Буровский А.М. «Народ» и «интеллигенция» в СССР

Народ почти всегда лучше честолюбивой и спесивой элиты.
Он редко заблуждается, и если заблуждается, то не надолго.

Кто такая интеллигенция?!

О том, кто такая интеллигенция, в СССР спорили постоянно — от красного рассвета 1920-х до розового заката 1980-х. Термин уж больно неопределенный, и мнения могли колебаться крайне: от включения в состав интеллигенции вообще всех, кто работает не руками, до кучки самых ярких творческих работников. Ну и конечно же, важно было указать на некие важнейшие душевные качества, без которых интеллигент — вовсе и не интеллигент.

— А вот пил с одним деревенским дедом… Он же интеллигент, мужики! Натуральнейший интеллигент!!!

И становилось окончательно непонятно — кто же такой интеллигент и как его распознать, если вдруг встретишь.

Власти не вносили ясность в этот затуманенный вопрос, а скорее запутывали его еще больше. Официально считалось, что СССР — страна двух общественных классов: рабочих и крестьян. А у интеллигенции нет собственного отношения к средствам производства, и потому она — не класс, а прослойка — «трудовая интеллигенция». В документах же не писали ни слова «интеллигент», ни о происхождении — «из интеллигенции». Писалось — служащий; из служащих.

А служащие были все, кто не рабочий и не крестьянин. То есть получается — и высшие государственные и партийные чиновники, распорядители «общенародной собственности», получили полное право называться интеллигенцией. И все служащие, квалификация которых имела косвенное отношение к высшему образованию… Скажем, бухгалтеры и работники какой-нибудь жилконторы… Служащие? Значит, интеллигенция! Ну, техническая интеллигенция.

По-своему это логично — Советская власть дала право называться интеллигентом всякому, кто в старой России хотел бы называться этим почетным названием.

Многих интеллигентов невероятно раздражало именно это смешение. Военнослужащие — ну какие это интеллигенты?! А всякие там чиновники? Они с каких щей интеллигенты?! А бухгалтеры или служащие на железной дороге?!

Солженицын считал, что «настоящую» интеллигенцию специально для погубления и «разложения» растворили в массе «многомиллионного мещанства служащих, выполняющих любую канцелярскую или полуумственную работу» [133. С. 227]. Что характерно: в своей принадлежности к «настоящей» интеллигенции он не особенно сомневался. «Согнали нас в образованщину, утопили в ней» [133. С. 228]. Вот именно — нас согнали. Никак нельзя ведь сказать: мы учинили все это кровавое, дурное безобразие.

Вообще интеллигенция считала, что власти СССР ее очень обидели. Очень интеллигенция обижалась на эту «прослойку», на недостаток уважения…

«Труд в нашей стране есть дело чести, доблести и геройства… Какой труд? Конечно, первоначальный физический труд или, во всяком случае, непосредственно на производстве. Рабочий у станка, шахтер, сталевар, доярка — вот соль земли. Они создают своими руками все материальные ценности, основу богатства и благосостояния. Схема крайне проста. Народ создает материальные ценности. Начальники организуют и направляют. Правда, есть еще некоторая неопределенная часть — интеллигенция, которую затруднительно куда-либо отнести. Зачем она нужна? Вроде бы сама по себе ничего не создает…» [134. С. 29–30].

Такой вот обиженный тон. Очень переживала «прослойка», что ее ставят ниже рабочих и крестьян, считают чем-то вроде бы неполноценным. Интеллигенции все время казалось, что ее недооценивают, недодают ей, не оказывают «должного», «заслуженного» уважения. Эта обида очень заметна в книгах братьев Стругацких: они очень подробно объясняли, какая интеллигенция хорошая и невероятно полезная.

Вот «по темной равнине королевства Арканарского» бегут «сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят учить и лечить свой изнуренный болезнями и погрязший в невежестве народ; за то, что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной чертовщиной народу… Беззащитные, добрые, далеко обогнавшие свой век…» [135. С. 30].

