В исторических трудах, посвященных дореволюционной России, почти всегда фигурирует «интеллигенция», а из книг, посвященных этому загадочному «сословию», можно составить целую библиотеку. По своему составу это пестрое собрание томов весьма разнообразно. Одни авторы рисуют идеализированный и романтический портрет «прекрасного класса» — «специфически русской, высоконравственной, бескорыстной и жертвенной интеллигенции», другие же довольствуются злой карикатурой на «класс сумасшедших полуевропейцев», повинных в бедствиях своей страны[1].
Противоположность оценок обусловлена не только пристрастиями, симпатиями и антипатиями авторов, но и различными толкованиями понятия «интеллигенция». Однако использование одного и того же понятия лишь создавало (и создает) иллюзию взаимного понимания. Участники многочисленных дискуссий об интеллигенции уподобляются толпе, забавляющейся некой игрой, при этом все игроки используют свои собственные правила. В такой ситуации полемизирующие стороны могут с полным основанием считать себя правыми — каждый участник дискуссии просто обречен на успех. Уже поэтому можно с уверенностью предположить, что спор о «русской интеллигенции» продлится еще очень долго.
Но не придаем ли мы чрезмерное значение интеллигентским текстам, полемике публицистов? Ведь обостренное самосознание интеллектуалов, тщательно зафиксированное в многочисленных письменных памятниках, часто деформирует историческую память потомков. Они вынуждены смотреть на прошлое, прибегая к помощи интеллектуалов ушедшей эпохи, уподобляясь туристам, которые, попав в незнакомую и иноязычную страну, доверяются гидам и переводчикам. Не монополизирует ли российская интеллигенция историю начала XX века? Не является ли вся полемика о русской интеллигенции, лишь колоритным эпизодом, обросшим литературой[2]. Для ответа на этот вопрос, как нам представляется, следует вновь обратиться к истории понятия. Ниже мы попытаемся предоставить слово открытым противникам интеллигенции.
Сам термин укоренился в России и пришел в западные языки в русифицированной форме. Наряду с некоторыми другими словами, характеризующими колорит русской жизни, он не требовал, казалось бы, перевода: «Прежде англичане из русских слов знали только zakouski и pogrom, теперь знают еще intelligentsia. Все равно, как у нас все знают: если англичанин, значит, контора и футбол», — говорил персонаж романа М. Алданова[3].
Уже к началу XX века данное понятие широко использовалось для самоидентификации. Так, в 1900 году в связи с 40-летием литературной деятельности Н. К. Михайловского ему были направлены приветствия от «интеллигенции города Чернигова», «группы интеллигентов-евреев», «интеллигенции и учащейся молодежи города Харькова»[4]. Неудивительно, что поздравления такого рода направлялись именно Михайловскому: он не без оснований считался одним из изобретателей интеллигентской традиции, именно он формулировал кредо интеллигенции. Однако в то же время сам Н. К. Михайловский воспринимал еще в 1881 г. термин «интеллигенция» как «нескладное» и «неуклюжее» слово[5].
В том же году В. А. Гольцев, в будущем видный член сообщества «интеллигентов», писал о «неудачном» слове[6]. Герой романа П. Д. Боборыкина «Перевал», действие которого происходит в 80-е годы, гегельянец, «человек 40-х годов» говорит о «варварском слове»[7]. Можно с уверенностью предположить, что автор, гордившийся репутацией «фотографа» новых и важных общественных явлений и считавшийся крестным отцом термина «интеллигенция», не случайно упомянул об этом высказывании — по-видимому, оно: было типичным (почитатели именовали Боборыкина «талантливым изобразителем современной русской жизни», «чутким бытоописателем»[8].
Однако вскоре слово «интеллигенция» быстро получило в России необычайно широкое распространение. С помощью этого «неуклюжего» модного неологизма описывались самые различные культурные, политические и социальные процессы, протекавшие в пореформенной России. Слово заполняло известный понятийный вакуум, время требовало новых названий для новых непривычных явлений. Популярности термина способствовала его многозначность[9]. Под интеллигенцией понимали и лиц, выделяющихся образованием[10], и «лиц интеллигентных профессий» — студентов, учителей, писателей, политических деятелей[11]. И в том и в другом случае для причисления к интеллигенции требовался некий образовательный «ценз»[12].
Но нередко термин употреблялся для людей, ведущих определенный образ жизни, живущих «интеллигентно». В одном из своих романов Боборыкин дал ироническую зарисовку быта «интеллигентных» москвичей 80-х годов. Они общаются с себе подобными, читают «хорошие» книжки, даже «штудируют» их, посещают лекции, ведут разговоры «с направлением» — рассуждают на общественные и моральные темы. Они заняты своим «развитием», которое часто проходит под руководством «развивателя» — более образованного человека и в то же время авторитетного носителя субкультуры. Даже ухаживание ведется в соответствии с тактикой «интеллигентного сближения»[13].
Образ жизни влияет подчас на костюм «интеллигента» — студент, например, мог специально заказать одежду с карманами, соответствующими формату «толстых» журналов. Современники говорили даже об определенной моде, о характерном облике интеллигента. Показательно и появление карикатур, изображающих «типичного интеллигента». Н.А. Бердяев даже писал о своеобразном «физическом облике», по, которому всегда можно было узнать интеллигента[14]. Не следует, разумеется, говорить о какой-либо постоянной интеллигентской «форме», но бесспорно, что вначале XX века появились определенные стереотипы восприятия «типичного» интеллигента. Игнорирование соответствующего стиля (например, следование моде «света») могло порой повредить репутации «настоящего интеллигента».
