах, в дровах, — начальники соблазняюще намекали:
— Оно, конечно, вся власть на местах. Всё от нас зависит: ежели мы захотим, то у вас будет всё: и паек и дрова. А если не захотим — помрете с голоду и холоду. Все будет: лишь бы вы нос не задирали… да нам навстречу во всем шли…
Но учительница «навстречу» начальникам идти не хотела… А, следовательно, мерзла и голодала.
Но этого мало. Ее стали «допекать». То явятся начальники на уроки: проконтролировать, как учительница занимается… То придут на квартиру и начнут донимать политическими вопросами: как они выражались, «хотели прощупать учительницу с точки политической»… Однажды учительница пропустила день школьных занятий из-за погоды: побывав выходной день в гостях у родных, она из-за проливного дождя не могла оттуда выехать вовремя. Пьяный сельский комиссар, узнав об этом, явился к учительнице, в присутствии учеников набросился на нее с грубой руганью и, размахивая револьвером, даже угрожал арестовать ее…
Тогда один пожилой зажиточный крестьянин сжалился над учительницей и предложил ей в своем доме квартиру и стол. Учительница с радостью перебралась к нему.
Но вот пришла очередная продразверстка. У ее хозяина, у которого она имела теплый угол и питание, отобрали все продукты, оставив ему только голодную норму. Крестьянин просил местное начальство: оставить норму продуктов также и на долю учительницы, которая никакого пайка не получает и питается у него. Но начальство, недовольное учительницей, ничего для нее не оставило, ссылаясь на то, что в инструкции о пайке для учителей ничего не говорится.
Притесняемая учительница вынуждена была покинуть гостеприимного хозяина и уехать из села, к своим родным, которые тоже бедствовали.
Два года не было в школе ни учителя, ни школьных занятий. Потом в село прислали новую учительницу.
Поздней ненастной осенью, вскоре после ее приезда, мне довелось встретиться с нею, в ее школьной квартире.
Изможденная старуха, в изношенном пальто, в лаптях, она сидела на скамейке в своей пустой и холодной школьной комнате, кашляла и горько жаловалась на свою судьбу. На столе горела коптилка.
— Уж тридцать лет работаю я в сельских школах нашего уезда. И вот доработалась…В первые годы своей службы я получала жалованье только 10 рублей в месяц. Одной мне хватало этого жалования на сносное житье. А потом постепенно жалованье учителям повысилось до 30 рублей в месяц. В это время мать моя овдовела и жила со мной, на моем иждивении. Мы вдвоем на мое жалование жили без нужды: жили в теплой и освещенной комнате, были сыты, обуты, одеты. И даже могли завести библиотечку: книги были нашей страстью. А теперь?..
Учительница посмотрела кругом — на пустую холодную комнату, на коптилку, на свои лапти — и поежилась от холода: и внешнего и внутреннего. Поплотнее закутались в шаль…
— Мерзну вот. И в школе и дома: сельский комиссар не доставляет дров ни школе, ни мне. Спасибо соседям: притащили по вязанке сучьев от своих костров. А то совсем замерзла бы… Раньше, до революции, никогда и ни в одной деревне этого не было, чтобы школьники занимались в нетопленной школе, а учительница оставалась бы без дров, без керосина, без ботинок, и даже без хлеба…
— И без хлеба? — переспросил я.
— Да, и без хлеба. Пошла на днях к сельскому комиссару и комбеду: паек просила. А они осклабились и заявили: «По инструкции, — говорят, — шкрабы для снабжения ни в какую категорию не попали: ни к сельской бедноте, ни к городским рабочим и служащим»… Спасибо соседкам-бабам: пока спасают. Хлеба у них у самих недостает, а картошки принесли…
И учительница показала на мешок картофеля, стоявший в углу комнаты.
— Вот варю картошку в мундирах и тем питаюсь. Но хлеба нет и соли не спрашивай. А местные начальники не только мучают свою учительницу голодом и холодом, но еще и издеваются. — «А за что мы должны, собственно говоря, кормить Вас? — заявил сельский комиссар. — Ежели стать на точку политическую, то Вы для нас только балласт мелкобуржузного класса, гнилая винтельгенция… На собраниях несознательная мужицкая масса ругает советскую власть на чем свет стоит, а Вы никакой агитации за советскую власть не ведете: все помалкиваете. А что касаемо подхода с другого боку, то что мы тут должны поставить в угол угла?… Вы старуха и никакого антиреса, в общем и целом, для нас не представляете»…
Вот так товарищи-комиссары и загнали старуху-учительницу «в угол угла»… Как из него выбраться?!. А жалованье наше? Вы сами знаете, что представляют собою «совзнаки»… На днях в уездном городе выдал нам «наробраз» (мы его «безобразом» называем) — запоздавшее жалованье за три месяца: несколько миллионов советских рублей. За все это трехмесячное многомиллионное жалованье смогла купить… одну коробку спичек… Вот так и приходится доживать жизнь: без хлеба и без соли, без дров и без керосина. Но зато в лаптях и холоде… За тридцать лет добросовестной работы дослужилась: стала «советской миллионершей!..
Учительница разволновалась и едва сдерживала слезы…».
В последующие года положение педагогов переменилось мало. «Рассказывали учителя о своих районных руководителях. Заведывание районным отделом народного образования за все 24 года советской власти до германо-советской войны никогда не было доверено беспартийному учителю. На этот пост всегда назначался только партиец, часто не из учителей и даже не имеющий среднего образования.
Такой же принцип осуществлялся и при назначении заведующих школами. Беспартийному учителю этот пост доверялся только в том случае, если среди учителей школы не было ни одного партийца или комсомольца. Во всех других случаях заведующим назначался коммунист, хотя бы он был юным комсомольцем, только что окончил педтехникум, а среди беспартийных учителей были педагоги квалифицированные и опытные.
[Партийцев, коммунистов] и комсомольцев вместе, среди учителей было не больше 25 процентов.
Как правило, квалификация беспартийных учителей гораздо выше, чем коммунистов. Ясно, что при этих обстоятельствах монопольное право коммунистов на руководство школами сильно обижает беспартийных учителей.
Учителями, обычно, не руководят, а командуют, грубо и бесцеремонно. Командуют не только заведующие школами и чиновники районо, но и все местные колхозные начальники: и парторганизатор, и секретарь комсомольской ячейки, и председатель сельсовета, и председатель колхоза. Каждый уполномоченный из района тоже считает себя вправе распоряжаться учителями.