В этом небольшом отрывке решительно все: и отношение к несчастному народу, который остро нуждается в начальнике и наставнике; и восторг по поводу интеллигенции, подобной богам; и замечательная схема: мол, и травят нас за то, что мы — умные.

Всхлипнуть еще не захотелось? Ведь написано так великолепно, с таким чувством, что даже не хочется задавать прозаический вопрос: например, какое отношение к лечению и учению народа, вырыванию тайн у природы и созданию красоты имеют 99 % научных сотрудников в СССР? Те, кто писал невероятно полезные диссертации на тему «К вопросу об оволосении заднего прохода слонов» или «История партийной организации Карского мыловаренного завода».

Но, конечно же, красивые и сильные слова действовали. Младший научный сотрудник и участковый терапевт{18} выпячивали грудь и ощущали сладкое свербение в носу от столь высокой принадлежности. И слава братьев Стругацких гремела, обгоняя славу Иисуса Христа.

Но это еще что! Померанц публиковался в основном за рубежом, да в самиздате, в виде страничек, скверно перепечатанных на машинке, на казенных множительных машинках. Но ведь и «самиздат» очень и очень читали. Анекдот 1970-х: бабушка перепечатывает на машинке «Войну и мир».

— Зачем?!
— Моя внучка читает только Самиздат…

Так вот, Григорию Соломоновичу вполне хватало совести называть интеллигенцию «солью земли», «избранным народом» и даже «пионерами на пути от зверя к Богу» [136. С. 148].

Как же можно не обидеться, если его, этот чудный «избранный народ», обижают!

Интеллигенция еще и угрожала. Официально, в подцензурной печати, конечно же, не могла, но вот в самиздате! Особенно если прикрыться псевдонимом — тогда можно быть особенно храбрым.

«Мы еще выйдем из своих КБ и НИИ!» — пугал неизвестно кого некий Телегин в самиздатовских статьях. Кстати, и пугал-то под псевдонимом — очень страшный, наверное, был.

«Мы разрабатываем могучую методологию физики!» — надрывались… на этот раз видно, что физики. И стращали, что скоро смогут применить эту «методологию» ко всему на свете, и как только применят — тут-то всему и конец.

В это трудно поверить, но даже бардовская песня, веселые посиделки на травке с пением под гитару и обильным выпиванием-закусыванием подавались как нечто опасное для властей.

А что?! Вот ка-ак выйдут научные сотрудники «в народ», ка-ак запоют под гитару! И все, и советской власти полный капец. Смешно? Было бы смешно, если бы так не думали сотни тысяч и миллионы с виду вменяемых людей.

Страна интеллигенции

Эти смешные угрозы бородатых пацанов из курилок в закрытых НИИ, готовящих оружие для «мировой революции», особенно сюрреалистичны, если учесть: наука и культура были в СССР чем-то вроде светской религии. Прогресс, движение к сияющим высотам невозможны без жрецов того культа, и в результате социальное и материальное положение интеллигенции в СССР было намного выше, чем в любой другой стране мира.

То есть формально это было не так, потому что заработная плата учителя, врача и инженера была ниже, чем зарплата многих рабочих. В начале 1980-х начинающий учитель имел 150–180 рублей в месяц, пожилой и со стажем — 250.

В то же время зарплата рабочего в 200 рублей считалась уже незавидной. С бензопилой в руках и по колено в снегу, на лесоповале, можно было заработать до четырехсот-пятисот рублей в месяц, на престижной квалифицированной заводской работе — порядка 300–400.

Так что если формально — все правильно, «прослойку» нахально угнетали. Только вот почему-то не всю… Верхушка интеллигенции, начиная с докторов наук, имела очень приличные зарплаты — рублей по 400–600 в месяц. Гонорары писателей… с одной стороны, публиковать без решения Союза писателей нельзя было ничего, никогда и никак. С другой, действовала поговорка: «выпустил книгу — можно покупать машину».