В упомянутых статьях Боборыкина отсутствует противопоставление «интеллигенции» и «буржуазии», которое было важно для многих интеллигентов рубежа веков[15]. При этом в различных ситуациях интеллигенты, противопоставляя себя «буржуазии», использовали различные значения последнего термина, иногда речь шла о социальном классе, иногда же подразумевалась оппозиция «интеллигенции» и «мещанства». В литературе начала века этот подход — оппозиция «интеллигенции» и «буржуазии» — был представлен в работах Д. С. Мережковского, Р. В. Иванова-Разумника, при этом они развивали идеи, высказанные А. И. Герценом и П. Л. Лавровым еще до появления самого термина «интеллигенция»[16]. Однако подобное противопоставление отражало не только идеи, но и уже сложившиеся стереотипы поведения: многие «интеллигенты» — герои романов Боборыкина с пренебрежением говорят о «буржуе», некоторые не без труда преодолевали подобный подход. Примеры «антибуржуазного» поведения можно найти и при изучении быта интеллигентов: в начале XX века некоторые московские студенты, например, именовали не без презрения «буржуями» тех своих соучеников, которые носили лайковые перчатки, украшали свои жилища картинами[17]. В. А. Маклаков, желавший ознакомится со студенческим движением во Франции, вспоминал: «Примеряясь к нашим обычаям, я искал студентов по наиболее дешевым столовым рассчитывая их увидеть в бедном и поношенном платье»[18].
Столь различные значения понятия приводили к тому, что «интеллигентами» могли именовать и «интеллигентных» предпринимателей, земских начальников[19]. Однако понятие «интеллигенция» употреблялось часто для характеристики «отчужденных» интеллектуалов, находившихся в оппозиции режиму. Именно так понятие трактуется и в некоторых современных исследованиях[20]. История интеллигенции, таким образом, сводится к истории общественного движения, а иногда только к истории революционного движения России[21].
Подобные определения также восходят к некоторым типам идентификации «интеллигентов» на рубеже веков. Показательна позиция журнала «Свобода», выходившего в Женеве в 1888 году. Он имел специальный подзаголовок: «Политический орган русской интеллигенции» (можно поэтому предположить, что авторы дорожили, репутацией «интеллигентов»). Авторы не отождествляли себя с «нигилистами», но утверждали, что для интеллигенции злейшим и опаснейшим врагом является царское правительство[22].
В трактовке Боборыкина интеллигенция противостоит «ретроградному лагерю», она выдвигает требование гражданской свободы. Интеллигенции присуща религиозная терпимость, ее отличает «защита свободы совести в религиозной жизни и протесты против векового гнета, который исходил от государственно-полицейского церковного быта»[23]. Субкультура интеллигенции в описании Боборыкина идеологизирована, можно говорить о своеобразном аналоге требований «политической корректности».
Многие видные российские интеллектуалы начала XX века именовали русскую интеллигенцию «революционным орденом», «генеральным штабом революции», «синонимом революционного самопожертвования»[24]. Соответственно, «интеллигентство» воспринималось подчас как синоним «партийности», «кружковщины, «фракционности»[25]. Требования «политической корректности» формулировались весьма жестко — неудивительно, что «интеллигенцию» часто сравнивали со средневековым монашеским орденом[26].
Трактовка «интеллигенции» как общественно-политического понятия не была единственной, однако довольно распространенной, и это влияло на восприятие термина. Не все интеллигенты активно участвовали в общественной жизни, однако именно такое поведение признается наиболее адекватным идентификации — «пассивные» интеллигенты ощущали подчас свою второсортность, активисты именовались «передовой частью интеллигенции», «передовой интеллигенцией»[27].
Различные интеллигентские идентификации складывались в условиях антиинтеллигентских кампаний. Ниже мы охарактеризуем некоторые из них, при этом нас интересуют те значения, которые придавались термину «интеллигенция».
Многие консервативно настроенные интеллектуалы с презрением относились к термину «интеллигент» и никогда не применяли его для самоидентификации[28]. С. Е. Трубецкой, сын известного философа, вспоминал: «… быть «культурным человеком» было хорошо, но слово «интеллигент» было столь же мало похвально, как и «чиновник»… Все это вошло в подсознание еще раньше, чем в сознание». Но, похоже, определение своего отношения к «интеллигенции» было важным, хотя и представляло для автора немалую трудность: «Я знал многих очень симпатичных интеллигентов, но внутренне интеллигенция всегда оставалась мне … чуждой (как, очевидно, и я — ей!)» [29]. Отчуждение от «интеллигенции» становилось темой размышления какой-то части российских интеллектуалов.
Термин постоянно использовался охранительной публицистикой. Уже в 1878 г., т.е. еще до появления важных «интеллигентских» текстов, М.Н. Катков писал: «Наша интеллигенция выбивается из сил, желая показать себя как можно менее русскою, полагая, что в этом-то и состоит европеизм. Но европейская интеллигенция так не мыслит. … Наше варварство в нашей иностранной интеллигенции. Истинное варварство ходит у нас не в сером армяке, а больше во фраке и даже в белых перчатках». Антинациональной, оторванной от устоев и традиций русской жизни «квазиевропейской» интеллигенции противопоставлялись духовность, почвенность и вера «народа», единого со своим царем[30]. Катков, как видим, использует уже оппозиции «интеллигенция — народ», «интеллигенция — власть», которые затем были необычайно важны для идентификации и самоидентификации интеллигенции.
В конце 1870-х годов и некоторые корреспонденты К. П. Победоносцева используют для характеристики оппонентов режима не только привычное и, по-видимому, более распространенное слово «нигилист», но и критикуют подчас «башибузучную» интеллигенцию[31]. Сам Победоносцев также критически отзывался о «либеральной интеллигенции», с презрением писал о «жидких слоях интеллигенции»[32]. Ему приписывали следующее высказывание: «Интеллигенция — часть русского общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякий факт, даже слух, направленный к дискредитации государственной власти; ко всему же остальному в жизни страны она равнодушна» [33]. Интеллигенция и здесь описывается как антигосударственная и антинародная сила.