— Уж очень много у нас начальников, — жалуются учителя на свою горькую долю. — Кто только нами не командует?! Каждый местный начальник желает свою «образованность показать», вмешивается в школьные дела, командует нами и поносит нас, как «гнилую интеллигенцию»…
Таким «руководством» — диктаторским командованием, грубой руганью и травлей, — некоторые учителя со слабыми нервами были доведены до самоубийства…
Труд и заслуги учителей в Советском Союзе оцениваются плохо. Зарплата их очень низкая.
Долгий ряд лет эту самую многочисленную категорию интеллигенции при наградах правительство вообще обходило, игнорировало.
Потом оно решило это упущение исправить и подготовить указ о награде орденами большой группы учителей. Но практически это мероприятие было проведено так, что в большинстве случаев награду получили не лучшие учителя.
Некоторые учителя имели широкую известность, как лучшие педагоги в государстве, но в списке награжденных их не было. Зато другие учителя, не имеющие никаких особенных педагогических талантов и учебных успехов, получили ордена. Некоторые педагоги были награждены не за работу, а только за обещания, которые они в торжественной обстановке дали вождю советского государства, что в их школе все ученики будут «отличниками», т.е. будут иметь только отличные и хорошие отметки. Другие директор[а] были награждены за то, что они записали в пионерскую организацию поголовно всех учеников своей школы, превратив таким образом ее в «пионерскую школу»…
В том районе, куда входит Болотное, орден был выдан тоже плохому учителю.
Районные партийно-комсомольские организации выдвинули перед правительством кандидатом на награду учителя-комсомольца из сельской школы. Районному начальству он был известен, как пропагандист и активный проводник политических кампаний в селе. Но он был плохим учителем: малограмотен, груб, учительскую работу не любил, преподавал плохо. Класс его занимался неохотно, имел слабые успехи.
И вот указом правительства этот учитель был награжден орденом, как лучший учитель в районе. Районные организации устроили в городе чествование орденоносца, учителя-комсомольца. Торжественный праздник проходил почти в пустом зале: мало кто из беспартийных учителей на это собрание явился. Они считали для себя унизительным участвовать в чествовании такого «орденоносца». На торжественном заседании некому было сказать орденоносцу приветственного слова от учителей школы, которой он заведывал: там-то его знали лучше всего, и на праздник ни один из его коллег по школе не явился…
Ненормально не только руководство сельскими учителями. Условия жизни школьников тоже очень неблагополучны.
Школьники оборваны, нищи, голодны. (…)
Сельские учителя заметили на колхозных школьниках новую закономерность: «Голодное брюхо к ученью глухо»… Организм голодных детей слаб и быстро утомляется. В особенности скоро утомляется нервная система. Она у голодного ребенка повышенно возбудима. Внимание возбужденного школьника легко отвлекается всякими внешними посторонними факторами: в классе, в школе, на улице.
Кроме того, он постоянно отвлекается от уроков своим внутренним состоянием, обусловленным чувством голода. Внимание такого школьника все время отвлекается от урока ассоциациями голодного:
«Голодной куме — все хлеб на уме»… Оно постоянно занято специфическими мечтами и заботами, ибо голодный всегда находится, говоря словами чеховского персонажа, «… в рассуждении, чего бы покушать…» Поэтому колхозные школьники часто бывают невнимательны, рассеянны. Они, «присутствуя, отсутствуют»… И многое на уроке пропускают. (…)
А дома заниматься подготовкой уроков школьникам некогда. Родители их целый день, от темна до темна, заняты на колхозной работе. Поэтому школьникам приходится очень много работать по дому. Они должны работать на огороде; топить печку и варить пищу; ухаживать за малышами; рвать траву для коровы; пасти на пустыре поросенка, теленка; разыскивать топливо и т. д.
Кроме того, сельское начальство часто привлекает школьников к колхозной работе, «мобилизует» их во внеурочное время: на прополку полей, колхозного огорода, на уборочные работы — полевые, луговые, огородные, на молотьбу; на ремонт дорог, в качестве посыльных и т. п.
Нередко школьников «мобилизуют» на колхозные работы и в урочное время: целыми классами или даже всю школу. Причем, начальство «забывает» записать школьникам трудодни или покормить голодных детей за их работу…
Из-за всех этих обстоятельств школьникам, по наблюдениям старых учителей, в колхозе учиться стало теперь гораздо труднее, чем в условиях доколхозной, более или менее нормальной, жизни — в дореволюционной или нэповской деревне.
А учителям тоже труднее стало работать в колхозной школе уже из-за одного того, что их ученики живут в голоде и нищете.
Общий результат труда учителей и школьников, учебная успеваемость, при таких условиях неминуемо снижается. Это огорчает учителей».
Незавиден был и жребий педагогов столичных. Наглядным примером тому служит история знаменитой Алфёровской гимназии, которой после революции было присвоено имя Льва Толстого. Супруги Алфёровы основали свою женскую гимназию в 1896 году. Гимназия сперва размещалась на Арбате, а затем переехала сюда, в Ростовский переулок в специально построенное трёхэтажное здание.
По подбору педагогов, организации обучения и составу учащихся гимназия заметно выделялась в Москве, считалась одной из лучших. Здесь обучались дочери состоятельных, родовитых и известных родителей. Среди прочих — сёстры Голицыны и Гагарины, дочери Шаляпина и Нестерова, Марина Цветаева… На здешних воспитанницах всегда лежал какой-то особенный отпечаток: их узнавали не только по синим беретам, но по манере держать себя. Алфёровскую гимназию сравнивали с не менее знаменитой мужской гимназией Флерова в Мерзляковском переулке. Мальчики-«флеровцы» были ориентированы на естественные науки, а девушки-«алфёровки» получали серьезное гуманитарное образование. Главными предметами были литература и история.
Литературу преподавал сам директор, Александр Данилович Алферов. Это был лёгкий, приветливый, симпатичный человек, преданный своему делу, понимающий и любящий детей. На школьных праздниках именно он задавал тон, водил хороводы вокруг ёлки на Новый год с младшими, ничуть не боясь «уронить авторитет». Его жена, Александра Самсоновна была женщиной более строгой и преподавала математику.