Так что в СССР можно было и наукой заниматься на очень даже неплохих условиях. Только для этого приходилось работать — не всех, видимо, устраивало.

К тому же люди ведь порой уходили с рабочих должностей (из «класса-гегемона») на должности младшего научного сотрудника (в угнетенную, забитую «прослойку»). Они получали 140 рублей после 300, но к ним начинали относиться так, как они сами этого хотели. Как к научным сотрудникам. Ведь в СССР деньги сами по себе играли очень незначительную роль: не так уж много на них можно было купить. Шутили, что в СССР дефицитно все, кроме денег… и в этом была изрядная доля истины. Погоня за дефицитом заставляла заводить знакомства, оказывать разного рода «левые» услуги… А не работать и зарабатывать.

Вот престиж ученых … простите, научных сотрудников, был несравненно выше, чем у рабочих — независимо от оплаты труда.

Фактически роль интеллигенции в жизни СССР была невероятно высока. Никто никуда особенно не стремился, не торопился, у людей было время и желание читать, вдумываться, обсуждать, теоретизировать. Вкус к чтению книг и газет даже специально прививали в школе, это было важной частью образования.

Люди пишущие, думающие, создающие были известны, уважаемы. Попросите современного студента назвать трех ведущих писателей России… Затруднится процентов 90. Да и кто они, ведущие писатели? Вот американские актрисы, — их назовут, назовут и исполнителей попсы.

Попросите назвать трех ведущих ученых — то же самое. А вот российские студенты образца 1980 года легко назвали бы и ученых, и писателей, еще и поспорили бы, кто их них более ведущий.

Эмигрантов в США и в Европу больше всего удивляло как раз то, что интеллигенцию никто специально не поддерживает, даже самым умным людям приходится зарабатывать деньги по всем правилам рынка, и что занятия наукой и литературой сами по себе вовсе не престижны. Можно преподавать в университете, а можно торговать кастрюльками, главное — сколько заработаешь.

В СССР получить образование означало иметь работу по специальности, а иметь ученую степень — быть материально обеспеченным.

А рядом с официальной был ведь и пласт неофициальной культуры: барды во главе с Высоцким и Окуджавой, Сергеем и Татьяной Никитиными, самиздат и провезенный контрабандой тамиздат, включая «Посев» и Солженицына, посиделки на кухнях и пикники, веселый шум в турпоходах, путешествия и экспедиции.

Многое, очень многое можно поставить в вину советской власти — но вот что она делала, так делала: просвещала «народ» изо всех сил, в том числе и ценой прямого насилия. Многое в ее действиях прямо продолжало «линию Петра» и очень соответствовало миропониманию и дворянства, и старой интеллигенции XIX века.

Интеллигенция в СССР жила, как у Христа за пазухой, на положении привилегированного феодального сословия. Каждое поколение должно было подтверждать свое право войти в сословие — получить образование, а то и ученую степень. Но ведь и члены сословия китайских ученых-чиновников, шэньши, учились и сдавали экзамены. И в Византийской империи были ученые чиновники и юристы, подтверждавшие свое право занимать привилегированное положение.

Учитывая все это, трудно поверить, но факт: интеллигенция почти поголовно была уверена, что очень нужна народу, но совершенно не нужна государству и находится в пренебрежении. В незаслуженном, разумеется.

Автор сих строк с 13 лет ездил в экспедиции и много раз слышал от самого народа, как он относится к интеллигенции. Почему-то сие не вызывало у меня никаких отрицательных чувств… Не могу объяснить почему. Не вызывало, и все. От книг Стругацких грудь разворачивалась колесом, в носу щипало от гордости самим собой… Но вот почему-то тоскливый вопль типа: «И этих дармоедов мы кормим?!» к самому себе решительно не относил.