Показательна и позиция А. Д. Пазухина: он пылко обличал «жалкие увлечения» «беспочвенной», «отчужденной от народа», «относящейся враждебно к историческому государственному строю» интеллигенции, питающейся лишь «книжными доктринами»[34] В. П. Мещерский считал «интеллигенцию» основным ненавистником дворянства, а значит, и русского государства. Его журнал обличал антидворянский «союз русского интеллигента, еврея и поляка»[35]. В данном случае интересно сочетание социофобии и ксенофобии. И в дальнейшем интеллигентофобия не раз оказывалась связанной с ксенофобией, прежде всего с антисемитизмом. М. О. Меньшиков критиковал «интеллигенцию», противопоставляя ее «органическому» и «религиозному» народу (хотя подчас он использовал термин и как нейтральный, подразумевая людей, живущих «интеллигентно», — чиновников, офицеров) [36].
Антиинтеллигентские настроения стали важным элементом сознания правительственных кругов, занимая важное место в коллективном портрете образов врагов режима. В крайней форме это проявилось в черносотенной публицистике: «… у нас в России на самом видном месте выросла такая огромная куча навозу под названием «интеллигенция», и на этой куче пышно распустился цветок революции…»[37]. Соответствующая проповедь интеллигентофобии идеологически готовила почву для антиинтеллигентских погромов эпохи Первой российской революции[38].
Однако и некоторые представители охранительного направления также иногда использовали многозначный термин для самоидентификации. Б. В. Никольский, юрист правых воззрений, заявил императору в апреле 1905 года: «… ведь и я имею несчастье принадлежать к этому незавидному сословию. … Да, несимпатичное слово. Никогда не пишу его без кавычек. Только тем как дворянин и, утешаюсь»[39].
Изобретались и новые «дочерние», респектабельные с точки зрения консерваторов идентификации. В 1884 г. Катков возлагал надежды на появление «новой» интеллигенции»[40]. К.П. Победоносцев, похоже, подчас примерял на себя идентификацию «государственной интеллигенции»[41]. Даже Союз русских людей в 1906 г. призывал к образованию «истинно-русской интеллигенции», т.е. «людей просвещенных, сознательно проникнутых теми чувствами, чаяниями и стремлениями, которые свято бережет в тайниках души своей православный народ русский и которые делают порою из безграмотного крестьянина-простеца богатыря-подвижника»[42]. Консервативные проекты создания «своей» интеллигенции предлагали преодолеть оппозиции «интеллигенция — власть», «интеллигенция — народ», которые подчас те же самые авторы использовали для определения интеллигенции.
Однако интеллигенцию атаковали и представители иного политического спектра, при этом аргументация «ретроградного лагеря» подчас повторялась. Так, некоторые народники-«почвенники» утверждали вслед за И. И. Каблиц-Юзовым, что интеллигенция должна не учить народ, а сама учиться у него. Здоровым чувствам и коллективизму «народа» при этом противопоставлялись рассудочность и индивидуализм «интеллигенции». «Эгоистическое большинство» интеллигенции, проникнутой духом «буржуазности» и «интеллигентского бюрократизма», Каблиц противопоставлял «лучшей части интеллигенции» — «альтруистическому меньшинству» (под которым, разумеется, понимались единомышленники автора). Он обвинял «интеллигенцию» в стремлении осуществлять политическое господство над «народом»[43]. Автор предлагал свой вариант преодоления оппозиции «интеллигенция — народ». Высказывается предположение, что взгляды «почвенников» повлияли в этом отношении на позиции русских марксистов[44].
Однако и сама идеология, и политическая практика марксизма при всей ориентации учения на выработку и распространение «научного мировоззрения» (что было очень созвучно этике русской интеллигенции) были запрограммированы на появление антиинтеллигентских настроений. Культ «рабочего класса» неизбежно вел к тому, что именно с ним отождествляли себя марксисты-интеллектуалы любого социального происхождения. Они укрепляли свой статус в политическом движении критикой иных социальных групп, с которыми отождествляли своих политических оппонентов. Соответственно русские марксисты резко отмежевывались от «интеллигенции», «интеллигентских иллюзий» и выступали на всевозможных собраниях с настоящей «проповедью интеллигентствоедства»[45]. Это не мешало многим социал-демократам эксплуатировать кодекс поведения интеллигенции и ее представления о «политической корректности».
Для русской марксистской интеллигенции рабочий класс стал «новым народом», соответственно традиционная уже оппозиция «народ — интеллигенция», преобразовывалась в противопоставление «рабочий класс — интеллигенция». Некоторых марксистов подобная антиинтеллигентская тенденция пугала. Г. В. Плеханов писал П. Б. Аксельроду: «…я и сам боюсь, не слишком ли рано теперь уже вызывать в рабочих наших огульный антагонизм к интеллигенции вообще»[46]. Но интеллигентофобия стала устойчивой традицией, присущей всем направлениям российской социал-демократии. Сторонники всевозможных фракций и групп отождествляли себя с «пролетариатом», а действия оппонентов и все негативные явления внутрипартийной жизни описывали как пагубное влияние интеллигенции внутри партии рабочего класса; меньшевики в этом отношении не отличались от большевиков. У грузинских же социал-демократов антиинтеллигентские настроения проявлялись в противопоставлении «интеллигентской» русской социал-демократии — «рабочей» грузинской[47].