В целом, отношения между учениками и учителями были доброжелательными и доверительными. Юные гимназистки могли без стеснения задавать волнующие их вопросы о вере, об учении Толстого и многом другом, спорить о вопросах социальных и политических. Алфёровы, будучи людьми либеральных убеждений, придерживались мнения, что их подопечные должны учиться мыслить самостоятельно, быть внутренне свободными. Не внешние правила прививались в их заведении, но глубокая воспитанность, такт, самостояние и самодостаточность, как естественное состояние, не на уровне мысли, но на уровне внутреннего инстинкта. Гимназия недаром славилась своими учителями. Все свое время, все силы, всю энергию они отдавали детям, стремясь воспитать просто хороших людей.
Супругам Алфёровым, искренне приветствовавшим падение монархии, суждено было оказаться среди первых жертв ненасытного молоха под названием большевизм. Зимой 1918/19 года за ними пришли и увели под конвоем. А вскоре осиротевшие учителя и гимназистки прочли в газетах их фамилии в списке расстрелянных. Ни следствия, ни суда не было, позже выяснилось, что педагогов расстреляли по ошибке, перепутав с однофамильцами. Александра Самсоновна Алферова написала в тюрьме письмо-завещание: «Дорогие девочки! Участь моя решена. Последняя просьба к вам: учитесь без меня так же хорошо, как и при мне. Ваши знания нужны будут Родине, помните постоянно об этом. Желаю вам добра, честной и интересной жизни».
Ореол мученичества вокруг супругов Алфёровых с годами не тускнел в покинутой ими гимназии. Новые поколения учеников продолжали с благоговением хранить память об этих благороднейших людях. Их дух словно продолжал жить в родных стенах, оберегая прежнюю атмосферу, руководя служившими вместе с ними и пришедшими позже учителями.
Когда одного из них, крупнейшего русского педагога Василия Порфириевича Вахтерова, многолетнего председателя Российского союза учителей и автора нескольких хрестоматий и учебников, Луначарский пригласил работать в Наркомпрос, тот ответил, что не может сидеть за одним столом с теми, у кого «руки в крови».
Это высокое чувство собственного достоинства и долга отличало практически всех педагогов Алфёровской гимназии. Большей частью то были одинокие женщины, посвятившие всю жизнь просвещению юных душ. Таковы были три сестры Золотаревы — Маргарита, Лидия и Людмила Ивановны. Первая режиссировала школьные спектакли, вторая преподавала рисование, третья учила младшие классы. До революции сёстры имели свой детский сад, в котором обучали иностранным языкам, и откуда дети поступали в первый класс гимназии. Такой была Антонина Николаевна Пашкова, заместитель директора по воспитательной части, жившая в самой гимназии на втором этаже. Такими были Елена Егоровна Беккер, учительница географии, также жившая в гимназии, и Ольга Николаевна Маслова, преподавательница русского языка. Эта пожилая, очень некрасивая женщина с выдающейся нижней челюстью, носила старомодный шушун с раструбами на рукавах и старенькое пальто. К высокой причёске она прикалывала столь же старомодную шляпку с перьями. Довершало портрет чеховское пенсне. Жила Ольга Николаевна в Антипьевском переулке, откуда ежедневно приходила на службу пешком. По пути её неизменно окружали дети, которым она что-то рассказывала всю дорогу и, в итоге, входила в гимназию окружённая гурьбой ребят.
Историю в гимназии преподавал ученик Василия Осиповича Ключевского, профессор МГУ Сергей Владимирович Бахрушин, читавший курс лекций, начиная с образования Руси и до образования СССР. Он замечательно рассказывал про быт славян, сопровождая рассказ изображениями оружия и утвари, которые сам же мастерски рисовал на доске.
Также курсы лекций читали физик Млодзиевский, историк Сергеев, философы Шпет и Лосев…
Но всё кончилось, когда директора Дарского сменил коммунист Резник. «Крах произошел в 1929 году, — вспоминал князь Голицын. — Директор пожелал осмотреть все помещения. На первом этаже, кроме истопника, жила еще Елена Егоровна Беккер учительница географии, на втором этаже занимала целых три комнаты Антонина Николаевна Пашкова — учительница начальных классов.
Возможно, по доносу, а возможно, по хозяйственным соображениям Резник вошел в квартиру Антонины Николаевны и в третьей ее комнате увидел хорошую мебель, письменный стол, а над ним два больших портрета — фотографии покойных Александры Самсоновны и Александра Даниловича Алферовых. Вся обстановка сохранялась такою, какой она были при их жизни. Отсюда они ушли в тюрьму. Здесь ежегодно в день их казни, тайно, в течение десяти лет, собирались на чашку чая их немногие друзья-учителя. Резник помчался с доносом в райком.
Несколько учителей — Антонина Николаевна Пашкова, Елена Егоровна Беккер с сестрой, Ольга Николаевна Маслова, Юлия Федоровна Гертнер, еще кто-то были изгнаны, некоторые учителя переведены в другие школы. Три сестры Золотаревы уцелели, так как в своих анкетах называли себя мещанками. Всего тяжелее пришлось Ольге Николаевне. С юных лет была она учительницей, но в анкетах писала — дворянка, и теперь ее нигде не принимали. Два года она кое-как перебивалась частными уроками, а в 1931 году умерла. На ее похороны собралось больше сотни бывших алферовцев. Меня тогда в Москве не было».
Что ж, можно ли было ожидать иного, если сам вождь мирового пролетариата считал интеллигенцию «г…м нации»? Можно ли было ожидать иного, если подавляющее большинство большевистских руководителей были людьми малообразованными или необразованными вовсе, не имевшими за плечами ни научной, ни серьёзной профессиональной деятельности на каком-либо поприще, кроме революции?
