Чтобы понять, почему интеллигенция — европейский «подкидыш» — так хорошо прижилась в России, надо определить, отчего он не выжил в родных пенатах. Давайте посмотрим, как это происходило в разных странах. Посмотрим, разумеется бегло. Но внимательно.
Континент и остров
Как уже говорилось выше, «протоинтеллигенция» впервые появилась в Европе в эпоху Реформации. И особенно заметной она стала в Англии, где реформационный процесс был особенно специфичным.
На континенте в течение XVI века в основном определилось разделение сфер влияния. Северная Европа стала протестантской, Южная — католической. Германию, разделенную на многочисленные княжества, поделили по принципу «чья страна, того и вера» (то есть, вероисповедание правителя определяет вероисповедание территории).
Дольше всего делили Францию, но там религиозная борьба приобрела характер традиционной феодальной междоусобицы, поскольку во главе католической и гугенотской (протестантской) партий встали лидеры аристократических группировок. Понятно, что тут никакой интеллигенции объявиться не могло.
А вот в Англии Реформация шла в несколько волн. Первый шаг сделал король Генрих VIII Тюдор, который вовсе не был приверженцем протестантских доктрин. Более того, до разрыва с Римом он успел написать памфлет против Лютера. Однако в начале 30-х годов у Генриха с папским престолом возникли личные противоречия, связанные с его желанием развестись с королевой Екатериной Арагонской и жениться на англичанке Анне Болейн.
Дело было, конечно, не только в том, что королю приспичило развестись и жениться. В конце концов, он мог решить этот вопрос в традиционном для деспотических монархов ключе — убить или сдать в монастырь опостылевшую супругу. Но Генриха, который пытался максимально укрепить королевскую власть, в принципе не устраивала ситуация, когда в его стране была самостоятельная сила, ему не подконтрольная.
И Генрих Тюдор просто «переподчинил» английскую церковь себе, практически ничего не меняя ни в доктрине, ни в обрядности. Потом, уже при королеве Елизавете, различия были сформулированы — но слишком существенными их назвать трудно. Однако ящик Пандроры уже был открыт.
Пуританская интеллигенция
На Британские острова и до тюдоровского «Акта о супрематии» (главенстве короны над церковью) проникали радикальные реформаторские идеи, но их носителям приходилось нелегко. Когда же король пошел на конфронтацию с Римом, его отношение к радикальным протестантам, приверженным идеям Жана Кальвина (их в Англии стали называть пуританами), по необходимости смягчилось.
До определенной степени, конечно, смягчилось. При Генрихе отношение власти к пуританам было немногим лучше, чем к католикам. Разница была лишь в том, что католики были первыми и более опасными врагами. И потому пуританам карательная машина уделяла меньше внимания.
Когда же престол заняла Мария Тюдор — старшая дочь Генриха VIII от расторгнутого брака с Екатериной Арагонской и, само собой, католичка — пуритане заняли первую строчку в шорт-листе врагов. Усердие, с которым Мария пыталась восстановить католичество в Англии, обеспечило ей прозвище «Кровавой Мэри», но успехом не увенчалось. Мария умерла, процарствовав всего пять лет и не оставив наследников.
А вот Елизавета, младшая дочь Генриха (от той самой Анны Болейн, ради которой король пошел на разрыв с Римом) с пуританами поладила. Опять же — до известной степени. Государственной церковью осталась англиканская, а пуритане и прочие нонконформисты (за кальвинистами в Англии стали появляться и другие протестантские секты) всего лишь получили возможность легального существования. Которого, к слову, были лишены католики.
Королеве Елизавете не были близки пуританские идеи — хотя бы потому, что сильно отдавали республиканизмом. Но в ее борьбе с Римом нужны были союзники, а примириться с папским престолом она не могла, так как в глазах католической церкви была незаконнорожденной, не имевшей прав на корону. И такими союзниками были шотландские пресвитериане, голландские гезы, французские гугеноты — т.е. кальвинисты. Потому королева-девственница не слишком притесняла своих кальвинистов — пуритан.