По-видимому, на отношение многих русских марксистов к интеллигенции повлияла и дискуссия об «академиках» в германской социал-демократической партии: партия, ориентирующаяся на промышленных рабочих, не без споров формулировала свое отношение к тем своим членам, которые обладали дипломами университетов[48]. Очевидно, на формирование позиции социал-демократов повлияли и антиинтеллигентские настроения «сознательных», политизированных рабочих[49]. Часто такие рабочие именовали себя «рабочей интеллигенцией». Подобная самоидентификация предлагалась им многими видными социал-демократами, при этом использовались некоторые идентификации «интеллигенции». Вместе с тем идентификация «рабочей интеллигенции» изначально содержала и блок антиинтеллигентских утверждений. Так, уже в 1889 г. была опубликована брошюра П. Б. Аксельрода «Задачи рабочей интеллигенции в России: Письмо к русским рабочим». Под «рабочей интеллигенцией» автор понимал «развитых», «передовых» рабочих, «интеллигентных представителей рабочего класса», которые противопоставлялись и «интеллигенции высших классов», и «многомиллионой массе» «трудящихся классов»[50]. Подобная идентификация получила широкое распространение среди «сознательных» рабочих-активистов, противопоставлявших себя как интеллигенции, так и «темным» и «серым» «массам». При этом «сознательные» копировали образ жизни, манеры, моду «интеллигентов»[51]. Рабочий-интеллигент — это в первую очередь усердный читатель. Однако «рабочую интеллигенцию» в узком смысле слова характеризует не просто чтение, но чтение «серьезной» литературы, это отличает ее от «рабочей массы», поглощающей «развлекательную» литературу. Рабочий интеллигент приобретает потребность в постоянном чтении, покупает книги, создает свою домашнюю библиотеку: «Он уже не может не покупать, уже голодает без книги, как голодает без хлеба». Важной частью жизни его становится обсуждение прочитанных книг, рассказ о них. Иногда подобные беседы перерастают в лекции, рабочий-интеллигент становится «просветителем», он вовлекает в чтение своих собеседников[52].
Яркую зарисовку подобного типа культурной ориентации дает П. Гарви: «Жил он, как и большинство квалифицированных рабочих казенного Обуховского завода, с достатком. Вырабатывал 150-200 рублей в месяц, а когда бывала спешка, «выгонял» с премиями (по «американской системе») до 250 рублей. Имел для праздников хорошую шубу с бобровым воротником и даже черную сюртучную пару для поездок в «город» на публичные собрания или в театр. Если для текстильных рабочих где-нибудь в Тверской губернии признаком приобщения к культуре были новенькие галоши в летнюю жару, то для рабочей аристократии Петербурга характерно было одеваться, как одеваются интеллигенты не для посещения района, то есть в косоворотках и кепках, а для себя — в общественных местах, на вечерах, в театрах. Вася Соколов не видел в этом признака «буржуазности»: он всегда готов был сесть в тюрьму за рабочее дело, но жил» хотя и не богато, но культурно, как живут знакомые интеллигенты. Посещение передовыми рабочими партийных интеллигентов вызывало в них подражание культурным навыкам жизни, начиная с одежды. Домашний быт — у того же, Соколова — оставался при этом полукрестьянским».[53]
Смена костюма была для «рабочих интеллигентов» важным символическим актом. А. Потресов писал: «… если разночинец-интеллигент своей одеждой, прической, как и всей своей повадкой, в свое время манифестировал свое «нигилистическое» миросозерцание, … то, наоборот, наш «потрясатель основ», становясь сознательным, неизменно и непременно надевает котелок, манишку, пиджак, и в этом его облачении в костюм культурного бюргерства обозначается рост его чувства собственного достоинства, желание его — представителя обездоленных низов — быть как люди, быть не хуже других»[54]. Костюмом «рабочий интеллигент» отделял себя от массы рабочих. Вообще если «интеллигенция» противопоставляла себя «народу», то «рабочие интеллигенты» — «серым» рабочим.
«Мода на интеллигенцию» распространилась в рабочей среде во время Первой российской революции — работницы подчас одевались «под курсисток» (блузка, кожаный пояс, часики, или, по крайней мере, цепочка от часов), а рабочие надели кепки и соломенные шляпы вместо картузов. Популярностью пользовались и студенческие фуражки[55]. По-видимому, можно говорить о том, что носителями этой моды были тогда не только представители «рабочей интеллигенции», но и более широкие слои рабочих.
Вместе с тем «рабочие интеллигенты» часто были носителями антиинтеллигентского сознания. Некоторые из них стали со временем формулировать соответствующую идеологию. Так, показательно выступление Ф. А. Булкина, считавшегося в кругах «меньшевиков-ликвидаторов» «одним из видных представителей пролетарской интеллигенции». Он указывал на «интеллигентскую опасность» в рядах РСДРП; история партии рассматривалась им как постоянный конфликт рабочих и интеллигентов, из которого последние неизменно выходят победителями. Интеллигенты виновны во всех «болезнях» партии; антибольшевизм и легализм также окрашиваются у Булкина в антиинтеллигентские тона[56]. На формирование подобных взглядов немалое воздействие мог оказать П. Б. Аксельрод, который трактовал конфликт в партии как выражение борьбы радикального крыла демократической (якобинской) интеллигенции (т.е. большевиков) против классовой самостоятельности пролетариата. Показательно, что Булкин сочувственно цитирует Аксельрода и посвящает «дорогому учителю» свою книгу[57]. Но антиинтеллигентские высказывания были присущи и тем «рабочим-интеллигентам», которые связали свою судьбу с партией большевиков.