Вспомним, что одним из первых деяний советской власти была высылка в 1922 году из страны целой плеяды русских учёных и мыслителей. «Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу», — писал о них Ленин Дзержинскому. Изловили и выслали на двух пассажирских судах, получивших собирательное имя «Философский пароход», 225 человек: университетских профессоров, литераторов, философов, экономистов, инженеров, врачей… Среди высланных были такие известные русские учёные и мыслители, как Н.А. Бердяев, C.Н. Булгаков, будущий изобретатель телевидения В.В. Зворыкин, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, А.А. Кизеветтер, Н.О. Лосский, С.Е. Трубецкой, С.Л. Франк…
При И.В. Сталине к учёным применялись уже куда менее гуманные методы…
Как и все прочие отрасли, наука в советском государстве была полностью подчинена господствующей идеологии и обязана была покорно следовать директивам партии, даже если оные, сочинённые малограмотными недоучками, противоречили законам природы. Все научные процессы оценивались государственными и партийными органами с точки зрения их соответствия марксизму-ленинизму и цели общественного построения социализма и коммунизма, запрещая целые научные направления, попавшие в категорию враждебных марксистской точке зрения, и репрессируя самих учёных. По свидетельству академика Дмитрия Лихачёва, «в науке насаждалось представление, что с самого начала исследования может быть правилен только один путь, одно истинное направление, одна научная школа и, разумеется, только один главный учёный, «вождь» своей науки». Подобная практика приводила к уничтожению настоящих учёных, выдающихся специалистов с мировыми именами и возвышению малообразованных, наглых и бессовестных карьеристов. Самый яркий пример тому – разгром генетики, сопряжённый с триумфом «лысенковщины» и страшной гибелью великого русского учёного Н.И. Вавилова.
В середине 1930-х годов никому неизвестный прежде невежественный агроном Т.Д. Лысенко, решивший сделать карьеру на изобретённом им лже-методе т.н. «яровизации», якобы повышающей урожайность, начал кампанию против генетики, которая была поддержана Сталиным. В 1938 году Лысенко стал президентом ВАСХНИЛ вместо крупнейшего генетика Н.И. Вавилова, пониженного в должности до его заместителя. Классическую генетику стали публично именовать «фашистской наукой», началось политическое преследование учёных-генетиков.
«Ленинизм — мощная основа революционной науки», — таково было кредо «лысенковщины». Чтобы оценить уровень мышления сторонников и последователей агронома-«новатора», достаточно привести несколько цитат:
«Учение диалектического материализма о взаимозависимости и взаимообусловленности, о непрерывном движении и изменении в природе, где всегда что-то возникает и развивается, что-то отживает и разрушается, вооружило идейно Мичурина и Лысенко и дало им возможность выйти победителями из борьбы с метафизиками и идеалистами, с последователями Вейсмана, Менделя и Моргана»;
«Лица, отстаивающие принципы формальной генетики, не в силах понять гениального указания Ленина о том, что «познание человека не есть… прямая линия, а кривая линия, бесконечно приближающаяся к ряду кругов, к спирали. Любой отрывок, обломок, кусочек в этой кривой линии может быть превращен (односторонне превращен) в самостоятельную, целую, прямую линию, которая (если за деревьями не видеть леса) ведет тогда в болото, в поповщину…» (Академик АМН СССР О.Б. Лепешинская).
«Набор генов в хромосомах, по утверждению вейсманистов-морганистов, определяет все особенности организма, его внешний вид, поведение, характер и т. д. Гены существуют от начала жизни, они неизменяемы и непознаваемы, а могут со временем только утрачиваться. Морганисты пророчествуют, что неизбежна близкая гибель живого вследствие растрачивания «генного богатства», или генофонда. По их мнению, все свойства любого организма, в том числе и человека, роковым образом, фатально, предопределены теми генами, которые он получает от своих родителей при слиянии яйца с живчиком, то есть в момент оплодотворения. Для того чтобы воспрепятствовать распространению вредных генов, надо регулировать браки, лишая людей с «неполноценной» наследственностью возможности иметь потомство. Потерпев полный провал в сельскохозяйственной практике, в выведении новых пород животных и новых сортов растений, вейсманисты-морганисты с благословения своих боссов усиленно занимаются человеководством, выполняя самую грязную, реакционную роль. Они подводят теоретическую «основу» под расистские измышления империалистов, стремятся оправдать политику истребления народов, колониального гнета, невероятной эксплуатации трудящихся. Вейсманисты-морганисты обосновывают разделение людей на расу господ и расу рабов. Первые сконцентрировали в себе полноценные гены, вторые — второсортные и самой природой навеки обречены быть на положении эксплуатируемых. Морганисты высказывают сожаление, что их «наука» не была известна раньше, тогда можно было бы своевременно вывести породу людей, лишенных столь тягостных для эксплуататоров свойств, как стремление к свободе, человеческому существованию, социализму» (Член-корреспондент АМН СССР П.В. Макаров).
«Ты кто?». — «Я академик Вавилов». — «Говно ты, а не академик». Так начинались допросы академика Вавилова в кабинете следователя Хвата… В 1941-м Николаю Ивановичу было 54. Не очень молодой и не очень крепкий человек, навсегда подорвавший здоровье еще в экспедициях, где неоднократно чудом выживал после перенесенного тифа и малярии. 11 месяцев суда, зверских допросов, чудовищные условия тюремного содержания, отсутствие элементарной медицинской помощи, бесконечное моральное унижение. Его избивали, ему сутками не давали спать, он ничего не знал о судьбе своих близких, в том числе о сыновьях от первого и второго брака (старший впоследствии будет убит агентом НКВД, сымитировавшим несчастный случай во время экспедиции альпинистов). Привлеченный много позже к уголовной ответственности сотрудник НКВД Хват на суде признался, каким бесконечным конвейнерным допросам подвергался Н.И. Вавилов: «многочасовая стойка по четверо, пятеро суток, ноги распухали так, что приходилось разрезать штанины брюк». Согласно документам, было проведено более 230 допросов, которые продолжались примерно 900 часов.
В 1985 году в московском Политехническом музее состоялась премьера весьма смелого по тем временам документального фильма «Звезда Вавилова». На показе присутствовала научная общественность. После просмотра на сцене к микрофону стали подходить ученые, которые говорили о трагической судьбе академика. После всех на сцену внезапно поднялся советский генетик Владимир Эфроимсон, наряду со многими коллегами также репрессированный по делу Вавилова, но в отличие от них уцелевший. Он подбежал к микрофону и прокричал:
— Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас передо мной! Но этот фильм — неправда! Вернее, еще хуже! Это полуправда! В фильме не сказано самого главного! Не сказано, что Вавилов — не трагический случай в нашей истории! Вавилов — одна из многих десятков миллионов жертв самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы! Системы, которая уничтожила, по самым мягким подсчетам, 50, а скорее, 70 миллионов ни в чем не повинных людей! И система эта — сталинизм! Система эта — социализм! Социализм, который безраздельно властвовал в нашей стране и который по сей день не обвинен в своих преступлениях. Я не обвиняю авторов фильма в том, что они не смогли сказать правду о гибели Вавилова. Они скромно сказали — «погиб в Саратовской тюрьме»… Он не погиб — он сдох!!! Сдох, как собака! Сдох от пеллагры! Это такая болезнь, которая вызывается абсолютным, запредельным истощением. Именно от этой болезни издыхают бездомные собаки. Наверное, многие видели таких собак зимой на канализационных люках. Так вот: великий ученый, гений мирового ранга, гордость отечественной науки академик Николай Иванович Вавилов сдох, как собака, в Саратовской тюрьме! И надо, чтобы все, кто собрался здесь, знали и помнили это!