Не раз я пытался рассказать собратьям по классу, как к ним на самом деле относятся народные массы… Безнадежно. Или не слышали, или обвиняли власти в том, что они «настраивают народ против интеллигенции». Народ оказывался опять же не людьми, которые могут иметь и собственное мнение, а некой безликой группой, на которую действует пропаганда. В данном случае — вражеская пропаганда.

В 1991 году интеллигенция дооралась: государство в РФ не играет в ее судьбе и десятой доли той роли, которую играло государство в СССР. Никто специально не поддерживает интеллигенцию, и молодежи трудно даже представить себе, какую важную роль играли в СССР книги, пластинки и кинофильмы, все виды умственной деятельности, все формы культуры.

Интеллигенция «старая» и «новая»

Даже в царское время из народа в интеллигенцию переходили целыми группами, и каждая из них чем-то отличалась от прочих. При советской власти по-настоящему много людей стали интеллигентами за одно-два поколения. Разумеется, эта «новая» интеллигенция чем-то неуловимо отличалась от «старой», дореволюционной.

Иногда утверждают, что дело в «качестве». Мол, «старая» интеллигенция чем-то «лучше» «новой». Как плоть от плоти, кровь от крови «старой» интеллигенции, ответственно заявляю: да совершенно ничем она не лучше. Вопрос только во времени, нужном для утверждения выходцев из народа в своем новом качестве.

Сама попытка построить советскую власть — чистейшей воды интеллигентский проект. Среди всего прочего, проект включал идею переделки «народа», борьбы с его «отсталостью» и «дикостью» и превращения его в интеллигенцию.

Разумеется, часть старой русской интеллигенции или приняла советскую власть, или по крайней мере к ней приспособилась. Постепенно эта старая интеллигенция сливалась с новой, с выходцами из народа советского времени.

Различия между «старой» интеллигенцией и «новой» были очень заметны в довоенное время — тогда «старая» интеллигенция была еще интеллигенцией во втором-треть-ем поколениях, а «новая» оставалась сборищем выдвиженцев.

К 1980-м годам в числе потомственной интеллигенции было много «новой» интеллигенции: ведь за 60 лет потомки выдвиженцев советского времени стали интеллигентами потомственными, во втором-третьем поколении. Ко времени, которое я помню, противоречия были уже почти неразличимы, а пресловутое «качество» зависело только от личностей этих самых «старых» и «новых».

«Старой» интеллигенции было больше в гуманитарных областях — там, где необходима или по крайней мере очень полезна подготовка, полученная уже в детстве, — скажем, знание языков. Среди отцов-основателей советской школы археологии, археологов 1920-1950-х годов, «старой» интеллигенции — до половины. Несколько археологов носили исторические фамилии Пассек и Брюсов, были представители народовольческой интеллигенции, не терпевшие Пушкина и распевавшие на раскопе «За крестьянский люд честной». Были обрусевшие немцы и люди «из купцов». Разумеется, были и «из крестьян». Словом, полный срез разных групп интеллигенции.

В рядах инженерной интеллигенции «новых» было намного больше — особенно в провинции. Индустриализация создала целые новые города, типа Донецка, Кемерова или Новокузнецка (кстати говоря, именно этот грязный, неблагополучный город — и есть «город-сад» Маяковского). За годы советской власти до 1950 года возникло 500 новых городов, с 1950-го по 1967-й — еще 460 городов и 1200 поселков городского типа. В новых городах и не могло быть «старой» интеллигенции — разве что отдельные люди.

Другие города выросли в 10 или в 20 раз по территории и населению. Скажем, в Свердловске в 1926 году жили 140 тысяч человек, в 1975-м — больше миллиона. В Красноярске в 1920 году жило 70 тысяч человек. К 1970-му — уже больше 600, и город продолжал стремительно расти. В Воронеже в 1926 году жило 140 человек, в 1970-м — 660 тысяч. Даже маленький Брянск, который так и не стал крупным промышленным центром, между 1920-м и 1970-м вырос в четыре раза, с 80 тысяч до 320 тысяч населения.