На рубеже веков угроза ценностям интеллигенции исходила от многих течений. Боборыкин, например, адресует соответствующие обвинения и народникам, и Л. Н. Толстому, и распространителям идей «ницшеанства», «ницшеанского босячества», «декадентского эстетизма»[58]. Одних он обвиняет в антизападничестве, других — в антиинтеллектуализме и аморализме. В некоторых случаях опасения Боборыкина подтверждались антиинтеллигентскими высказываниями соответствующих авторов. Так, Л. Н. Толстой писал в связи с полемикой о «Вехах»: «Развратить народ? Да, это она может, могут те люди, которые называют себя интеллигенцией. Это они и делали, и делают, к счастью, благодаря духовной силе русского народа, не так успешно, как они желали бы этого, но просветить они уже никак не могут». Он призывал интеллигенцию не просвещать, а учиться у народа[59]. Еще ранее схожие обвинения в адрес интеллигенции выдвинул М.Е. Салтыков-Щедрин: «В том суть-с, что наша интеллигенция не имеет ничего общего с народом, что она жила и живет изолированно от народа, питаясь иностранными образцами и проводя в жизнь чуждые народу идеи и представления, одним словом, вливая отраву и разложение в наш свежий непочатый организм»[60]. И интеллигентская, и антиинтеллигентская традиции становятся частью российской национальной культуры, проникая в тексты ее виднейших представителей.
Отметим, что высказывания такого рода можно было встретить и в народнических, и черносотенных изданиях. Авторы самых разных воззрений и самого разного калибра использовали одни и те же оппозиции, один и тот же язык. Антиинтеллигентские высказывания можно, встретить и у интеллектуалов, пользовавшихся безупречной «интеллигентской» репутацией. Так, А. П. Чехов, который ныне воспринимается как символ русского интеллигента рубежа веков, писал И. И. Орлову 22 февраля 1899 г.: «В нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр»[61]. Следует, однако, отметить, что подобная точка зрения высказывалась в частном письме, а не утверждалась публично.
Быстрое распространение популярности термина «интеллигенция», идентификации «интеллигента» в конце XIX — начале XX веков сопровождалось появлением антиинтеллигентских настроений и антиинтеллигентских идеологий. Само по себе это свидетельствует о популярности и значении идентификации «интеллигента». Часто соответствующие выступления в печати провоцировали полемику, влиявшую на формирование самосознания интеллигенции, вызвав, например, появление ряда важных статей Н. К. Михайловского, который первоначально без энтузиазма относился к появлению этого термина, но в то же время способствовал его созданию, развитию и распространению[62]. Полемисты использовали подчас одни и те же идеологемы — и для многих носителей идентификации, и для всевозможных критиков интеллигенции очень важно было противопоставление «интеллигенции» и «народа». При этом критики «интеллигенции» отождествляли себя с «народом».
Появлялись и специфические «дочерние» идентификации, в которых ориентации на различные компоненты интеллигентской традиции могли сочетаться с критикой интеллигенции («новая интеллигенция», «государственная интеллигенция», «истинно русская интеллигенция», «пролетарская интеллигенция», «рабочая интеллигенция», «народная интеллигенция»). В некоторых случаях на основе данных идентификаций формировались субкультуры, в которых ориентация на культуру интеллигенции сочеталась с антиинтеллигентскими настроениями.
Однако по-своему противопоставляли себя народу и носители идентификации «интеллигенции». «Настоящий интеллигент» должен быть также просветителем, культуртрегером, «пионером культуры» — он распространяет «настоящую культуру», он активно содействует экспансии субкультуры интеллигенции, соответствующего образа жизни и норм поведения.
Культ служения народу, идеал просвещения народа формулировался профессиональными активистами. Врач В. О. Португалов, например, писал: «Стомиллионный русский народ … много вынесший, испытавший все, своими вековыми страданиями купил себе право желать и надеяться, что интеллигенция явится действительным охранителем и настоящим врачевателем его недугов»[63]. Именно идея служения народу вдохновляла многих земских врачей, учителей, статистиков в их профессиональной деятельности. Однако для многих мода «шестидесятников» на опрощение была суровой реальностью и вынужденной, необходимостью, а не результатом сознательного выбора данного стиля жизни — материальные и правовые условия их деятельности были довольно суровыми. И в этом случае идентификация «интеллигента» была важна — она выполняла известную компенсаторную функцию, помогала преодолеть тяготы, давая чувство принадлежности к жертвенному «ордену» избранных. Важные интеллигентские тексты, многие произведения русской литературы также влияли на развитие профессиональной этики. В формировании самосознания русских медиков, например, немалую роль сыграли произведения В. Вересаева, противопоставляющего «врача интеллигента и гражданина» «сытым врачам». Показательно, что и сам Вересаев был удостоен звания «писателя-интеллигента»[64]. Соответственно предполагалось, что не все писатели автоматически являются интеллигентами. Репутация «интеллигента» при этом могла влиять на профессиональную карьеру многих литераторов, она служила знаком политической корректности, служила пропуском в те редакции и издательства, руководители которых ориентировались на подобную идентификацию, отождествляли себя с «интеллигенцией».
Кодекс интеллигенции оказывал противоречивое воздействие на формирование профессиональной этики корпораций. По-видимому, он препятствовал распространению идентификации «профессионального эксперта», распространенной в Западной Европе. Там в формировании образа интеллигентных профессий гораздо большую роль играл рынок[65]. Факт распространения интеллигентской этики и интеллигентской субкультуры объективно препятствовал созданию в России «среднего класса».