Примерно ту же линию продолжал и наследовавший Елизавете ее двоюродный внучатый племянник Яков Стюарт, объединивший личной унией Англию и Шотландию. Хотя сам он к кальвинизму относился без восторга, но привык с ними считаться с отрочества: именно кальвинисты-пресвитериане возвели Якова на престол, свергнув его мать — королеву-католичку Марию Стюарт.
Таким образом, прошло почти сто лет до воцарения Карла Стюарта, взявшегося за искоренение пуританства. За это время сформировалась влиятельная прослойка образованной элиты, отделенная от основной части вероисповеданием — и вполне отщепенская по духу. К 1625 году действовало уже четвертое поколение пуритан, и социальная роль их была вполне значимой. Это была именно та роль, которую призвана играть интеллигенция: оппонирование власти, формирование и развитие отщепенской идеологии, мобилизация сил протеста.
Остров отщепенцев
Карл Стюарт взялся за приведение страны к общеевропейскому «знаменателю» — т.е. за выстраивание нормальной абсолютной монархии, чем в XVII веке занимались практически все европейские монархи. А пуритане стали его главным противником. Причин тому две. Первая — пуританская непримиримость. Вторая — больше некому было.
Главными противниками сильной королевской власти в средние века были аристократия и церковь. Английская аристократия была сильно обескровлена междоусобицами XV века. Война Роз 1455-1485 годов выкосила почти все древние семейства. Тюдоры взамен выбитым формировали новое дворянское сословие, но оно было преимущественно служилым, не слишком расположенным спорить с монархами.
С церковью Тюдоры разобрались сами. Они сделали ее частью своей государственной машины, подчинив короне. И тем самым лишили социальной самостоятельности. Поэтому, когда король Карл занялся укрощением парламента и пуритан, англиканская церковь была для него не помехой, а инструментом. Кентерберийский архиепископ Лод в этом деле усердствовал не меньше, чем королевский министр граф Страффорд.
Помимо традиционных сословий — аристократии и церкви — в XVII веке в Англии уже была довольно сильная буржуазия. В эпоху Тюдоров она пользовалась значительным содействием короны, использовавшей энергию и предприимчивость торговцев для обогащения страны и роста ее могущества. Это приучило английских буржуа не только к лояльности, но и к сознанию собственной значимости.
Карл же Стюарт попытался сделать буржуазию не просто лояльной, но и во всем послушной. Чем оттолкнул ее от себя — и способствовал союзу буржуазии с пуританами. Тем более что в основном пуританские лидеры рекрутировались именно из буржуазной среды.
Разрастающийся конфликт вылился в гражданскую войну и революцию, во время которой пуританская интеллигенция оказалась самой энергичной и целеустремленной группой. Роялисты проиграли именно пуританам. Но победа пуритан практически сразу обернулась их поражением.
Давно умершие
Во-первых, они еще до победы начали дробиться на секты и фракции. Война едва закончилась, а борьба между двумя главными пуританскими группировками — индепендентами и пресвитерианами — стала важнее, чем противодействие роялистам. Внутренние раздоры, без которых никакая интеллигенция не может обойтись, привели к тому, что вождь победителей Оливер Кромвель стал искать другую институциональную опору, предпочтя пасторам солдат. Победителями в революции оказались не пуритане, а военная бюрократия.
Во-вторых, пуританский фанатизм и бескомпромиссность утомили буржуазию. К началу 50-х она убедилась, что союз с пуританами не освободил ее от деспотизма, а заменил одну его разновидность на другую, более суровую. И потому буржуазия отшатнулась от пуритан.
Реставрация 1660 года поставила точку в истории пуританской интеллигенции. Да и вообще пуританство стало отодвигаться на периферию социально-политических процессов. В Реставрации, в Славной революции 1688 года, в становлении парламентской монархии решающую роль играли уже другие социальные силы.
После революции религиозные вопросы постепенно были отодвинуты на задний план. Английское общество получило сильную прививку против религиозного фанатизма, а потому, после нескольких коротких рецидивов, религиозная составляющая из политики была устранена. Во всяком случае, значение ее резко снизилось. Соответственно, церковные организации заняли более скромное место, чем ранее. Но они сохранились — и даже приобрели некоторую самостоятельность: прямое государственное участие в церковных делах тоже стало значительно скромнее.
