Плотников Н. Появление русской интеллигенции

Когда и почему образованные люди противопоставили себя государству

«…Слово „интеллигенция“… становится совсем каким-то бранным словом, так что если мы еще не слыхали, то, по всей вероятности, скоро услышим: „Ах ты интеллигенция!“, „Ах ты распроинтеллигенция!“ И будет это обозначать вроде непристойной брани. Одни… делают это слово синонимом жулика и поджига­теля, другие — дурака, третьи желают растворить его без остатка в бюрократии и буржуазии, ото­жде­ствляя таким образом их сущность и цели и причисляя к интеллиген­ции не только всякого, кто знает, под каким соусом надо приго­тов­лять какую рыбу и может написать фельетон про нигилистов, но и тех даже, кто называет нигилистов „сицилистами“. Оказывается, что вопросы: что такое интеллигенция и кого считать интеллигенцией, какова ее роль и имеет ли она право на существование, — далеко не ясны».­­­­

Эти наблюдения народнического публициста Сергея Кривенко написаны в 1881 году, но могли бы быть с незначительными вариациями написаны в лю­бое из десятилетий русской истории с середины XIX века по настоящее время. Дискуссии о том, что такое интеллигенция, какова ее сущность, идеология и роль в обществе, составляют один из главных вопросов культурной и соци­аль­ной истории последних полутора столетий. Все ключевые политические понятия — «власть», «народ», «общество», «революция» — обретают смысл в XIX и XX веке лишь в связи с рассказом о «русской интеллигенции», в кото­ром она повествует сама о себе. История этого повествования соткана из лите­ра­турных образов, политических воззваний, философских манифестов, рели­гиозных проповедей и публицистических полемик, восхваляющих, обвиняю­щих, анализирующих или проклинающих «интеллигенцию».

Существует несколько устойчивых схем и оппозиций, с помощью которых обычно описывается интеллигенция. Во-первых, противопоставление «русской интеллигенции» и «западных интеллектуалов». В этой концепции обосновыва­ется убеждение в уникальности и неповторимости интеллигенции как специ­фически русского явления (в доказательство чего ссылаются на факт заимство­вания термина intelligentsia в английском языке, хотя там он возникает в пер­вую очередь для обозначения польских и вообще центрально- и восточно­европейских интеллигентов). Во-вторых, противопоставление интеллиген­ции и народа, призванное подчеркнуть оторванность интеллигенции от основной массы населения и маргинальность ее положения. В-третьих, противопоставле­ние интеллигенции и власти, в котором делается акцент на оппозиционности и враждебности интеллигенции легитимному политиче­скому порядку в госу­дарстве. Все эти оппозиции возникают не в результате научного анализа. Это характеристики, которыми определяют интеллиген­цию ее критики и защит­ники. Таким образом, сам вопрос, что такое интел­ли­генция, относится скорее не к познанию, а к самоопределению того, кто задает его в рамках публичной дискуссии. Оговорим, что связь познаватель­ного интереса с выражением общественной позиции — это не особая черта русской интеллигенции, но явле­ние, вообще характерное для описания статуса интеллектуальных групп в си­туации подвижной социальной иерархии.

Поэтому, чтобы понять сегодня, о чем или о ком велись споры на тему, чтó такое интеллигенция, нужно постараться учесть все значения понятия, кото­рые сформировались на протяжении его истории в процессе общественных дискуссий. Трудно понять, идет ли речь об одной и той же группе, когда Чехов обрушивается на «нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истерич­ную, невоспитанную, ленивую», а Иванов-Разумник описывает ее как «группу, характеризуемую творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и лич­ному освобождению личности»; когда Солженицын называет ее «жерт­венной элитой», а Семен Франк ругает ее за «моралистический нигилизм». История понятия позволяет, таким образом, адекватно описать интеллигенцию как социальное явление.