Во всех этих городах была и «старая» интеллигенция, но она соотносилась с «новой» как 1 к 20 или даже как 1 к 100 — по «новой» интеллигенции меньше прошлась ежовщина и все репрессии сталинского времени.

Порой шутили, что интеллигентности сколько было в царское время, столько и осталось, вот только разлили ее тонким слоем, стала они распространена пошире, но в каждом отдельном случае — пожиже… Есть в этой шутке доля истины, но думаю — интеллигентности, как ее ни понимай, все-таки стало побольше, чем было в старой России.

Но самое главное — интеллигенция продолжала существовать и осознавала себя именно как интеллигенция. Еще в 1970-е годы было видно, «из кого» этот человек, и заметно в очень большой степени. Само слово «интеллигенция» постоянно использовалось в официальных выступлениях и в печати.

В частной жизни постоянно велись беседы и споры о том, кто же такой интеллигент, кого считать интеллигентным человеком, о судьбах русской интеллигенции и о ее высокой исторической миссии.

Два важнейших отличия

Но в двух отношениях они очень различались — интеллигенция Российской империи и СССР. О первом из них я уже говорил: это отношение к себе, как к соли земли и избранному народу.

Вторым из этих различий было отношение к народу.

Интеллигенция Российской империи говорила о своей вине перед народом, о необходимости вернуть народу свой долг перед ним и хотела жертвенно служить народу. Реально что-то делал один из сотни, но таково было преобладающее настроение.

В советское время официально вопрос не обсуждался, но в самиздате и тамиздате постоянно звучали голоса, что «народу неплохо бы самому ощутить вину перед интеллигенцией» и что в развитых странах интеллигенция живет ничем не лучше работников физического труда. В этом есть доля истины: СССР быстро становился государством индустриально развитым, привилегии образованных на глазах теряли всякий смысл.

Когда рабочий с 8 классами образования получает на стройке 400 рублей, а учительница, которая слепнет над тетрадками, — 200, привилегии интеллигенции как-то не очевидны. Это же надо еще вникать, какие возможности получить медицинскую помощь или дать образование собственным детям у учительницы, а какие — у пролетария со стройки.

Из интеллигенции — в специалисты!

Советская власть состоялась, как попытка балансировать между обществом европейским и туземным. Чтобы был уровень производства, как в Европе — но чтобы коллективизм, как в аграрных обществах. Чтобы-романы и фильмы, как в Дании, но чтобы их содержание отражало народную жизнь советских людей. Чтобы человек жил в большом городе и работал на современном производстве XX века — но думал и чувствовал так же, как житель маленькой деревушки XIX столетия.

Для интеллигенции речь шла о воплощении утопии, а для туземцев — о возможности, несмотря на все модернизации, сохранить в новой, городской жизни основу мировосприятия туземцев. Впрочем, и интеллигенция хотела сохранения и своего привилегированного положения, и многих черт своего собственного туземного бытия.

Советская власть состоялась как государство тех, кто в Европу одновременно хотел и не хотел.

Но Советская власть состоялась и как диктатура развития. Хотели того власти или нет, нравилось ли это или не нравилось народу и интеллигенции — но страна развивалась быстро и неуклонно. А вместе с развитием феодальное сословие интеллигенции все больше размывалось, распадалось. Кто-то не вынес бездны премудрости и выпал из этого сословия. Последние жертвы имели место быть уже после 1991 года, когда часть технической интеллигенции сделалась рабочими и техниками, а часть гуманитарной переучилась на экономических факультетах и стала служащими типа тех же бухгалтеров. Ведь платить начали строго по реально сделанному и по реальной квалификации.