Вместе с тем субкультура интеллигенции по-своему довольно агрессивна, она претендует на монополию, отрицая подчас идею множественности культур. Недостижимый идеал «интеллигенции» — усвоение ее культуры всем «народом» вследствие «прогресса». В ближайшей же перспективе надежды возлагались на появление «народной интеллигенции». «Народ … прошел уже в нескольких поколениях тяжелую, но развивающую школу фабричного труда, он успел выработать в своей среде такое меньшинство, которое иначе нельзя назвать, как народной интеллигенцией», — писал П. Д. Боборыкин[66]. Однако, как видим, реализация этого проекта способствовала распространению антинтеллигентских настроений.
Можно утверждать, что антиинтеллигентские выступления косвенно влияли на формирование интеллигентской традиции. Они навязывали эту идентификацию своим оппонентам, вынуждали защищать ее, провоцировали появление новых важных интеллигентских текстов. При этом некоторые важные идеологемы — оппозиции «народа и интеллигенции», «власти и интеллигенции», «буржуазии и интеллигенции» — использовались идейными противниками. По-своему влияли на формирование интеллигентской традиции не только ее истинные и мнимые «отцы», но и враги интеллигенции. Соответственно и антиинтеллигентские кампании советского времени, и советский проект создания «народной интеллигенции» подготавливались десятилетиями писателями и политиками самого разного толка. Многозначное понятие, призванное описать новую социальную реальность, именно в силу своей полисемантичности стало автономным субъектом истории*.
___________________
* Статья опубликована в сборнике: Интеллигенция в истории. Образованный человек в представлениях и социальной действительности. М., 2001. С. 150-170.
-
- Новиков М. М. Традиции Московского университета // Двухсотлетие Московского университета: Празднование в Америке. Нью-Йорк, 1956. С. 26; Kucharrzewski J. The Origins of Modem Russia. NY, 1948. P. 88. Цит. по: Nahirny V. С. The Russian Intelligentsia: From Torment to Silence. New Brunswick — L., 1983. P. 3.
- О влиянии интеллигенции на историческую память см.: Соколов К. Б. Мифы об интеллигенции и историческая реальность // Русская интеллигенция; История и судьба. М„ 1999. С. 160-162.
- Алданов М. Ключ. М., 1991. С. 52.
- ОР ИРЛИ.Ф. 181 (Н. К. Михайловский). On. 3. Л. 197, 185, 196.
- Михайловский Н, К. Записки современника (1881 г., декабрь) // Сочинения. СПб.. 1897. Т. 5. Стб. 531-550.
- Московский телеграф. 1881.27 октября.
- Боборыкин П. Д. Перевал // Боборыкин П. Д. Собрание романов, повестей и рассказов. СПб., 1897. Т. 7. С.
- ОР ИРЛИ. Ф. 29 (П. Д. Боборыкин). Од. 1. Д. 100 (Поздравления по случаю 40-летия литературной деятельности). JL 11, 37, 54, 93. Приоритет Боборыкина оспаривался и оспаривается. См, например: Шмидт С. О. Этапы «биографии» слова «интеллигенция» // Судьба российской интеллигенции: Материалы научной дискуссии. СПб., 1996. С. 45-56. Однако существенно, что в начале XX века он многими признавался. См.: А. Дж. Интеллигенция // Энциклопедический словарь русского библиографического института Гранат. М, Т.22. Стб. 59-60. См. также: Кемпинский Э. В. К происхождению понятия «интеллигенция» (Петр Дмитриевич Боборыкин) // Российская интеллигенция в отечественной и зарубежной историографии: Тезисы докладов. Иваново, 1995. Т. 2. С. 520-521.
- См.: Самарцева Е.И. Особенности семантической эволюции термина «интеллигенция» в отечественной историографии XX века // Клио. СПб., 1997. № 1. С. 50-52.
- Под таким углом интеллигенция изучается и некоторыми современными исследователями. См.: Бабий А. И, Формирование молдавской интеллигенции во второй половине XIX — начале XX века. Кишинев, 1971.
- В соответствующей статье в «Русской энциклопедии» отмечалось, что понятие употребляется главным образом «для обозначения категории лиц, добывающих средства существования продажей своей умственной (интеллектуальной) силы или продуктов се» (Русская энциклопедия. Т. 9. С. 34); См. также: Энциклопедический словарь русского библиографического института Гранат. Т. 22. Стб. 60. В исторической литературе под «интеллигенцией» также понималась обычно социальная группа, включавшая представителей ряда профессий. См.: Лейкина-Свирская В. Р. Русская интеллигенция в 1900-1917 годах. М„ 1981. С. 3; Пирумова Н. М. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе до начала XX в. М., 1986. С. 168-169. См. также: Малия М. К пониманию русской революции. Лондон, 1985. С. 59, 61.
- Об истории и современном понимании понятия см.: Смирнов Н.Н. Российская интеллигенция: К вопросу о дефинициях // Историк и революция: Сб. статей к 70-летию со дня рождения О. Н. Знаменского. СПб., 1999. С. 41-52.
- Боборыкин П. Д. На ущербе // Собрание романов, повестей и рассказов П. Д. Боборыкина. СПб., 1897. Т. 5. С. 55, 117.
- Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 17.
- Оппозиция интеллигенции и «мещанства» важна и для ряда современных авторов, дорожащих репутацией «интеллигента» (Егоров Б. Ф. Интеллигенция и массовая культура // Русская интеллигенция: История и судьба. М., 1999. С. 208-214).
- Иванов-Разумник Р. В. Что такое интеллигенция? // Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. М„ 1993. С. 73-80; Мережковский Д. С. Грядущий хам // Там же. С. 81-104.
- Иванов П. Студенты в Москве: Быт. Нравы. Типы. М., 1918. С. 233.
- Маклаков В. А. Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954. С. 101.