Следователь-садист Александр Григорьевич Хват в 1954 году вышел на пенсию в чине полковника госбезопасности. Скончался предположительно после 1990 года в Москве, где жил на Первой Тверской-Ямской в так называемом «доме НКВД».
Главный враг Вавилова Трофим Денисович Лысенко, разгромивший настоящую науку-генетику, возглавлял в течение многих лет Институт генетики, стал лауреатом трёх Сталинских премий. Ближайший его сотрудник Исай Израилевич Презент, юрист по образованию, стал доктором биологии.
После реабилитации Президиум Академии наук СССР восстановил Вавилова в списках академиков, но могилы его так и не нашли…
В 1930 году подверглись разгрому и были запрещены как «троцкистские» первые исследования в области теории информации. Руководство «Коммунистического института журналистики» (КИЖ), в которое входили учёные Михаил Гус и Александр Курс, было объявлено «импортёрами буржуазного газетоведения».
Многие годы продолжались в СССР гонения на кибернетику. Так, в «Философском словаре» 1954 года ей даются весьма нелестные, даже зловещие характеристики: «реакционная лженаука», «форма современного механицизма», «отрицает качественное своеобразие закономерностей различных форм существования и развития материи», «рассматривает психофизиологические и социальные явления по аналогии… с электронными машинами и приборами, отождествляя работу головного мозга с работой счётной машины, а общественную жизнь — с системой электро- и радиокоммуникаций», «по существу своему… направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И. П. Павловым», «ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения — его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны», «поджигатели новой мировой войны используют кибернетику в своих грязных практических делах», «под прикрытием пропаганды кибернетики в странах империализма происходит привлечение учёных… для разработки новых приёмов массового истребления людей — электронного, телемеханического, автоматического оружия», «является… идеологическим оружием империалистической реакции, … средством осуществления её агрессивных военных планов».
В 1951 году была начата кампания идеологического вмешательства в органическую химию. Она задумывалась как звено в цепи аналогичных пропагандистских мероприятий в других областях науки и была призвана очистить советскую науку от «буржуазных», «идеалистических» теорий и «рабского преклонения перед буржуазными научными авторитетами».
Объектом критики стала «теория резонанса» в органической химии. Она была разработана известным американским химиком Лайнусом Полингом как часть представлений о природе химической связи. Тремя годами позднее эта работа Полинга была удостоена Нобелевской премии в области химии.
В СССР теория резонанса была объявлена «идеалистической» — и поэтому неприемлемой.
В июне 1951 года прошла «Всесоюзная конференция по состоянию теории химического состава органической химии», на которой резонансная теория была объявлена буржуазной лженаукой.
Уже не раз помянутый нами «историк» М.Н. Покровский говорил: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца». Слова с делом у этого «просветителя» советского юношества не расходились. Он был инициатором чисток в академии наук и так называемого «Академического дела».
Формирование дела проходило в два этапа. Первый был связан с провалом на выборах в члены Академии в январе 1929 года трёх кандидатов-коммунистов, избиравшихся в числе 42 новых академиков. В газетах появились требования реорганизовать Академию наук и политические характеристики академиков, указывавшие на их якобы «контрреволюционное» прошлое. Однако после избрания коммунистов А.М. Деборина, Н.М. Лукина и В.М. Фриче эта кампания прекратилась.
Следующий штурм Академии наук начался в августе 1929 года — для «чистки» Академии наук в Ленинград была направлена правительственная комиссия во главе с Ю.П. Фигатнером. В июне — декабре 1929 по решению этой комиссии были уволены 128 штатных сотрудников (из 960) и 520 сверхштатных (из 830). Основной удар был направлен на учреждения, возглавлявшиеся историком С.Ф. Платоновым: Библиотеку Академии наук и Пушкинский дом.
В конце 1929 года начались аресты сотрудников Академии наук, в основном историков-архивистов. ЛенОГПУ начало создавать из арестованных учёных «монархическую контрреволюционную организацию». В январе 1930 года в Ленинграде были арестованы С.Ф. Платонов и все его ближайшие сотрудники, а также Е.В. Тарле, которого следствие прочило в министры иностранных дел сначала «Промпартии», затем «Трудовой крестьянской партии», затем — «Правительства Платонова».
Всего в декабре 1929 — декабре 1930 годов по «Академическому делу» были арестованы свыше 100 человек (главным образом специалисты в области гуманитарных наук). К «делу» были привлечены также уже находившиеся в ссылке или в заключении бывшие сотрудники АН (Г.С. Габаев, А.А. Арнольди, Н.П. Анциферов и др.).
Для придания большего веса организации в неё включили в качестве филиалов провинциальные отделения Центрального бюро краеведения — в феврале — марте 1930 года были произведены дополнительные аресты краеведов по всей стране, в Ленинградский ДПЗ привезли из ссылок и лагерей осуждённых ранее гуманитариев. Общее число привлечённых по делу составило 115 человек.
К различным срокам заключения и ссылки были приговорены 29 человек, в том числе С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачёв, М.К. Любавский (умер в ссылке в 1936 г.), старший учёный хранитель Пушкинского дома Н.В. Измайлов, востоковед А.М. Мерварт, С.В. Рождественский (умер в ссылке в 1934 г.), филолог А.А. Петров (расстрелян в 1938 г.), Ю.В. Готье, С.В. Бахрушин, Д.Н. Егоров (умер в ссылке в 1931 г.), В.Н. Бенешевич (расстрелян в 1938 г.) и др.