Революция парадоксальным образом привела к возрождению аристократии. Падение и восстановление монархии, а затем ее радикальное реформирование на рубеже XVII-XVIII веков превратило служилое дворянство тюдоровской эпохи в самостоятельное сословие, не зависящее от королевской власти.
В XVIII веке в Англии (теперь уже Великобритании) установилась социально-политическая система, основанная на балансе сил аристократии и буржуазии. Аристократы закрепили за собой сельское хозяйство; буржуа — торговлю и промышленность. В политике аристократия поначалу, безусловно доминировала, но постепенно роль буржуазии росла (а сама аристократия становилась все буржуазнее). Двухпартийная система канализировала политическую конкуренцию в легальное русло.
Что же касается культуры, ею занялись образованные представители обеих элитных групп (даже трех — церковь тоже не осталась в стороне). И практически все они были защитниками сложившегося в Георгианскую эпоху баланса сил. В просветительском «братстве философов» английские мыслители — от Гоббса и Локка до Берка и Смита — были наособицу. Они никоим образом не были отщепенцами в своем обществе.
Таким образом, история пуританской интеллигенции завершилась. Нонконформистские общины в Англии сохранились, но приобрели совершенно маргинальный характер. Не зря сэр Вальтер Скотт назвал свой знаменитый роман о пуританах «Давно умершие».
Правда, английские пуритане, потерпев поражение на родине, попытались взять реванш за океаном, в Америке. Но из этого тоже не получилось интеллигенции — сейчас увидим, почему.
Чистота по-американски
Пуританская колонизация Северной Америки, начавшаяся в 1620 году экспедицией «Мэйфлауэра» не была самой массовой из всех иммиграционных волн, создавших Соединенные Штаты. Но она была основополагающей. «Отцы-пилигримы» заложили все краеугольные камни, на которых США были построены.
Для этого им первым делом пришлось изменить собственную социальную природу. Во главе групп колонистов, отправлявшихся из английских портов в Новый Свет, стояли настоящие интеллигенты: образованные отщепенцы. Но на земле Новой Англии они превращались в государственных людей или переставали быть лидерами.
«Государственных» не в смысле службы государству, прах которого пилигримы отрясли со своих ног во имя «Нового Ханаана». Общины переселенцев становились сами себе государствами. Формально земли Новой Англии были колониями английской короны. Фактически же это была конфедерация самостоятельных теократий.
Выбор у колонистов был простой: или организоваться и выжить во враждебной среде, или погибнуть. Гибнуть упрямые пилигримы не хотели. И они стали организовываться. То есть, вчерашние отщепенцы превратились в правящую элиту, причем клерикального характера.
Постепенно теократический характер управления колониями смягчался. По вполне объективным причинам: жизнь выводила на первые роли тех, от кого в наибольшей степени зависело выживание и процветание колоний. Моряков, торговцев, ремесленников, фермеров. По мере расширения европейского присутствия и усложнения общественной организации — юристов и администраторов.
Пасторы и пресвитеры, впрочем, тоже сохраняли важные позиции — их постепенно отодвинули от административно-хозяйственных функций, но за ними оставалось образование, воспитание, в значительной мере суд. То есть, вместо единой церкви в Америке сложился конгломерат религиозных организаций, эффективно выполнявший функцию поддержания общественной морали.
Вот только для интеллигенции места в новом обществе не оказалось. Чтобы строить социальную систему с нуля в суровых условиях, она была не нужна. А необходимости в каком-либо оппонировании власти на первых порах не было: формальная власть была далеко за океаном, до нее никому не было дела; а внутри нужна была не столько конкуренция, сколько солидарность.
Когда же американское общество оперилось и обособилось от метрополии — примерно к середине XVIII века — оказалось, что в нем сформировалась не только буржуазия, которая изначально была несущей конструкцией формирующейся системы, но и аристократия.
О родовитости речь, конечно, не шла, но южные джентльмены-плантаторы и новоанглийские патриции играли роль, ничем не отличавшуюся от той, какую исполняли в своих странах английские лорды, испанские гранды или польские магнаты. Они были самостоятельной силой, не зависящей от государственных институтов — и регулярно указывающей государству на границы его полномочий.
Просвещение в Новом свете
В таком состоянии Америка встретила век Просвещения. И тут выяснились три обстоятельства, обусловленные вышеназванными особенностями.