- Стойкий А. Интеллигенты: Пьеса в 4-х действиях. СПб., 1911. С. 4, 51. В мемуарах, написанных уже в эмиграции, к «интеллигенции» относили себя подчас и бывший член правления акционерного общества, и жена банковского служащего, и даже жандармский генерал: Спиридович А. И. Великая война и Февральская революция, 1914—1917 гг. Нью-Йорк, 1960. Кн. 2. С. 84, 159; Poretschkin E. Meine Erinnerungen aus den Jahren 1917-1922 (Машинопись, личный архив П. Поречкина, Ремгаден); Фе-нин А. И. Воспоминания инженера: К истории общественного и хозяйственного развития России (1883-1906 гг.). Прага, 1938. С. 7,8.
- Malia М. What is the Intelligentsia // The Russian Intelligentsia. Ed. R. Pipes. NY-L., 1961. P. 2-4. Pipes R. The Russian Revolution. NY, 1991. P. 122-123, 139; Пайпс P. Россия при старом режиме. М„ 1993. С. 328; Besançon A. The Intellectual Origins of Leninism. Oxford, 1981. P. 94-112. И отечественные исследователи ныне трактуют «интеллигенцию» рубежа веков прежде всего как некое идейное течение. См., например: Янин В. К. О некоторых вопросах формирования российской интеллигенции // История российской интеллигенции (Материалы и тезисы научной конференции). М., 1995. Ч. 1. С. 3.
- Tompkins S. R. The Russian Intelligentsia: Makers of the Revolutionary State. Nomian, 1957. P. 271.
- Редакционная статья // Свобода. 1888. N 1/2. С. 2; Княжнин С. Очерки русской жизни // Там же. N 3. С. 4; Кромвель. Noblesse oblige // Там же. N 4. С. 4; Княжнин С. Итога прошлого // Там же. N 5. С. 2; Турский М. Сила царизма // Там же. N 11/12. С. 3.
- Боборыкин П. Д. Русская интеллигенция // Русская мысль. 1904. N 12. С. 82, 83-84, 87 (пат. 2-я); Он же. Подгнившие «вехи» // В защиту интеллигенции. М., 1909. С. 134-135.
- Степун Ф. А. Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции // Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. М., 1993. С. 286-302; Франк С. Л. Крушение кумиров // Соч. М., 1990. С. 116; Далин Д. После войн и революций. Берлин, 1922. С. 164. Ст. Иванович писал о распространенном подходе (отрицая .его с марксистских позиций): «До сих пор «идея» интеллигенции неразрывно была связана с идеей русского освобождения … Покуда жив старый режим, жива и старая интеллигенция, покуда не умрет идея освобождения, до тех пор не умрет и идея интеллигенции» (Иванович Ст. Судьбы русской интеллигенции // Наша заря. 1910. N 5/6. С. 53.
- Биограф князя Г. Е. Львова так описывал состояние главы первого Временного правительства: «Он попал в водоворот политической борьбы интеллигентского партийного доктринерства…» (Полнер Т. И. Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова: Личность. Взгляды. Условия деятельности. Париж, 1932. См. также: Абрамович Н. Я. Подполье русского интеллигенства (О тупиках русского интеллигентского сознания). М., 1917.
- Ф. А. Степун писал: «У ордена русской интеллигенции не было определенного религиозного взгляда, но он каждое мировоззрение превращал в религию. Никто не давал никаких обетов, но каждый, присоединившийся к ордену, знал, что это на всю жизнь». Цит. по: Зернов Н. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1991. С. 19.
- Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк. 1952. С. 237.
- Лейкина-Свирская В. Р. Интеллигенция в России во второй половине XIX века. М., 1971. С. 5.
- Трубецкой С. Е. Минувшее. М., 1991. С. 49, 54.
- Московские ведомости. 1878. 28 апреля. Об антиинтеллигентской позиции М. Н. Каткова см.: Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. JL, 1973. С. 183; Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 176-178,185,201,230.
- Из письма П. Д. Голохвастова, 10 декабря 1879 г. Цит. по: К. П. Победоносцев и его корреспонденты: Письма и записки. М.-Пг., 1923. T.I. Пг. 1. С. 17. См. также С. 196,227,281
- Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времен. М., 1993. С. 45; Письма Победоносцева Александру Ш. М., 1925. Т. 1. С. 398.
- Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 178.
- Пазухин А. Современное состояние России и сословный вопрос. М. 1886.С.25,39-41.
- Соловьев Ю. Б. Указ. соч. С. 296-297; Бодиско Дм. Дворянский вопрос — вопрос государственный // Гражданин. 1897. № 39 (22 мая). С. 3.
- Меньшиков М. О. Критические очерки. СПб., 1902. Т. II. С. 40,42-44.
- Назаревский Б. Бюрократия и интеллигенция. М„ 1906. С. 6-7.
- Об антиинтеллигентских погромах см.: Ерман Л. К. Интеллигенция в Первой русской революции. М., 1966. С. 172-174, 197-198, 227. Память об этих погромах была столь сильной, что первой реакцией многих провинциальных интеллигентов, узнавших о Февральской революции 1917 г., было бегство в крупные города. См.: Черносотенная агитация. Единство. 1917.27 апреля.
- Никольский Б. В. Из дневника 1905 года // Николай Второй: Воспоминания. Дневники. / Сост. Б. В. Ананьич, Р. Щ. Ганелин, СПб. 1994. С. 74.
- Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия… С. 264.
- «Государственной интеллигенции предстоит во всяком случае трудная задача — привлечь на свою сторону и соединить с собою твердо-народное верование» (Победоносцев К. П. Церковь и государство // Московский сборник. М„ 1896. С. 4).
- Вестник союза русских людей. 1906. № 1. С. 10.