В феврале — августе 1931 года постановлениями ОГПУ группа бывших офицеров гвардии, работавших в различных учреждениях АН (А.А. Кованько, Ю.А. Вержбицкий и др.), была приговорена к расстрелу; к заключению и ссылке были приговорены группа научных сотрудников учреждений АН, Русского музея, Центрархива и др. (в их числе А.С. Путилов, С.В. Сигрист, Н.С. Платонова, Ф.Ф. Скрибанович, Б.М. Энгельгардт, А.А. Достоевский, А.А. Бялыницкий-Бируля, М.Д. Присёлков, С.И. Тхоржевский, А.И. Заозерский и др.), группа сотрудников АН, связанных с экспедиционной работой (Н.В. Раевский, П.В. Виттенбург, Д.Н. Халтурин и др.), так называемая «церковная группа» (священники А.В. Митроцкий, М.В. Митроцкий, бывший профессор Петроградской духовной академии А.И. Бриллиантов, учёный хранитель Азиатского музея М.М. Гирс и др.), так называемая «немецкая группа» (профессор Э.Б. Фурман, пастор А.Ф. Фришфельд и др.), группа издательских работников (Ф.И. Витязев-Седенко, С.С. и Е.Г. Барановы-Гальперсон).
В первой половине 1930-х и в конце 1940-х годов в ходе проработочных кампаний преследовалось как «расистское» сравнительно-историческое языкознание. Доминирующей фигурой в советском языкознании в 20-е гг. и в начале 30-х гг. был Николай Яковлевич Марр. Он утверждал, что язык является инструментом классового господства и что структура языка определяется экономической структурой общества. Теория Марра носила псевдонаучный характер и содержала ряд недоказуемых утверждений (например, сведение всех слов всех языков к «четырём элементам»). Внедрение этой теории в начале 1930-х годов происходило при прямом участии партийного руководства и Сталина лично, а ряд критиков Марра, развивавших научное языкознание, были репрессированы. Тогда же репрессиям подверглась славистика.
«Дело славистов» (Дело «Российской национальной партии») — уголовное дело по обвинению в контрреволюционной деятельности против большого числа представителей интеллигенции было сфабриковано в 1933-1934 годах. Как и в Академическом деле, целью ставилась централизация науки, борьба с научными обществами и пресечение старой академической традиции. Под следствием находились в основном филологи и искусствоведы из Института славяноведения, Русского музея и Эрмитажа и учёные-естественники. Остальные фигуранты дела, по мнению историков, были привлечены «для массовости». Среди арестованных были члены-корреспонденты АН СССР Н.Н. Дурново (к тому времени исключённый из Белорусской АН), Г.А. Ильинский, А.М. Селищев, другие видные учёные (В.В. Виноградов, Г.А. Разуваев, Г.А. Бонч-Осмоловский), писатель В.С. Трубецкой, секретарь Института славяноведения В.Н. Кораблёв. Кроме того, собирались доносы на В.И. Вернадского, М.С. Грушевского, Н.Д. Зелинского, Н.С. Курнакова, Д.Н. Ушакова, Д.П. Святополк-Мирского, Н.К. Гудзия, М.В. Щепкину, эмигранта В.Н. Ипатьева.
По версии следствия, учёные принадлежали к фашистской партии, действия которой координировались из-за границы. Зарубежными вдохновителями назывались Н.С. Трубецкой, Р.О. Якобсон, П.Г. Богатырёв и М. Фасмер. Партия якобы организовывала повстанческие ячейки, устроила диверсию на опытной станции и готовила убийство Молотова. «Доказательств» было множество — Дурново общался с членами пражского кружка и готовился стать сватом брату Н. Трубецкого, брат Фасмера работал в Эрмитаже и т.д. Некоторые из арестованных (в том числе Кораблёв, Дурново и Р. Фасмер) дали признательные показания, другие (например, Селищев) отказались. Геолог Личков, друг Вернадского, под давлением сообщил о связи академика с партией, но затем пытался предупредить его о возможном аресте.
Слушание дела состоялось весной 1934, всего было осуждено более семидесяти человек. В частности, Личков, Разуваев, Р. Фасмер получили по десять лет лагерей, Кораблёв — десять лет ссылки, Дурново и Ильинский — девять лет лагерей, Селищев и В. Трубецкой — пять, Бонч-Осмоловский — три.
Судьбы участников дела сложились по-разному. Личков после многочисленных ходатайств Вернадского был освобождён досрочно. Дурново (а также обоих его сыновей), В. Трубецкого и Ильинского расстреляли на очередном витке репрессий. Виноградов, в 1941-1943 годах повторно сосланный, после войны был избран академиком и получил Сталинскую премию, а после «дискуссии о языкознании» в 1950 г. стал фактически во главе советской лингвистики. Ведший дело Генрих Люшков бежал в Японию, где был убит новым начальством. Институт славяноведения вновь открылся уже после войны.
Тем не менее, славистика в России не была уничтожена. В конце 1930-х годов произошёл её новый подъём в Москве и Ленинграде, а особенную поддержку она получила во время Великой Отечественной войны в связи с панславистскими планами Сталина.
Менее повезло такой научной отрасли, как востоковедение. До 1925 года в Ленинграде на улице Блохина располагался Ленинградский восточный институт, при котором селились востоковеды. Потом институт переехал, а ученые остались. В конце 30-х многие квартиры потеряли своих жильцов, а Россия — целую науку.
В 1937 году один за другим были арестованы специалист по Японии, Николай Александрович Невский, тюрколог Николай Георгиевич Таланов, японовед и китаевед академик Николай Иосифович Конрад, китаист и монголовед Павел Иванович Воробьев, ректор Центрального института живых восточных языков, профессор ЛГУ, выдающийся тюрколог академик Александр Николаевич Самойлович. Расстрельный список на 163 человека, в том числе и Самойловича, был подписан Ждановым, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым. Всего за два года (37-38-й) были арестованы 17 жителей указанного дома, в том числе: библиотекарь Алиханян А.А., закройщик Бушенков И.К., прессовщик Бетин К.У., слесарь Белов Н.А., зав. отделом райпо Жильцов А.А., печатник Захаров В.П., монтер Кузьмин Б.М., домработница Карялайнен М.Д., пенсионер Прутковский В.А., домохозяйка Прутковская Я.К. и директор ресторана и кафе Стогов М.Я.