Генезис слова «интеллигенция» (intelligence/Intelligenz) относится во Франции к 1830-м годам, в Германии — к периоду около революции 1848 года, в Рос­сии — к 1860-м годам. Во всех трех случаях слово сначала означает абстракт­ную «интеллектуальную способность», а потом становится обозначением обще­ственной группы, главного носителя этой способности. Во Франции выражение intelligence humaine (способность к мышлению, присущая чело­веку) получает распространение после Июльской революции 1830 года, поло­жившей конец Реставрации и открывшей путь к либерально-демократиче­скому раз­витию страны. Если в XVIII веке накануне Великой французской революции представления об идеальном человеческом обществе были основаны на «разу­ме», то к середине XIX века его место занимает «человеческая интел­лигенция». Наиболее отчетливое выражение эта роль «интеллигенции» нахо­дит в трудах основателя социологии Огюста Конта, который в прогрессе науч­ного знания и человеческого ума видит движущую силу истории. Функция научного интел­лекта при этом не просто в открытии чистых истин, но в воз­можности сделать науку принципом социального управления. «Знать, чтобы предвидеть; предви­деть, чтобы управлять» — основной лозунг позитивизма Конта, намечающий превращение интеллекта в социальную силу.

Это превращение описано в работе Алексиса де Токвиля «Демократия в Аме­­рике» (1835), где понятие intelligence становится уже однозначно социально-политическим. Интеллигенция — это «средство управления» (un moyen de gouvernement), «социальная сила» (une force sociale), хотя еще не определен­ная как особая группа. Токвиль говорит об ученых, изобретателях, художниках и писателях как носителях интеллигенции, но не определяет их социальный статус. Черты особой группы фиксируются лишь позже — в середине XIX ве­ка — с помощью множественного числа les intelligences. А в конце XIX века утверждается новое слово — les intellectuels — для обозначения интеллиген­ции как группы, ставшей частью публичной сферы. Оно получает хождение в связи с делом Дрейфуса (1894 год и последующие) — судебного процесса над офицером еврейского происхождения по ложному обвинению в шпионаже в пользу Германии, который всколыхнул общественное мнение во Франции и вызвал ожесточенные дискуссии в среде публичных интеллектуалов.

В Германии истоки термина Intelligenz лежат в философии Гегеля и левого гегельянства. Так же как и во Франции, «интеллигенция» сначала обозначает интеллектуальную способность человека вообще, а затем в более специальном смысле, встречающемся в гегелевской «Философии права» (1821), выступает как характеристика «среднего сословия» (Mittelstand), к которому Гегель отно­сит государственных чиновников. Отличительной чертой «среднего сословия» является его образованность, в силу чего оно в наибольшей степени предраспо­ложено к управлению государством, поскольку «народ» (то есть необразован­ное население) — это та часть граждан, которая не обладает способностью суждения и, следовательно, не готова к политическому волеизъявлению. Этот чиновнически-корпоративный характер интеллигенции подвергается критике младогегельянцами, которые начинают рассматривать образованность как свойство нации в целом. Под влиянием французских дискуссий Генрих Гейне определяет свободную прессу как одно из самых эффективных средств дости­жения «народной интеллигенции», то есть приобретения народом политиче­ской способности суждения. В период революции 1848 года в Германии и после нее вопрос о введении образовательного ценза как условия участия в парла­мент­ских выборах оказывается одним из наиболее дискуссионных. Однако сам Гейне в поздних статьях сетует на «недостаток интеллигенции в народе» и на неготовность масс к разумному государственному управлению.

Тот же Гейне одним из первых иностранцев использует в начале 1840-х го­дов слово Intelligenz применительно к России, причем приписывает «интел­лиген­цию» (как умственную способность) исключительно российскому монар­ху. Из немецко-французских контекстов слово и проникает в Россию, первым свидетельством чему является дневниковая запись Жуковского 1836 года, где он с возмущением отзывается о «петербургском дворянстве, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию». Однако в ши­рокое употребление слово входит в России значительно позднее — с начала 1860-х годов, когда дебаты об интеллектуальных силах общества становятся публич­ными и сопровождают процесс начатых реформ.