А большая часть все больше осознавала себя специалистами, профессионалами, и если членами корпорации — то профессиональной. Сословные ценности интеллигентов становились все менее важны.

То есть привилегированное сословие сохранялось до 1991 года, но цена этим привилегиям становилась все ниже, все увереннее люди добивались личного успеха, а не достижения корпоративных ценностей.

Из смены интеллигенции специалистами вовсе не следует, что в России исчезла интеллектуальная работа и умение ее выполнять. Но отношение к той работе уже иное. «Вы нам деньги, мы вам книги? Пожалуйста!» И книги будут просто замечательные, ничем не хуже издававшихся прежде.

Но уже нет отношения к книге как к святыне.

Нужно выполнить умственную работу? Оплата устраивает? Нет проблем! И сегодня русские аналитики, русские компьютерщики — вне конкуренции во всем мире.

Но уже нет отношения к работе как к Служению.

Интеллигент служил Истине, Красоте, Освобождению народа, Отечеству… Словом, чему-то с большой буквы.

Специалист не служит, не осмысливает жизнь в категориях служения и принесения себя в жертву чему-то высшему. Он работает и получает за это деньги.

Нет жертвенности, проистекавшей от уверенности в своем положении, нет желания от чего-либо спасать человечество или хотя бы одни отдельно взятые страны. Есть вполне циничная неуверенность, что кого-то имеет смысл спасать, кроме разве что самого себя.

В 1970 году в «Таймсе» поместили карикатуру — на ней некий озабоченный пролетарий снимает огромную пышную вывеску «Британская империя» и вешает на ее место очень скромную — «Англия». Прекрасная карикатура! Но и в России было бы полезно снять пышную вывеску «Интеллигенция», чтобы повесить на ее место куда более скромную: «Специалисты».

Что осталось у специалистов от интеллигенции? Не многое… В основном — семейные традиции, историческая память. Примерно как у художника из княжеской фамилии — память о предках-князьях. У французского археолога с фамильной приставкой «де» — память о прапрадедах, которые до 1789 года ходили со шпагами на боку и вели себя примерно как герои Дюма.

И еще остается, конечно же, прежний высокомерный взгляд на народ, для которого тоже все меньше и меньше оснований.

Все тот же взгляд на народ

Интеллигенция довольно агрессивно относилась к провозглашению пролетариата, рабочего класса неким «классом-гегемоном». Этот класс нравился ей куда меньше крестьянства. Все тот же А. И. Солженицын полагал, что «у крестьян духовность от общения с природой, у интеллигенции — от погруженности в духовные, в высшие проблемы». А у рабочих она — откуда?! [137. С. 199]

Много раз мне доводилось слышать о том, что, мол, сельский народ «лучше мещанства» и что у интеллигенции с этим сельским людом больше общего. В 1970-е годы крестьян продолжали любить, но эдак теоретически… на расстоянии. В реальной повседневной жизни советская интеллигенция в целом была не особо высокого мнения о народе.

Сказывалось и сопротивление официальной пропаганде, «обидному» месту «прослойки». Хотелось доказать хотя бы самим себе, что выше «пролетариата».

Интеллигенция превращалась из феодального сословия в слой специалистов. На место решения мировых проблем, «заботы о народе» и жажды им руководить пришла частная забота каждого о своем личном устроении. Мифы уже не нужны: ни о народе-богоносце, ни о дикарях, жаждущих просвещения из рук интеллигенции.

К тому же изменялся сам народ. Интеллигенция Российской империи имела дело с народом русских туземцев. Советская уже с 1960-х годов — или с сельским пролетариатом, то есть с денационализированным люмпенством, или с ненавистным для нее мещанством.

Еще в 1960-е годы Померанц писал, что «народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая» [138. С. 102].