В тот же день, 24 ноября 1937 года, когда расстреляли Н.А. Невского, тем же старшим лейтенантом Поликарповым были расстреляны еще пятеро ленинградских востоковедов: Борис Александрович Васильев, выдающийся китаевед-филолог, ученик академика Алексеева, профессор ЛГУ, друг Невского; Дмитрий Петрович Жуков, японовед-историк и лингвист, научный сотрудник Эрмитажа; Василий Ефимович Чикирисов, китаевед, японовед; Миноро Мори, японовед, друг семьи Невского; Павел Иванович Воробьев, ректор ЦИЖВЯ. В этот же день был убит без суда и следствия причастный к «делу Невского» Иван Хван, японовед, друг семьи Невского.
В 2001 году из Окинавы в Петербург приезжала большая японская делегация во главе с мэром города Хирара — чтобы посетить места, связанные с Невским. Они побывали в Университете, в Институте востоковедения, заказали панихиду во Владимирском соборе на Петроградской стороне — недалеко от дома на Блохина, а после подъехали к самому дому. Потом японцы захотели поехать на кладбище, где похоронен Невский, чтобы возложить цветы. Их привезли на Левашовскую пустошь, где в братских могилах лежат все расстрелянные в советское время. Приехали, огляделись: памятника-то нет. Положили цветы у общего православного креста. Мэр Хирара сказал: если здесь, в Петербурге, памятника нет, значит, мы должны поставить его у себя. Через год дочь Невского, Елену Николаевну, пригласили в Японию на открытие памятника ее отцу и улицы его имени — зеленой, уютной, в центре города Хирара, столицы острова Мияко. На памятнике выбит профиль русского ученого и крупные иероглифы — «Пионеру исследования Мияко Николаю Невскому», а внизу, мелким шрифтом, — его биография…
С 1930-[х] по 1950-е годы фактически прекратила своё существование в Советском Союзе социология. Даже в период, когда была разрешена практика, и она не замещалась марксистской философией, то всё равно сохранялось доминирование марксистской мысли, таким образом, социология в СССР и во всём восточном блоке была представлена в значительной степени лишь одним направлением: марксистской социологией.
Та же участь постигла и демографию. До Второй мировой войны в СССР существовало 2 института демографии — в Киеве (создан в 1918 ещё при УНР) и в Ленинграде (создан в 1930 г.). Ленинградский институт был закрыт в 1934 году, поскольку демографические исследования могли показать потери от массового голода 1933 года. Киевский институт был закрыт в 1938, а руководство было арестовано. Согласно широко распространённой в современной профессиональной демографической среде точке зрения это было сделано руководством страны во главе с И.В. Сталиным, потому что его не устроил результат переписи, показавший крупные потери населения по сравнению с предполагаемой численностью. Одновременно официально были признанными «дефектными» и «ошибочными» данные всеобщей переписи населения СССР 1937 года, а ведущие специалисты ЦУНХУ, руководившие переписью, были расстреляны.
Само собой, не могла в таких условиях уцелеть и статистика. Марксистские партийные теоретики рассматривали статистику как общественную науку, поэтому многие из статистических приложений математики были ограничены. В рамках централизованного планирования, ничто не могло произойти случайно. Закон больших чисел или идея среднеквадратического отклонения были запрещены, как «ложные теории». Статистические издания и факультеты были закрыты, а всемирно известные статистики, как Андрей Колмогоров и Евгений Слуцкий были вынуждены забросить статистические исследования.
Согласно открытым сегодня данным, в СССР было репрессировано 212 действительных членов, почетных членов и членов-корреспондентов Академии Наук. Одних только геологов были репрессировано 968 человек. 574 учёных были расстреляны в одной только Москве. Среди них: 71 директоров, заместителей директоров и ученых секретарей институтов, 140 профессоров и докторов наук, сотрудники научных институтов, руководящий и обслуживающий состав институтов, преподаватели учебных институтов, аспиранты…
О том, что ждало учёного в недрах ГУЛАГа, мы уже могли узнать на примере академика Вавилова. Однако, добавим к этому ещё две зарисовки о тех, чьи имена канули в забвенье. О них со страниц своих мемуаров напоминает нам Е.А. Керсновская:
«В рабочее время к нам в выжигалку редко кто-либо, кроме тюремных надзирателей, то бишь «воспитателей», заходил. Все, кто еще мог работать, работал, чтобы сохранить право на пайку и, следовательно, на жизнь, а те, кто по болезни освобожден… ну, тем было не до того! И все же к нам заглядывал довольно часто один очень любопытный посетитель. Признаться, я его ждала с нетерпением. Был это Николай Николаевич Колчанов, профессор Томского университета, сибиревед. Что это за наука? История? География? Этнография? Геология, ботаника или зоология? Должно быть, все это вместе взятое. Ох, и умел же он свой товар — Сибирь — лицом показать!
Плел он корзины из лозы. Придет, бывало, старичок, расположится со своим «рукомеслом» на пороге выжигалки и начинает плести. Затем мало-помалу заводит беседу, и не видишь уже сломленного неволей и голодом старика, плетущего какую-то паршивую корзину, а плетет он дивное кружево ярких образов, событий, да так красиво умеет все это преподнести! Начинаешь верить даже, что сибирский распроклятый гнус ничем не хуже райских птичек! Если музыка Орфея могла покорять даже зверей, то можно было только удивляться, как его ораторское искусство не нашло пути к сердцу тех зверей, что в 1937 году обрекли его на медленную смерть.
Однажды я увидела то, чего никогда не забуду. Два кухунных мужика, расконвоированные бытовики, снабжавшие кухню дровами, вынесли большой бачок с отходами больничной кухни.
За ними трусцой семенила группа десятка в полтора теней, бывших когда-то людьми. Мужики опрокинули в отлив бачок, и один из них погрозил кулаком группе доходяг, застывших в положении «стойки». Так делает стойку охотничья собака: она будто замерла, и только приподнятая лапа и вздрагивающий кончик хвоста говорят о том, что в следующий момент по команде «пиль» она сделает рывок в сторону дичи. В числе первых делал стойку профессор Николай Николаевич Колчанов — оратор, способный очаровать и увлечь любую аудиторию своим вдохновением. Команды «пиль» не последовало, но стоило лишь «кухонным мужикам» удалиться, как все эти голодные обезумевшие люди ринулись к отливу и, отталкивая друг друга, стали выгребать руками рыбную чешую, пузыри и рыбьи кишки, заталкивая все это поспешно в рот.