Писатель Петр Боборыкин утверждал, что именно он первым употребил слово «интеллигенция» в 1866 году. Впрочем, давно установлено, что несколькими годами ранее этот термин в значении «умственная способность народа» («народ­­ная интеллигенция») начинают использовать как в либеральных («Днев­ник» Александра Никитенко за 1864 год), так и в славянофильских кру­гах. Например, публицист Иван Аксаков уже в 1862–1863 годах констатирует отрыв «народного самосознания», или «интеллигенции», от «земли» и превра­щение ее в автономную социальную силу. Аксаков требует вместо этого, чтобы интел­лигенция стала подлинно патриотической и народной. Постепенно зна­че­ние переносится с абстрактной интеллектуальной способности на образо­ванный класс как носителя этой способности и далее на обозначение некоей особой группы этого класса. Так история понятия развивалась с 1860-х годов до начала XX века.

Это изменение — показатель того, как в России формируется публичная сфера. Образованное общество становится самостоятельным политическим игро­ком наряду с властью и требует участия в принятии властных решений. Вместе с тем понятие интеллигенции само постоянно дискутируется разными груп­па­ми, которые стремятся к гегемонии в интеллектуальном пространстве.

Ожесточенность этой борьбы определялась прежде всего тем, что ни социаль­ный, ни правовой, ни политический статус интеллигенции никак не был уста­новлен. Термин «разночинец», который служил во второй половине XIX века синонимом «интеллигента», выражал лишь неопределенность происхождения из разных сословий (дворянство, духовенство, городское мещанство, крестьян­ство).

К этому добавлялось нечетко оформленное правовое состояние разночинной интеллигенции: в силу полученного образования разночинцы освобождались от налогов, но, в отличие от мещан и дворян, были лишены собственного представительства в местном самоуправлении (земстве). А попытки ввести на выбо­рах в земство наряду с имущественным цензом также и образователь­ный (как в Германии после революции 1848 года) и тем самым допустить не только владельческий, но и образованный класс к общественному само­управ­лению оставались в России совершенно безрезультатными. Разночинные интелли­генты как социальная группа были, таким образом, полностью лишены поли­тического участия в Российской империи до революции 1905–1907 годов. Социальный статус интеллигенции не был закреплен ни юридически, ни поли­тически и становился уделом публичной литературно-философской полемики. В силу этого на вопрос «Что такое интеллигенция?» давались совершенно раз­ные определения, которые можно свести к трем типам.

Социологические определения выделяют место и роль интеллигенции в обще­стве: «образованный класс», «образованное общество», «лица, принимающие участие в умственной жизни страны» (Дмитрий Овсянико-Куликовский); часть образованного класса, занятая активным производством идей (Павел Милю­ков); в марксистском понимании общества как классовой структуры интел­лигенции отводится место либо «работников умственного труда» (Лев Троц­кий), либо, наоборот, «привилегированного класса эксплуататоров, живущих чужим трудом рабочего класса».

Идеологические определения представляют интеллигенцию как группу, разде­ляющую общий круг идей и идеалов, причем, как правило, заимствованных c Запада (материализм, позитивизм, атеизм, идеи Чернышевского, народни­чества и т. д.), в силу чего она описывается как одно из идейных направлений среди образованной публики, как круг единомышленников и даже как рели­гиозная секта.

Наконец, при оценочном подходе интеллигенцию определяют с помощью опре­деленных ценностных установок, которые (в зависимости от позиции интерпретатора) либо заслуживают согласия и поддержки, либо подлежат осуждению и отрицанию. Одни восхищаются альтруизмом интеллигенции, ее чувством ответственности перед народом и готовностью к самопожертво­ванию на благо народа, другие критикуют «нигилистическую мораль» интел­лигенции, ее отрицание признанных моральных идеалов, религиозных и эсте­тических ценностей. Отношение к интеллигенции зависело от политических и социальных ценностей: одни писали об «отщепенстве от государства», бес­почвенности, отсутствии патриотизма; другие, наоборот, о наличии крити­ческого мышления, способности критиковать существующие институты.