Националисты и почвенники в самиздате очень обижались на Григория Соломоновича и всячески его обзывали. Похоже, что политические убеждения мешали рассмотреть им главное — что давно исчез тот фольклорный народ в косоворотках и сарафанах, который они собирались вести на штурм, на слом, супротив жидов-большевиков. Впрочем, точно так же и Померанц в запале выдумывал интеллигентов в сиянии. Чем это лучше мужиков в ореоле?

Шла полемика, очень похожая на бессмысленные свары западников и славянофилов XIX века… а жизнь шла сама по себе и плевать хотела, кто кого хочет видеть в сиянии, а кого — обмазанным дерьмом.

Но есть и еще одна причина. Наивно думать, что в советское время интеллигенция вдруг «исправилась» и начала относиться к «народу» как-то иначе. Все 70 лет советской власти выходцы из русских туземцев пополняли интеллигенцию… и очень многие из них приобретали тот же самый нехороший взгляд колонизатора.

Солоухин описывает, как его, вчера еще крестьянского парня, зазвал в гости некий друг — как можно понять, из потомственных интеллигентов. Этот человек и его мама нежничали на глазах Солоухина… К его большому смущению. Автор рассказа старается объяснить, что у деревенских людей полагается проявлять любовь к маме иначе, чем у городских… но тут же отмечает: «было в этом обнажении своих чувств при мне, постороннем человеке, что-то пренебрежительное ко мне, все равно как у римских патрицианок, которые не стеснялись раздеваться перед рабами» [139. С. 140].

Кстати, очень точное замечание!

Но настоящего отношения к себе Солоухин не понимал, пока из другой комнаты вдруг невольно не услышал следующего разговора.

«— Послушай, — спросила у сына мать, — неужели он действительно способен чувствовать красоту? Он говорит о закатах так, будто… Я даже не знаю, что сказать.

— Ну успокойся, мой пузик, для нас с тобой красивый закат — это неуловимые оттенки, нюансы, гаммы, сочетания цветов… А для него… яркое пятно — уже красиво!» [139. С. 141].

Солоухин описывает то, что произошло «вскоре после войны», и не уточняет, сколько поколений образованных стоят за мамой и сыном.

Но и в 1980-е годы довольно многие интеллигенты сохраняли этот взгляд колонизатора (в том числе из «новой» интеллигенции, вышедшей из народа уже в советское время). Стоило начаться «перестройке» (1986–1991), как в интеллигентских сборищах все чаще звучало: ну какая там может быть демократизация?! Решения должны приниматься компетентными людьми, интеллигенцией…

Сборник «Народ и интеллигенция» вышел в 1990 году — стало быть, еще тогда многие интеллигенты осознавали себя чем-то отдельным от народа. Хотя, справедливости ради, для молодежи разделение на интеллигенцию и народ потеряло особый смысл на протяжении 1980-х.

Когда?

Еще в 1960-е годы на базарах и просто на перекрестках можно было видеть женщин в платках и длинных черных юбках. У них были темные, рассеченные морщинами лица, мозолистые руки, совсем не похожие на мягкие ладони городских женщин, они иначе себя вели и говорили так, что сразу становилось понятно — деревенские.

Всем этим женщинам уже тогда было не менее 40 лет. Некоторые из них живы и сегодня… Им за семьдесят. Сыновья и дочки этих женщин процентов на 80 перебрались в города. А те, кто и не перебрался, уже тоже не русский туземец. Это так, некий низовой слой русских европейцев; во всех странах Европы такие тоже есть.

Образование — даже неполное среднее, телевизор и радио уничтожили особый простонародный говорок. В Костромской области вы можете услышать совершенно потрясающее «оканье», на Кубани — совершенно потрясающие ударения, из-за которых привычные слова кажутся совершенно непонятными. Но сейчас уже невозможно повторить глупость, которую учудили предки в 1914 году, — поговорить на «народном» языке. Потому что народного языка уже нет. И народа тоже уже нет.