- Каблиц И. И. (Юзов И.) Интеллигенция и народ в общественной жизни России. СПб. 1886. С. 55-56, 82, 93, 128. Подробнее см.: Харламов В. И. Каблиц (Юзов) и проблема «народ и иетеллигенция» в легальном народничестве на рубеже 70-80-х годов XIX века // Вести. Московского университета. Сер. 8: История. 1980. № 4. С. 39-53.
- Павлова Н. Г., Главацкий М. Е. К вопросу о «народнических» традициях в марксистской концепции интеллигенции // Проблемы методологии истории интеллигенции: Поиск новых подходов. Иванове, 1995. С. 45-51.
- Клейнборт Л. М. Очерк общественно-литературных направлений… // ОР ИРЛИ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 450. Л. 76. Антиинтеллигентские взгляды были присущи и многим польским социал-демократам. Так, Р. Люксембург относила интеллигенцию к «антидемократическим» силам, хотя и допускала с ней сотрудничество (Устюгова А. Г. Отношение рабочих партий Королевства Польского к интеллигенции накануне и в ходе революции 1905-1907 гг.: Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 1988. С. 10).
- Переписка Г. В. Плеханова и П. Б. Аксельрода. М., 1925. Т. 1. С. 125.
- Жордания Н. Моя жизнь. Stanford, 1968. С. 51-52.
- Показательно, что почти одновременно было выпущено несколько переводов брошюры К. Каутского «Интеллигенция и социал-демократия» (СПб. 1906, Одесса, 1908).
- См.: Иков В. К. Листопад // Вопросы истории. 1995. № 10. С. 130-131.
- Аксельрод П. Б. Задачи рабочей интеллигенции в России: Письмо к русским рабочим. Женева, 1889. С. 2-4, 6-9, 13-15.
- Об этом см.: Колоницкий Б. И. «Рабочая интеллигенция» в трудах Л. М. Клейнборта // Интеллигенция и российское общество в начале XX века. СПб, 1996. С. 123-124, 135.
- Клейнборт Л. М. Очерки рабочей интеллигенции. Пг., 1923. Т. 1: (1905-1916). С. 54, 57, 61, 62.
- Гарви П. Воспоминания: Петербург — 1906 г., Петербург — Одесса — Вена —1912 г. Нью-Йорк, 1961. С. 66-67: Об ориентации «сознательных» рабочих на моду интеллигенции см. также: Плеханов Г. В. Русский рабочий в революционном движении //Собрание сочинений. М.-Пг., 1923. Т. 3. С. 131-133, 135, 144; Канатчиков С. Из истории моего бытия. М.-Л„ 1929. С. 22, 57-58, 92: Шаповалов А. По дороге к марксизму. М., 1922, Ч. 1. С. 20; Его же. Путь молодого рабочего. М., 1923. С. 49, 73; Wildman А. К. The Making of Worker’s Revolution: Russian Social Democracy, 1891-1903. Chicago-L., 1967. P. 37. Идентификация «народного интеллигента» также проявлялась в костюме: «Даже внешность крестьянской молодежи отразила пережитые запросы: фуражка с синим околышем, «спинжак», брюки на выпуск, синяя рубашка — в такой степени под студента, что не всегда отделишь, по крайней мере от студента былого типа» (Клейнборт Л. М. Народная демократия // Новая жизнь. 1911. Т. VI. С. 209).
- Потресов А. Еще к вопросу о пролетарской культуре… С. 87. Пример ориентации политизированных активистов на интеллигенцию дает частушка 1917 года: «Кольцо у милого на лапе / В интилигентной ходит шляпе / Умней его в деревне нет / Недаром выбрали в Совет». Меньшевик Иван. Народные революционные частушки. Пг. 1917. С. 14. Наряду с костюмом тут отмечается и интеллект, и общественная активность.
- Елпатьевский С. Я. Воспоминания за 50 лет. Л„ 1929. С. 340-341.
- Булкин Ф. Рабочая самодеятельность и рабочая демагогия // Наша заря. 1914. № 3. С. 55-64; Л. М. [Ю. О. Мартов] Ответ Булкину // Там же. С. 64; Антонов К. Интеллигенция в русском рабочем движении // Там же. № 5. С. 73-76. Письмо Ф. И. Дана П. Б. Аксельроду 14 (27) апреля 1914 г. //Федор Ильич Дан: Письма(1899-1946). Амстердам. 1985. С. 309.
- Булкин (Семенов) Ф. Рабочий класс и рабочая партия. 4.1: Социал-демократия и рабочее движение в русской революции (Критические очерки). СПб. 1914.
- Боборыкин П. Д. Русская интеллигенция… С. 84, 86, 87.
- Толстой Л. Н. [О «вехах»] // Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1992 (репринтное воспроизведение издания 1928-1958 гг.). С. 289.
- Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т. .„ 1957. Т. 5. С. 241.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений. М., 1949. Т. 18. С. 89.
- См.: Михайловский Н. К. Записки современника (1881 г., декабрь). Стб. 531-550.
- Португалов В.О. Врачебная помощь крестьянству. СПб, 1883. С. 8. Цит. по: Пирумова Н. М. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе до начала XX в. М., 1986. С. 92.
- Львов В. Писатель-интеллигент (К 10-летию литературной деятельности В. Вересаева) // Образование. 1904. № 2. С. 80. Ср. аналогичные рассуждения об этике русских врачей: Елпатьевский С. Я. По поводу разговоров о русской интеллигенции // Русское богатство. 1905. № 3. С. 60; Frieden N. М. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856-1905. Princeton. 1981. P. 125, 228.
- Frieden N. М. Ор. cit P. 14.
- Боборыкин П. Д. Русская интеллигенция… С. 88 (пат. 2-я).
https://refdb.ru/look/3936982.html