Столь разнородные способы определения и самоопределения интеллигенции, возникшие уже в первые полвека после упрочения слова в русском языке, можно соединить в образе «свободно парящей интеллигенции» (выражение, использованное в 1920-х годах немецкими социологами Альфредом Вебером и Карлом Мангеймом для характеристики интеллигенции), который выражает общую ситуацию интеллектуальных групп в эпоху модерна. Этот образ под­черкивает, что у интеллигенции отсутствуют четко выраженные групповые или классовые интересы, что она в прямом смысле «беспочвенна» (то есть лишена владельческого статуса, географической или социальной привязки) и в силу этого берет на себя право выступать от имени всего общества, пред­ставляя общественный интерес как таковой. А такая позиция, в свою очередь, вызывает противодействие как со стороны власти, претендующей на такое же представи­тельство общественного интереса от лица бюрократии, так и со сто­роны про­властных интеллектуальных групп, оспаривающих это право.

Формирование критически настроенных интеллектуальных групп свидетель­ствует о складывании в преддверии и в ходе Великих реформ 1860-х годов в России нового типа публичной сферы. Используя терминологию классиче­ского анализа публичности, данного в 1960-е годы немецким философом Юргеном Хабермасом, ее можно обозначить как «буржуазную литературную публичность». Смысл отличия «буржуазной» публичности от «дворянской» состоит в том, что культурная и политическая коммуникация перестает быть привилегией дворянской элиты, а охватывает все слои образованного обще­ства, будучи освобождена от сословных ограничений на участие.

Интеллигенция в России и возникает в середине XIX века как носитель наро­жда­ющейся «литературной публичности», который способствует ее переходу в публичность политическую. Она становится той частью образованного клас­са, которая играет активную роль в формировании общественного мнения. При этом «русская интеллигенция» не уникальна. Несмотря на все цензурные и по­лицейские ограничения, в России происходят те же общественные процес­сы, что и полувеком ранее во Франции и Германии. В России возникают и рас­про­страняются противоборствующие идейные направления; прежде существо­вавшие и впервые основанные толстые журналы становятся рупорами этих идейных направлений (в 1860-е годы это «Отечественные записки», «Дело», «Неделя», «Русское слово», «Вестник Европы» и др.). Растет число образован­ной публики и прежде всего студенчества; после университетской реформы 1863 года увеличивается количество высших учебных заведений (40 вузов в 1860-е годы, из них 8 университетов, с общим числом около 6 тысяч студен­тов). Создаются кружки просвещения и саморазвития и сообщества читающей публики (народнические кружки Александра Долгушина в Петер­бурге в 1872–1873 годах — «долгушинцы»; Николая Чайковского в 1871 году в Москве — «чай­ковцы»). Появляются властители дум молодежи — левые публицисты, писатели и философы (Чернышевский, Добролюбов, Шелгунов, Писарев) и ли­деры консервативных и националистических направлений (Катков, Аксаков).

Все эти структурные элементы публичной сферы — журнал, университет, кружок, локальные (земские) сообщества — показывают вовлеченность России в общеевропейский процесс формирования публичности, и, так же как в Запад­ной и Центральной Европе, литературная сфера под давлением правительст­вен­ных репрессий и в борьбе за свою самостоятельность все больше полити­зируется. В России этот процесс становится более радикальным из-за того, что образованная публика не может легально влиять на властные решения, не при­нимает участия в управлении государством. Ответом власти на требования интеллигенции была лишь репрессия. На манифестации и сходки студентов, выдвигавших свои требования сначала по внутриуниверситетским делам (не­до­­вольство качеством преподавания, прошение об издании студенческих ру­ко­писных журналов и проч.), следовала стереотипная реакция: аресты, исклю­чения, отправка студентов в солдаты, ссылка.