Во-первых, в североамериканских колониях сложился специфический тип образованности. Длительная борьба за существование с природой, аборигенами и метрополией приучила американцев к весьма практическому складу мышления. Поэтому просветительское философствование их мало занимало.
Американцы были в основном не производителями, а реципиентами идей. Притом, из европейского интеллектуального импорта даже самые продвинутые представители американской элиты воспринимали только то, что могло найти практическое применение. Достижения естественных наук или политико-правовые идеи — да. А вот мировоззренческие рассуждения — нет.
Тем более что религиозные принципы, лежавшие в основе американской культурной традиции, никакому сомнению не подвергались. Поэтому просветительский скептицизм, местами доходящий до атеизма, серьезного спроса в Америке не нашел.
Во-вторых, сама американская образованная элита сильно отличалась от европейской тем, что не выделяла себя из социальной среды. Американские просветители (точнее, «переносчики» просветительских идей), в отличие от европейских коллег, не выделяли себя в особое «сословие философов». Сэмюэл Адамс считал себя бостонским адвокатом, Томас Джефферсон — вирджинским плантатором, а Бенджамен Франклин (самый «европейский» из американских мыслителей) — пенсильванским предпринимателем.
Сохранение таких связей определялось невиданной доселе степенью социальной солидарности — и это третье обстоятельство. Дистанция между «верхами» и «низами» (исключая, разумеется, черных рабов, которых людьми в те времена не считали) была крайне мала. Особенно, повторяю, по европейским меркам, где титулованный дворянин и простой крестьянин были существами почти разных биологических видов.
Солидарности способствовало и то, что у всего американского общества был общий антагонист — метрополия. Антигосударственнические идеи и течения, возникавшие среди колонистов, имели своим врагом не местную бюрократию (которой просто не было — бюрократический аппарат был «привозным»), а заморскую. Поэтому протестные настроения, без которых не обходится никакой процесс общественного развития, не были направлены на собственный социум и его структуры.
Таким образом, никакой обособленной отщепенской группы в американской образованной элите в колониальную эпоху возникнуть не могло. Когда же колонии добились независимости, то шансы на формирование такой группы — т.е. интеллигенции — свелись к нулю.
Тут надо уточнить, что обозначение войны за независимость США как революции допустимо только в метафорическом смысле. В ходе войны за независимость было устранено внешнее управление колониями, место которого заняли местные учреждения. Но ни отношения собственности, ни правовая система, ни устройство местной жизни, ни социальная структура не изменились по сравнению с тем состоянием, в котором они находились к 1774 году.
Когда же освободившиеся от британской короны колонисты придумали свое государственное устройство, оно оказалось совершенно не похожим на европейские аналоги. Это была система, основанная на сложном балансе институтов и социальных сил, сочетавшая консенсус и конкуренцию. «Первая новая нация», как назвал Соединенные Штаты Америки современный социолог Сеймур Липсет.
Понятно, что новая система заработала не вдруг, что понадобились годы и десятилетия, чтобы придуманные «отцами-основателями» механизмы были отлажены. Были тяжелые политические кризисы, были острые конфликты, была даже кровопролитная гражданская война. Но система работала — и не нуждалась в образованных отщепенцах.
Потому что, во-первых, не очень нуждалась в образованных. Оригинальные мыслители в Америке со временем появились, но серьезным влиянием не пользовались. Инженеров, конечно, ценили. Но они не были самостоятельной социально активной группой.
А во-вторых, в Америке изначально было настолько сильно конкурентное начало, что усилия образованных людей в социально-политической сфере скорее требовались для поддержания национальной солидарности и производства общенациональной мифологии, питающей эту самую солидарность. В этом они преуспели.
Это не значит, что интеллигентов в Америке так и не появилось. Каждая волна иммиграции забрасывала в Новый свет значительные группы образованных отщепенцев из Старого света (в том числе русских). Но их отношение к США было, как правило, идеализированным, апологетическим. Они видели в Америке противоположность тем деспотическим режимам, от которых бежали.