Перед глазами у меня финал этого зрелища: на скудной вытоптанной траве стоит на четвереньках профессор Колчанов; все тело его сотрясается — его рвет… Когда рвотные спазмы прекращаются, он сгребает с земли то, чем его вырвало, и вновь отправляет все это в рот…
— Ага! Судя по ошалелому выражению вашего лица, вы, очевидно, наблюдали «цвет нашей интеллигенции», которой до 1937 года страна могла по праву гордиться, — саркастически улыбнулся Прошин, когда я вернулась на работу в выжигалку.
Все реже заходил он к нам со своей недоплетенной корзиной, все короче становились его лекции, а вскоре совсем прекратились. В середине лета профессор Колчанов умер. А где-то еще ждала его семья и жена считала, сколько остается до встречи…»;
«Знаю, что никто меня не звал на помощь, но я просто почувствовала, что кому-то моя помощь нужна, и ринулась в глубь каюты, где происходила какая-то возня: не то потасовка, не то игра.
И, Боже мой, что я увидала!
Вся свора бандитов развлекалась. Предмет этого развлечения — пожилой, интеллигентного вида мужчина с бородкой — профессор Федоровский. Сидящие на верхнем ярусе держали его за ноги и раскачивали в проходе между рядами вагонок. Он летал по воздуху, как волейбольный мяч, а окружавшая его свора, мужчины и женщины, гогоча от восторга, время от времени ударом подбрасывали его повыше. Старик не кричал. Может, просто задохнулся, повиснув вниз головой, а может, понимал, что это бесполезно.
Наверное, я тоже понимала, что мое вмешательство будет иметь для меня самые плачевные последствия, но я не могла бы и животное, которое мучают, предоставить его печальной судьбе, а тут передо мною был человек.
— Трусы! Как вам не стыдно?! — с негодующим криком бросилась я на выручку старику.
Только чудо (и отчасти мое вмешательство) помогло ему доехать до Дудинки, а не продолжать путешествие по другой реке — Стиксу…
Меня здорово поколотили. Подробностей не помню. Запомнилось почему-то, что били по голове ведром и ведро погнулось. Еще помню, что мой башмак выбросили через иллюминатор. Хотели и меня отправить туда же, но иллюминаторы оказались тесны.
(…)
Профессора Федоровского я потеряла из виду. Лишь года через два-три, узнав, где я нахожусь, он передал мне на шахту через чертежницу проектной конторы Ольгу Колотову очень трогательное, исполненное благодарности письмо. Все эти годы совесть его мучила, оттого что он не мог меня поблагодарить… А за что, собственно говоря? За то, что меня поколотили? Хотя, занявшись мной, они его бросили.
Профессора Федоровского посадили в 1937 году, но дали ему возможность завершить свою научную работу, имевшую оборонное значение. Где-то под Москвой в его распоряжении находились лаборатории и даже целый научный городок. Там у него был свой коттедж, в котором с ним жила жена. Он рассчитывал, и ему это обещали, что по завершении работы его выпустят на свободу. Когда же работа была окончена, его этапом отправили в Красноярск, где он в Злобине занимался погрузкой барж. Это был ученый — человек не от мира сего, и на погрузке толку от него было мало. Поэтому, когда он попросился в Норильск, где в образованных людях очень нуждались, эту просьбу удовлетворили. Преподавал он в горно-металлургическом техникуме, а жил не то во втором, не то в девятом лаготделении.
Бедняга… Не судьба была ему выйти на волю! Он даже не знал, какой у него срок, думал — десять лет. Но, когда этот срок истек, ему сказали, что пятнадцать. Он скончался от инфаркта. Человек, живший только наукой и для науки, умер в неволе, так и не поняв, за что его осудили…».
Конечно, многие учёные, прежде всего, технического профиля, попадали в «высший круг ада» — в шарашки, где под страхом отправки в круги нижние и смерти, создавали то, что сделалось в итоге научными прорывами и выдающимися техническими достижениями Советского Союза, заслуга коих приписывалась, разумеется, исключительно марксизму, партии и «мудрому руководству»…
В ходе проводимой селекции коммунистическая система вырабатывала, как мы писали в начале этой части, нового человека. Суть этого процесса пророчески предвидел Достоевский в системе беса Шигалёва: «У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина! (…) Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» — вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина. Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще небывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина!».
«Шигалёвщина» есть, по существу, истинная идеология большевизма. Уровень образования, прежде всего гуманитарного, призванного воспитывать душу и обогащать творческую, свободную мысль, был понижен до той безопасной планки, когда вместо подлинных знаний обучаемый получает их суррогат – идеологическую жвачку с инсенциями собственно гуманитарных предметов в ограниченной дозировке.
С точными науками дело обстояло иначе. Они были нужны грезящей о мировой революции власти для развития индустрии и, самое главное, военной промышленности. Поэтому перед «селекционерами» стояла задача выработать соответствующий тип учёного: наделённого максимальными знаниями в нужных государству областях, талантливого в своём деле, но при этом совершенно покорного и готового исполнять любой заказ власти, будь таковой даже преступен. Два фактора обеспечивали это. С одной стороны, духовная выхолощенность, отсутствие той самой гуманитарной базы, зауженность кругозора на своём предмете и годами воспитываемая идеологизированность сами по себе рождали тип учёного-робота, утратившего моральные ориентиры и готового на всё. Однако, такой материал лишь ковался, лишь возрастал на смену старшему поколению, а то ещё обладало иной закваской. Поэтому к ним применяли второе, более простое и эффективное средство – страх, заставляющий отступать от принципов, от требований совести, от всего того, чем некогда жила душа. Учёные рабы создавали сверхмощное оружие и иные изобретения, не ведая или гоня от себя мысль о том, какие последствия будут иметь их достижения. И очень редкие отчаянные смели уподобиться профессору из сказки Шварца, в запоздалом ужасе от своего изобретения отправившемуся в заключение, но не пожелавшего производить для короля Каина ХVIII комаров, взрывающихся с силой атомной бомбы.
Страшна наука, лишённая духовной основы, наука, лишённая морали и нравственности, лишённая ответственности перед человеком и природой. Именно этим фактором обусловлено то варварское истребление природы и людей, о защите которых нисколько не заботились, ставя смертоносные опыты, которые наблюдали мы в ХХ веке и наблюдаем поныне, но уже в иных исторических реалиях.
Глава из сборника
«Без Христа или порабощение разума»
https://www.chitalnya.ru/work/2809608/