В результате студенческие манифестации превращались в протестные митин­ги, в столкновения с полицией и приводили к общей радикализации студен­чества как одной из наиболее организованных интеллектуальных групп (здесь можно привести пример массовых студенческих протестов в столицах в 1861 го­ду, ставших прототипом всех студенческих волнений вплоть до рево­люции 1917 года, или попытку создания Вольного университета Николаем Костомаро­вым после временного закрытия Петербургского университета в 1862 году). В эти протесты вовлекались все более широкие круги образован­ной публики и городского населения. Это приводило к общей радикализации общества и его большей терпимости к революционному насилию. Выстрел студента Дмитрия Каракозова в Александра II в 1866 году еще вызвал шоковый эффект и ужаснул общество. Между тем выстрел Веры Засулич в петербург­ского градоначальника Федора Трепова в 1878 году и особенно неожиданное оправдание ее судом присяжных уже вызвали рукоплескания всего общества вплоть до некоторых представителей самой царской бюрократии. За этот период многие просвети­тельские народнические кружки, преимущественно изучавшие социалистиче­скую и революционную литературу, превратились в тайные организации революционного террора («Народная воля», 1879–1881; «Народная расправа», 1869). Радикализация интеллектуальных групп была также и следствием неудачи главного практического проекта интеллигенции 1860–70-х годов — «хождения в народ». Это было массовое движение образо­ван­ной разночинной молодежи с целью просвещения народа. Под просвеще­нием тут понималась не только ликвидация неграмотности населения или со­зда­ние народных школ, но и улучшение хозяйственного быта крестьян: орга­ни­зация сыроварен, ссудо-сберегательных касс, трудовых артелей и другие инициативы, заимствованные из западных книг по фермерскому хозяйству. Но в силу слабой организации дела, построенного на голом энтузиазме, а также отсутствия в крестьянской среде поддержки и понимания социалистических идеалов интеллигентской молодежи все это движение потерпело неудачу, лишь усилив публичные дис­куссии о «розни интеллигенции и народа». В 1874 го­д­у движение потерпело окончательное фиаско, когда его ведущие участники и организаторы были арестованы и отданы под суд.

Главная особенность формирования интеллигенции в России второй половины XIX века — это противоречие между непреодолимой маргинальностью ее поло­жения (метафора «отщепенства» становится одной из распространенных харак­теристик интеллигенции) и ее быстро растущим публичным влиянием на об­ще­ство через студенчество и образованные слои. Это противоречие не могло разрешиться в условиях старого режима. Однако оно оказало воздействие на становление интеллигенции как публичного политического игрока, который совмещал просветительскую и социальную функции с революционной и тер­рористической активностью.

Маятник репрессий и протеста раскачивался с увеличивающейся силой. Он не был остановлен и убийством царя Александра II 1 марта 1881 года, по­скольку последовавшая за этим актом террора реакция породила, в свою оче­редь, но­вую волну революционного протеста — «освободительное движе­ние», вылив­шееся в революцию 1905–1907 годов.

Публичная сфера, прежде сфокусированная на литературе и публицистике, превращалась в сеть политических партий и организаций с огромным опозда­нием лишь в ходе Первой русской революции. К этому моменту сменилось уже два поколения интеллигенции (народническое и марксистское). За это время интеллигенция обрела уверенность в том, что общественное благо может быть достигнуто лишь в форме утопического идеала революционного слома госу­дар­ственной власти.

Неспособность этих поколений интеллигенции разграничить «оружие кри­ти­ки» и «критику оружием» (по терминологии раннего Маркса), «слово» и «де­ло», литературное и политическое, столь резко осужденная авторами скан­дального сборника «Вехи» (1909), была, однако, не какой-то ошибкой мировоз­зрения или психологическим заблуждением. Причина — в положении интел­лигенции, которая была поставлена самодержавной властью в условия, когда слово, литературный текст, критическое высказывание приравнивались к по­ли­тическому действию и вызывали на себя полицейскую репрессию. «За неи­мением… действительных политических партий, то есть таких партий, кото­рые бы являлись реальными деятелями текущей действительности, у нас мнения, взгляды, даже слова и речи принимаются за дело, рассматриваются как исторические факты, возбуждая такую же вражду, озлобление, вызывая такой же переполох и оппозицию, как реальные события истории», — так описывал эту ситуацию публицист Леонид Оболенский еще в конце XIX века.

Февральская революция 1917 года положила конец противостоянию власти и ин­теллигенции, создав на короткое время возможность политического уча­стия образованных слоев во власти. Но большевистский режим, уста­но­вив­ший­ся после октября 1917-го, открыл следующую фазу этого противо­стояния, породив новое явление — теперь уже «советскую интеллигенцию».

https://arzamas.academy/materials/1470