Хотя природа интеллигента такова, что он становится в оппозицию к любой реальности, в которой находится. Поэтому интеллигенты-иммигранты в Америке зачастую становились критиками теперь уже американской действительности и начинали активную оппозиционную работу. Вот только интерес к их идеям был крайне ограниченным.
Многочисленные радикальные и социалистические организации, у истоков которых стояли европейские интеллигенты, так и остались на обочине американской политики. Лишь во времена тяжелых кризисов им удавалось как-то проявляться. Если бы не советские американисты, мы бы про них и не знали ничего… Сами-то американцы уже давно забыли, что у них водились такие чудеса.
Французская болезнь
«Экспортировав» самых ярых пуритан в Новый Свет, Европа на время избавилась от интеллигенции в ее первой итерации. Но процесс, как уже было сказано в предыдущем тексте, не остановился. За Реформацией началось Просвещение, эпицентром которого стала Франция.
Французское Просвещение не обошлось без англосаксонского влияния. Скажем, Шарлье де Монтескьё, первый великий философ-просветитель Франции, начал писать свои книги именно после пребывания в Англии и близкого знакомства с тамошними философами. Да и после него среди французских просветителей английские коллеги — Гоббс и Локк, Гиббон и Юм, Смит и Берк — пользовались большим авторитетом.
Что ж, английское государство родилось в результате французского (нормандского) завоевания, а затем на протяжении веков развивалось под определяющим влиянием Франции. Английская феодальная элита вплоть до завершения Столетней войны воспринимала себя как часть французской (лучшая, разумеется). В XVII-XVIII веках англичане отдали долг…
Но английское влияние играло хоть и важную, но не определяющую роль. То, что Франция стала родиной Просвещения — а заодно и родиной интеллигенции — определялось в первую очередь особенностями ее собственного исторического развития.
В середине XVI века Франция вступила в длительный период смут. Как уже упоминалось, реформационные идеи, распространившиеся там в 30-40-х годах XVI века, нашли выражение в привычной для Европы форме феодальных междоусобиц. И религиозная борьба обернулась войной аристократических коалиций — одна из которых объявила себя реформаторами (гугеноты), а другая — защитниками церкви.
Похожим образом дело обстояло в Германии, но там все окончилось разделом сфер влияния: одни княжества и города стали протестантскими, другие остались католическими. Во Франции же такое было невозможно: здесь государство было централизованным. Усилия королей Людовика Толстого и Филиппа Августа, Людовика Святого и Филиппа Красивого, Карла VII и Людовика XI, а также их министров Сугерия, Мариньи, Дюгеклена и проч. — вплоть до Франциска I и канцлера Оливье — не пропали даром. Никаких самостоятельных сеньорий, отдельных от королевства не осталось. Так что враждующим партиям нужна была победа в масштабах всей страны.
Долгая изнурительная религиозная война навсегда отвратила французов от религиозного фанатизма, истощила ресурсы страны, покончила с династией Валуа и утомила элиту. Что и позволило Генриху IV Бурбону привести страну к компромиссному миру и распространить в самых широких слоях общества уверенность в том, что сильная королевская власть лучше, чем любая другая форма правления.
Однако окончательно успокоить смутьянов Генрих не успел. После его убийства интриги и мятежи возобновились — только уже без религиозной окраски. Эту смуту прекратил кардинал Ришелье, решительно давший укорот аристократии и создавший эффективную бюрократию, работающую исключительно на короля.
Одновременно Ришелье значительно укрепил церковную организацию в стране. Он прижал гугенотов, лишив их значительной части привилегий, дарованных Нантским эдиктом 1598 года. Церковь стала богаче и влиятельнее… И лишилась самостоятельности. Административно-хозяйственное усиление, за которое кардиналу были очень благодарны в Риме, шло одновременно с полным подчинением церковной иерархии королевской власти. Фактически Ришелье сделал то же самое, что Генрих VIII в Англии, только без громких демаршей.
Клир ни пикнул, когда первый министр французского короля и прелат католической церкви вступил в союзнические отношения с еретиками — шведскими, немецкими и голландскими протестантами — против католических монархов Испании и Австрии. Французский король по-прежнему остался «христианнейшим королем», а Франция — «любимой дочерью церкви».