К сожалению, не смогу указать точное время, когда это произошло. Думаю, реальнее всего указать рубеж 1970-х и 1980-х годов — тогда в России произошел почти незаметный, но очень важный духовный переворот. К началу 1980-х вымерла «старая» интеллигенция — те, кто родился в самом конце XIX или в начале XX века. Это были люди, еще помнившие дореволюционную жизнь, получавшие образование у людей еще стопроцентно из «старых» интеллигентов. Для них еще существовало разделение на интеллигенцию и народ.

Мой дядя Александр Александрович Федоров, 1906 года рождения, еще помнил, как они с братом бегали «смотреть революцию» 1917 года, как он учился у Николая Вавилова. Он еще спрашивал меня о моих друзьях:

— Он из интеллигентной семьи?

Поколение, родившееся уже в начале советской власти, в 1920-1930-е годы, еще верило в существование народа, но как-то слабее, спокойнее. Но в 1980-е годы это поколение интеллигенции имело внуков и постепенно выходило на пенсию. В жизнь входили новые поколения, для которых любое особенное отношение к «народу» вообще потеряло всякий смысл.

Примерно в эти же годы вымирало поколение русских туземцев, воспитанное до коллективизации. Даже те, кто в 1930-е был «сельской молодежью», в 1980-е сидел на завалинках. Война проредила это поколение еще страшнее, чем городских — крестьяне-то не были ни в авиации, ни в артиллерии, не были они и ценными специалистами, работниками заводов с «бронью».

Сельские жители, родившиеся после войны, отличались от нас — но уже не как люди другого народа или субэтноса. Представители низового слоя того же самого народа, люди с другими возможностями — да. Но уже не иноземцы среди своих. Ничего похожего на туземную девицу с фотографии 1920-х.

Для них уже не было светом в окошке войти в ряды интеллигенции — в смысле, не было так уж почетно называться интеллигенцией. И не разделять какие-либо убеждения они хотели, не бороться за народное дело, а получать образование, квалификацию и что-то за это иметь. Совершенно европейская позиция.

Прекрасная книга Александра Панарина написана не «изнутри», а «извне» интеллигенции. Плоть от плоти, кровь от крови интеллигенции, он пишет о ней совершенно не как о «своих» [140].

Солженицын и в 1990-е годы говорил о народе… ну, почти то же, что веком до него несли и народовольцы; рассказывал, что Россия по вине прихлебных плюралистов лежит в обвале [141]. Но Солженицын родился в 1918 году, в 1988-м ему исполнилось 70. Я гожусь ему в сыновья, большая часть активных людей — во внуки. В 1991 году Карен Хьюит утверждала: «В Англии и сейчас живут джентльмены… Но всем им по 70 и по 80 лет» [142. С. 38].

Точно так же можно сказать, что в 1980-е годы в России жили интеллигенты и жили русские туземцы — но самым молодым из них было по 60 и по 70 лет. Живут они и сейчас, но число их еще уменьшилось, а уцелевшие на глазах переходят из разряда пожилых людей в разряд долгожителей.

В 1981 году я участвовал в археологических раскопках в Брянской области, в деревне Юдиново. Старики еще были крестьянами: особое поведение, немного другая речь:

— То-то я личность вашу помню!
— У этой речки свое поведение.
— Вишня нужна? А это тебе кто?

За этой речью угадывалось немного другое, чем у нас, отношение к себе и к природе.

А наши сверстники уже были другими. Они смотрели на русское крестьянство, может быть, и любовно, родственники и предки все-таки. Но смотрели — извне, «Народа больше нет»… Все верно, нет. Померанц может радоваться!

…Но нет и интеллигенции. Она вымерла одновременно с народом.

Глава из книги «Вся правда о Русских: два народа»
http://www.e-reading.club/chapter.php/145504/135/Burovskiii_-_Vsya_pravda_o_Russkih__dva_naroda.html

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

двенадцать − 9 =