Но вот окончательно укротить аристократию Ришелье так и не смог. После его смерти французская знать вновь начала бузить, вступив в союз с уже оперившейся и желающей больших прав буржуазией. Началась Фронда, справляться с которой пришлось новому первому министру — кардиналу Мазарини. Он решил проблему, расколов коалицию «принцев» и «городов». «Города», т.е. буржуазия, получили от него и кнут, и пряник: им дали больше возможностей делать деньги и выходить в элиту (пополняя тем самым ряды королевских бюрократов), одновременно показав, что кара за ослушание будет жестокой. Буржуа решили, что выбор очевиден.
Аристократам же пришлось капитулировать. Окончательно проблему аристократической оппозиции решил Людовик XIV: он купил то, что осталось от французской аристократии. Щедрые дарения, высокооплачиваемые синекуры и громкие титулы в обмен на независимость — для французской знати, порядком истрепавшейся за полтора столетия безуспешной борьбы с короной, такой обмен показался выгодным. Почитайте мемуары герцога Сен-Симона — там превосходно показан процесс купли-продажи. Например, как «Великий Конде» превратился в раболепного царедворца. Что уж говорить о невеликих…
Якобинская интеллигенция
К концу XVII века практически вся французская элита оказалось прочно привязанной к государственному кораблю. Была сформирована обширная привилегированная бюрократия — военная и гражданская («дворянство шпаги» и «дворянство мантии»). Церковь фактически стала государственным институтом. В знак благодарности «Король-Солнце» в 1685 году окончательно решил гугенотский вопрос, отменив Нантский эдикт. Буржуазия получила экономические преференции и возможность конвертировать богатство в благородство — т.е. приобретать титулы и входить в официальную элиту. Абсолютизм называется…
При этом абсолютная монархия очень даже содействовала развитию науки, искусства и литературы. Ради могущества и блеска. Поэтому, параллельно с фрустрацией и капитуляцией всех фракций общественной элиты, происходило становление образованного класса. Который занимался не только строительством дворцов и кораблей, писанием картин и музыки, сочинением пьес и поэм, но также решением философско-мировоззренческих проблем. Заимствуя при этом вольнодумные идеи у запроливных соседей-англичан.
Интересный расклад получился! Есть государство, практически полностью подчинившее себе все общественные силы. И потому быстро теряющее динамизм и способность адекватно реагировать на вызовы. И есть образованная элита, явно обособляющаяся от всех сословий и наращивающая критицизм в отношении этого государства. Притом государство ничего с этой новой элитой не делает. Отчасти потому, что не воспринимает всех этих Мольеров-Вольтеров-Дидро-Руссо всерьез. А еще больше потому, что вообще утратило подвижность.
Естественно, популярность «философов» растет. Сколько было французских просветителей? Пара десятков? Сотня? Несколько сотен?.. Капля в море! Была бы, если бы вокруг находящегося на виду ядра не нарастала живая плоть. А она наросла, и к 80-ым годам XVIII века представляла собой заметную силу.
Принято считать, что под «третьим сословием», требовавшим прав и свобод, понималась буржуазия. В действительности это не совсем так. Борцы за «третье сословие» — от Сийеса и Барнава до Марата и Робеспьера — не относили себя к буржуазии. А говорили именно о себе. «Третье сословие» — армия последователей «философов» — было сообществом социально-обособленных образованных отщепенцев. Интеллигентами, говоря одним словом.
Интеллигенция в якобинской версии повторила путь своих предшественников-пуритан. Когда закосневший режим оказался в критическом состоянии, она приложила все силы, чтобы добить больного. Разбуженные этими усилиями массы кинулись в революцию. Революция вынесла интеллигенцию на вершину власти — и разбила об эту вершину.
Интеллигенция, захватив власть, оказалась неспособной с ней управиться и погрязла во внутренней борьбе. Среди революционеров нашлись люди, занявшиеся строительством регулярного государства — то есть, созданием военной и гражданской бюрократии. Поэтому революция победила. Но перенапряжение сил, потребовавшееся для победы, восстановило против революционного режима буржуазию — единственную элитную группу, не попавшую под прямой удар якобинского террора. И она, создав коалицию с бюрократией, сбросила якобинцев, а затем свернула революцию.
Якобинская интеллигенция была сметена поднятой ею же бурей. А ее деяния, надолго дискредитировавшие просветительские идеи, помогли ресакрализации церкви и реаристократизации дворянства. После Робеспьера и Бонапарта церковь воспринималась уже не как бездуховный государственный институт, а как хранительница традиции. Дворянство же, пережившее террор и войны, стало не привилегированной обслугой трона, а самостоятельным сословием, противостоящим государственному произволу и готовым на жертвы ради общего блага.
Что касается буржуазии, она вышла из революции и наполеоновских войн окрепшей, но никак не монопольной властительницей. В последующем она неоднократно пыталась установить свое полное господство в социуме, нанося удары то по аристократам (1830), то по бюрократии (1848 и 1870), то по церкви (несколько волн антиклерикальных преобразований в XIX-XX веках). Но сохранить свою монополию ей так и не удалось.
Перекосы в сторону буржуазности неоднократно реанимировали якобинское наследие и пробуждали к жизни интеллигенцию, казалось бы, безвозвратно погубленную 9 термидора и 18 брюмера. Трижды во французской истории интеллигенты прорывались с обочины в центр политического процесса — в 1848, 1871 и 1968. Но все три раза ненадолго.
Интеллигенция во Франции не погибла, но заняла не слишком почетное место. Она стала маргинальной фракцией образованной элиты. Эта фракция нередко продуцировала нечто интеллектуально неординарное (Сартра, например). Но всегда оставалась с краю. Ничего подобного той роли, которую играла и играет интеллигенция в России, ей исполнить больше не удалось.
Французский поцелуй
Однако во времена Просвещения, революции и Наполеоновских войн французской интеллигенции удалось оказать серьезное инфицирующее влияние на другие страны Европы. Пример «философов», опрокинувших во имя Разума и Свободы деспотический режим и строящих свою Утопию, оказался заразительным.
На рубеже XVIII-XIX веков практически по всей континентальной Европе — по Россию включительно — формируются группы образованных отщепенцев, жаждущих повторить французский опыт. В странах, наиболее близких к Европе (кроме Британии — она свой соблазн уже пережила) эти группы становятся довольно многочисленными.
Однако ситуация меняется, когда во Франции начинают видеть не пример для подражания, а иноземного захватчика. И почти сложившиеся интеллигентские сообщества обращают свой протест не против собственных государств, а против агрессора. Тем самым социальная роль их становится другой.
Интереснее всего эта перемена произошла в Германии. Здесь образованная элита, получившая в годы войны с Наполеоном сильнейший патриотический импульс, обрела мощную идеалистическую мотивацию: национальное освобождение и объединение страны. «Перебродив» в период «Бури и натиска» и попробовав революционные пути в 1848-1849 годах, германская «почти-интеллигенция» вступила в прочный союз с прусской монархией.
Бисмарк не зря говорил, что «немецкий учитель победил при Садовой» (битва с австрийцами, результатом которой стало образование Северо-Германского союза, из которого через пять лет вырос Второй Рейх). Немецкие интеллектуалы на славу поработали во благо германского единства, обеспечив одновременно образованность и лояльность германского народа. Так что, об интеллигенции тут говорить не приходится.
Похожим образом дело обстояло и в Италии, где интеллигенция была настроена на борьбу за национальное единство, но никак не против национального государства — а потому быстро выдохлась по завершении Рисорджименто.
Для Испании проблема объединения не стояла, но там наполеоновские войны привели к значительному ослаблению государства — и усилению самостоятельности аристократии и церкви. Это обернулось длительным периодом мятежей и гражданских войн, во время которых основным общественным стремлением было установление хоть какого-то стабильного состояния.
Справедливости ради надо отметить, что в Испании, как и в Италии, некрупные, но заметные интеллигентские группы все же оформились. Решающей роли они не играли, но заметное влияние оказывали. Причина, по всей вероятности, в наиболее существенном отличии этих двух стран от других крупных европейских держав: слабости буржуазии.
Хотя, конечно, буржуазия — не единственная гарантия от появления ООО «Интеллигенция». Рассмотренный выше опыт западных стран об этом свидетельствует. Вот мы его и препарируем. В следующем тексте.
http://www.liberty.ru/columns/Reakcionnye-refleksii/CHuzhoj-primer